We who are about to die (salute you)

Широ почти не замечает, когда это случается в первый раз. Стража окружает и подталкивает его, он чувствует, как они хватают его за руки, в его ушах стоит безжалостный смех, и он понимает, видя их взгляды, что они впервые так нервничают. Они не отбирают у него — всё ещё красный от крови Мэтта — меч. Мэтт смотрит на него, маленький, испуганный и отчаявшийся, и уходит всё дальше и дальше по коридору. Широ не знает, куда они его ведут, не знает, что представляет из себя трудовой лагерь и будет ли Мэтт направлен в то же место, что и его отец. Он не может слишком долго об этом думать. Куда бы они ни забрали Мэтта, это всё равно лучше, чем сражаться. Он должен верить в это. Унылый рёв толпы вдруг разражается яростью, и Широ подпрыгивает, сжимая в руке меч и глядя на арену, одновременно видя её и нет. Их слишком много. Он не может сосредоточиться. Единственное лицо, которое он видит — это лицо Мэтта, такое маленькое и всё ещё испуганное. Затем — лязг, и дверь, через которую они его вывели, закрыта. Широ остаётся совсем один. Кто-то ворчит ему на ухо: — Так ты хочешь крови, раб? Тогда чего же ты ждёшь? — и толкает на арену. Толпу захлёстывает волна гнева — и Широ тонет в ней, в непрекращающихся криках на незнакомом ему языке. Всё, что слышит Широ, — это рёв. Он видит огромное существо, склонившееся по другую сторону арены и опустившее голову — оно тоже кричит. Широ толкают, и он падает на колени, а стражи, стоящие по обе стороны от него, присоединяются к скандированию толпы. Крик заполняет его голову, пульсирует в его венах, и Широ кажется, что он болен. Когда стража отступает и на арену ложится смертельная тишина, Широ поднимает голову и видит, что эта тварь приближается к нему. И теперь уже нет времени быть больным, говорить, думать о Мэтте, коммандере Холте или ком-то ещё. Он всего лишь хочет выжить. * Он выигрывает первый бой, и следующий, и следующий после него. Рёв толпы становится привычным. Лица товарищей-заключенных становятся привычными, а затем исчезают, заменяются новыми. Он успевает их запомнить, а потом они, как и прошлые, тоже исчезают. После его появления у толпы возникает новое приветствие, и это не его имя: никто здесь не знает его и никогда не спрашивал, как его зовут. Это имя, которое они дали ему сами. Широ не уверен, хочет ли он знать, что оно означает. Перед каждым сражением он слышит песнопение. Враг напротив становится на колени, и Широ тоже опускается, склоняя голову, пока стражи позади него поддерживают голос толпы. Когда он встаёт на колени перед шестым боем, он ловит себя на мысли, что это похоже на ритуал. * Он не знает, как долго он здесь. Достаточно долго, чтобы перестать бояться воя толпы. Достаточно долго, чтобы иногда вообще его не замечать. Достаточно долго, чтобы начать забывать вкус удона своей матери, запах пустынного воздуха за пределами гарнизона и нежное потрескивание в голосе его бабушки, когда она поёт. Достаточно долго, чтобы начать изучать их язык. Конечно, у них есть некая система перевода — это было понятно с самого начала, с момента осады Кербера. Он не знает, как она работает, и спросить об этом он тоже не может. Но он знает, что она работает только для прямой речи: он может понять всё, что галра ему говорят, и они понимают его в ответ. В том случае, конечно, когда они позволяют ему открывать рот. Для косвенной речи это не работает. Крики толпы на арене, болтовня охранников перед камерой, перешёптывание других рабов — Широ не понимает ничего из этого. Но он учится. У него всегда было хорошо с языками. Он думает, что здесь это его единственное преимущество, поэтому он старается сосредоточиться и не думать о... Хорошо. Он пытается не думать вообще. Он подслушивает разговоры охранников снаружи; когда есть возможность, он следит за движениями их ртов. Он смотрит на них, когда они говорят с ним и когда их движения не соответствуют словам. Иногда, когда Широ чувствует смелость (или отчаяние) он спрашивает об этом других заключенных. Он учится. Он учится их языку играючи. * Имя, которое они кричат, когда он выходит на арену, — Чемпион. Но когда он возвращается в камеру, имена становятся другими: они называют его рабом, скотом или не называют вообще никак. Иногда, после боя, который он выиграл слишком быстро, а ещё чаще, когда он просто отказался убивать своего противника, охранники избивают Широ. Плюют на него. Четверо его держат, а пятый вырезает на его коже извилистые, остроконечные буквы, которые он не может прочитать. Он боится, что забудет своё собственное имя. Иногда, по ночам, в темноте, когда все двери заблокированы, охрана уже ушла, а кровь на коже — там, где вырезаны слова — высохла, он нашёптывает его. — Широ, — бормочет он себе под нос. Его зовут Такаши Широгане. Широ. Он повторяет это снова и снова. Порой его сокамерники просят его быть тише, и тогда он просто открывает рот: с его губ срываются едва различимые звуки, снова и снова. Широ. Широ. Его зовут Широ. Каждую ночь он повторяет своё имя. Широ. Каждый день кровожадная толпа выкрикивает другое его имя. Чемпион. * Теперь он знает, что из себя представляет этот ритуал. Арена устроена так же, как и земные стадионы. Колизей, думает Широ, и его губы изгибаются в чём-то, с трудом напоминающем улыбку. Хлеб и зрелища. Его всегда интересовала история. В центре одной длинной стены есть роскошная зрительская ложа. Широ никогда никого не видел в ней, но знает, что прошло... он не знает, сколько сражений, прежде чем он стал более-менее разбираться в здешней обстановке. Может когда-то эта ложа не пустовала. Он не знает. Всё, что он знает, это что все гладиаторы преклоняются перед ней до начала боя. Некоторые его противники — такие же рабы, как и он, но большинство из них — это огромные, покрытые шрамами, злобные твари, жаждущие крови. Они не рабы. Может быть, профессиональные гладиаторы или солдаты, потерявшие доверие и теперь пытающиеся вернуть его любой ценой. Перед каждым сражением они преклоняются и смотрят на пустую ложу. Они бьют в свою грудь сжатыми кулаками. — Во славу Заркона! — кричат они, и толпа повторяет за ними. Проводники Широ толкают его на колени и кричат эти слова за него. Nos morituri te salutamus, отрешённо думает Широ, и эти слова проносятся в его голове голосом старого профессора классической истории, доктора Переса, и на мгновение он, как бы это ни было абсурдно, благодарен ему. Он не помнит, когда в последний раз думал о Земле. А потом начинается бой, и больше нет времени думать ни о чём. * Иногда он молится. Повторяет синтоистские молитвы своей бабушки, затем — католические, другой бабушки, а потом отрывки, которые он когда-то узнал от своего викканского соседа. Он громко нашёптывает слова в тени своей камеры, просто, чтобы услышать их. Услышать, как человек говорит человеческие слова. Он бормочет их, в то время как толпа прославляет Заркона на их собственном языке. Слова смешиваются — японские, португальские и английские, пока Широ не перестаёт понимать, где какие. Но он знает: это всё его слова. Его традиции, его языки. Никто здесь не понимает его слов. Никто здесь не может у него их отобрать. * Он потерял счёт убийствам. Широ нечасто думает об этом, но сама мысль всё время сидит там, глубоко в тени его сознания. В его сне она ползёт, скрипит когтями, волочит и вонзает их в его череп, отравляя разум. Его не учили быть солдатом. Он, конечно, знает, как драться: самооборона была обязательной практикой в гарнизоне. Широ даже нравилось держать себя в форме. Но это не то же самое. Теперь он боец. Убийца. Широ не знает, сколько жизней он унёс, и это делает ситуацию только хуже. Он почти не помнит лиц своих жертв. Даже во сне они остаются безликими. Мэтт, думает как-то раз Широ, тоже раб. Но ему никогда не придётся узнать себя с такой стороны. Широ не часто думает о Мэтте и его отце. * Его противники — профессиональные гладиаторы, ну или измученные, разъярённые звери, а иногда — роботы, но в один день — ни те, ни другие. Он выходит на арену (Широ не помнит, как давно стража перестала его пихать) и видит напротив себя трёх пришельцев. Двое из них — высокие и худые, и он не знает, нормально ли это для их расы или это всё-таки последствия голода. Они одеты как он. Они такие же рабы, как он. И хотя рацион пищи в камерах не богат, все знают: победителям достаётся только самое лучшее. Широ переводит взгляд с двух высоких фигур на последнюю. Третий — ребёнок. Широ каменеет. Он слышит, как толпа повторяет его имя. Чемпион. Чуть ближе он различает едва слышный смех охранников. Он слышит звуковой сигнал и как чей-то голос объявляет начало битвы во славу императора Заркона. Теперь он должен встать на колени. Стражи, находящиеся с противоположной стороны, заставляют трёх рабов сделать то же самое. Ребёнок спотыкается и начинает плакать. Взрослых толкают на землю, и Широ видит, как они дрожат, когда, заикаясь, посвящают себя славе Заркона. Голос старого профессора снова отзывается в его голове. Он не может сказать, что испытывает в этот момент. Он продолжает стоять. Толпа начинает суетиться. Охранники кричат на Широ, но он ничего не слышит: его взгляд прикован к лицу ребёнка. Такая маленькая, думает он. Младше, чем Мэтт. Младше, чем любой студент гарнизона. Удар прикладом лазерной винтовки приходится прямо по плечу: Широ спотыкается, делая неуклюжий выпад вперёд и чувствуя, как ноет лопатка. Он выпрямляется. Он снова стоит. — На колени во славу Заркона! — рычит один из гвардейцев. — Нет, — отвечает он. Его толкают, и Широ падает — не на колени, но на корточки. Он брыкается, вырывается, и в итоге заставляет двух охранников опрокинуться назад. Он поднимается и вырубает ещё одного, а потом безошибочно слышит звук заряженной винтовки. Их шестеро. У него есть меч, но этого мало. Им ничего не стоит убить его прямо сейчас, на месте. Широ позволяет себе лишь один взгляд через плечо — и видит ребёнка. Маленькая девочка смотрит на него круглыми, широко раскрытыми глазами. Взрослые — её родители? — глядят на него с благодарностью, едва отличимой от ужаса. Впервые Широ смотрит на стражу и думает, что это не так уж и плохо — умереть. Они стреляют, и у него есть полсекунды, чтобы удивиться: к нему приближается не лазерный луч, а дуга яркой, потрескивающей молнии. Она ударяет по нему, пробивается через кости и поражает нервные окончания — и Широ наконец-то падает на колени, крича от боли во всю глотку. Во славу Заркона, думает Широ, и часть его — далёкая, неприкасаемая, глядящая на всё это со стороны — смеётся. * Они ведут его не в камеру, а в незнакомую комнату: ужасающую, стерильную, от пола до потолка выкованную из металла, залитую жутким, слабым фиолетовым свечением, от которого она кажется ещё темнее. Посреди комнаты стоит стол с ремнями по бокам, а рядом с ним — ещё один, поменьше, с иглами и другим острым инструментарием. Он пытается вырваться, но охранники только смеются над ним; молния ударяет во второй раз, и Широ падает. Он моргает. Они привязывают его к столу: он не может пошевелить ни руками, ни ногами. Широ отчаянно мотает головой из стороны в сторону, пока они не закрепляют и её тоже. — Не шуми, раб, — говорит один из них. — А не то мы тебе и рот заткнём. Широ даже и не заметил, как начал кричать. — Нет, — отвечает незнакомый голос. Сухой, скрипучий, мёртвый голос, как тот, что ты слышишь в ночных кошмарах. — Я хочу услышать его. Она подходит к столу с правой стороны, и Широ видит её узкое, острое, как клинок, лицо, с фиолетовой кожей (хотя в этом свете здесь всё кажется фиолетовым) и светящиеся глаза. Она улыбается, как будто пришла на скотобойню. — Здравствуй, Чемпион, — говорит она. — Я собираюсь сделать тебя ещё сильнее. * Широ как будто видит себя со стороны. Фиолетовая завеса отделяет его от, говоря абстрактно, реального мира, который, по какой-то причине, не кажется реальным. Ему кажется, что он смотрит фильм. Это странно; он давно не думал о фильмах. Он не может вспомнить, какой фильм смотрел в последний раз. Ему нравились триллеры? Или ужастики? Широ не помнит. Но это, несомненно, фильм ужасов. Он думает, что видел такой однажды, и он показался ему довольно нереалистичным. Женщина приговаривает что-то; кровь и тьма просачиваются сквозь её слова, стекают на пол и превращаются в кромешный мрачный поток — он расползается по нему, плещется о конечности и впитывается в волосы. Скоро он утонет. Он не может шевельнуться. Не может ни пройти, ни переплыть этот тёмный поток. Широ понимает, что привязан к столу, но это осознание — отрешённое и отделённое от его тела. Он видит всё, что происходит. Они забирают его руку. Больно, думает он. Должно быть больно. В комнате стоит крик. Это как в фильме. Да, и вправду как в фильме. Широ не помнит его названия, но помнит, что он ему не понравился. Внезапно он вспоминает: ему тринадцать, он долговязый и очень хочет проявить себя. Его друзья смеются над ним, потому что ему не нравятся ужасы, и он не знает, как доказать им, что он не боится их. Он правда не боится, он просто на дух не переносит кровь и... Да, он всё ещё ненавидит её. Ненавидит раздробленные кости, разорванные края сухожилий и мышц. И кровь. Крови очень много. Она покрывает стол, его одежду и длинный зубчатый нож в руках незнакомой женщины. Его крик превращается в хныканье. Ведьма по-прежнему говорит о чём-то, тьма переливается вслед за движениями ее рук. Одна из них останавливается на его голове, поглаживая лоб почти нежно. Он следит за её рукой, которая гладит его белые волосы — и это какая-то ошибка, правда? У него нет белых волос, и... Само собой, никогда не было. Кровь на её руке снова делает их тёмными. — Куда же ты исчез, Чемпион? — слышит он её смех. — Кто разрешал тебе уйти? Она сжимает его волосы и дёргает за них: он откидывается обратно на стол и вскрикивает. На месте его руки — сырое обрубленное мясо. * Он просыпается. Поздно или рано — не знает. Тихо. В воздухе пахнет кровью и мочой. Это нормально. Он совсем один. Это ненормально. Он пытается сесть, все ещё чувствуя слабость, и его тело прошивает болью. Правая рука ноет, и он хватается за неё, но его ладонь вдруг натыкается и скользит по гладкому металлу. Он моргает и смотрит вниз. Его правая рука сделана из металла. Он поднимает её и чувствует: мышцы больше не тянутся и не болят. Их больше нет. Он шевелит пальцами: сначала по одному, а потом всеми сразу; металлические суставы движутся, принося с собой фантомную боль. Он сжимает руку в кулак. Он разжимает ладонь. Он ударяет стену, но боль появляется только в бицепсе — режущая, как нож. Они забрали его руку. Он чувствует, что задыхается. Дыши глубоко, думает он, как тебя учили в гарнизоне. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Широ. Его зовут Широ. Слышится скрип замка: это открывается дверь, заливая всё вокруг ослепляющим светом. Стража смеётся над ним. Широ научился распознавать виды их усмешек; эти — нетерпеливые, упреждающие и жаждущие крови. — Вставай, Чемпион, — говорит первый из них. Он произносит его имя так же, как обычно говорит слово "раб". Широ давно понял, что сопротивляться нет никакого смысла. Он поднимается на ноги. — Пора испытать наш эксперимент, — насмехается один из них, и Широ смотрит на металлическую руку, вживлённую в его тело, и не может представить, что же они сделали с ним. * Арена всё та же за одним исключением: в ложе, перед которой всегда преклоняются гладиаторы, кто-то есть. Она выше остальных трибун, и это слишком далеко, чтобы Широ мог его разглядеть. Он бы и дальше не смог, если бы его лицо не транслировалось на всех экранах арены. Он узнаёт его. Это первое лицо, которое он увидел на большом экране космического корабля, когда их схватили. Тогда он тоже был на коленях. Всегда на коленях. Во славу Заркона. Nos morituri te salutamus. Врата на другом конце арене открываются, и Широ испытывает чувство дежавю. Он видит двух взрослых пришельцев, которые исхудали ещё больше, — должно быть, их действительно морили голодом — и маленькую испуганную девочку. Их всех толкают на колени: во славу Заркона. Широ тоже толкают, и на этот раз он слишком медленный и отрешённый, чтобы воспротивиться. Он тоже на коленях: во славу Заркона. Бой начинается. Он наблюдает за тем, как взрослые, раскинув руки, заслоняют собой ребёнка. Широ думает о Мэтте, о том, каким испуганным он выглядел в последний раз, и в нём снова просыпается старший брат. Он остаётся стоять на коленях. В толпе возникает негодование, быстро перерастающее в гнев. Они освистывают его, — ну или как это называется у галра? — и терпение Широ подходит к концу, если оно вообще ещё осталось. Он смеётся. Это тоже похоже на фильм, и они как раз подошли к той самой сцене, где он должен встать, протянуть руки к толпе и закричать: "Вы что, ещё не развлеклись?" Почему он вообще продолжает думать о фильмах? — Поднимайся, — рычит ему тот же охранник, но Широ его игнорирует. Он может простоять так весь день. Они же хотят, чтобы он был коленях, не так ли? Так он и будет. Но металлическая рука заставляет его встать. Он смотрит на неё и ничего не понимает; она поддаётся вперёд, заставляя ладонь уплотниться, трансформироваться в клинок и стать болезненно фиолетовой. Рука тянет его через всю арену за собой. У Широ есть мгновение, всего лишь мгновение, чтобы встретиться взглядом со своими противниками. — Бегите! — кричит он, и они подчиняются; рука следует за ними, а Широ, задыхаясь от страха, за ней. Он не может её остановить. Он не может её контролировать. Он не может... Они разбегаются в разные стороны, и Широ понимает: это отвлекающий манёвр, чтобы не дать ему как можно дольше прикоснуться к ребёнку. Он пытается схватить протез своей левой — живой — рукой и удержать его. Пытается остановить самого себя, но с таким же успехом он мог попытаться противостоять гравитации. Один из рабов в последний момент прячется за колонной, и Широ думает: вот он, шанс. Он сдерживается изо всех сил, чтобы не развернуться, и направляет руку так, что она врезается прямо в столб — и разрезает его, как масло. Широ смотрит на сияющий протез — колонна падает вниз. Её камень, сделанный из консистенции, напоминающей мрамор, оказывается очень прочным: как минимум четыре фута в толщину. А его руке хоть бы хны. Теперь он понимает, почему ему не дали оружие. Он и есть оружие. Рука снова начинает преследовать свою жертву, и Широ слышит свой — что это? Воспоминание? Мысли вслух? — крик: — Я хочу крови! Другой раб останавливается и оборачивается к нему. Он смотрит на Широ с тихим ужасом; его взгляд — это буквально: "Я не хочу умирать, но раз смерть неизбежна, больше нет смысла сражаться". И именно Широ должен стать инструментом для его убийства. — Простите, — Широ все ещё задыхается. Рука тянется напасть. — Я не... Я не могу... Раб отбегает, выигрывая несколько жалких секунд, и Широ слышит обрывающийся шёпот: — Я знаю... Я... Я не виню... Рука дёргается вновь, и Широ изо всех сил пытается себя остановить, устоять на ногах, но всё его тело горит, и он не может... Не может... Его рука хочет крови. Она словно говорит ему об этом. Она хочет крови. Похоже, ей все равно, чьей именно. Это отчаянная, глупая, невозможная идея. Самоубийство, если быть точным. Но всё хорошо. Широ уже давно понял, что смерть это не страшно, это лучше, гораздо лучше, чем превращаться в чьё-то оружие. Что ж, думает Широ, как бы обращаясь к руке. Хочешь крови? Я дам тебе её. Его одолевает свирепая, тёмная радость, и Широ не знает, кому она принадлежит. Точно не ему. А может быть и ему, но ему уже всё равно, он просто ждёт, чтобы... осуществить задуманное. Он так устал бояться. Рука останавливается и повисает в воздухе в ожидании. Впервые Широ понимает, что может управлять ею. Он пообещал ей крови. Он направляет протез — светящийся и заострённый — к своей шее, и тот останавливается на волоске от яремной вены. Краем глаза Широ видит, как исчезает смертельный фиолетовый отблеск. Рука не двигается, снова отказываясь подчиняться ему. Она повисает мёртвым грузом возле его шеи: близко и далеко одновременно. Ему даже умереть не позволено. Вокруг тихо: трибуны затаили дыхание. Даже диктор замолчал. Широ на свой страх и риск косится на большой экран и видит лицо Заркона. Кривые губы императора медленно расплываются в улыбке. — Действительно Чемпион, — его голос — проникновенний ропот, едва ли не шёпот, но благодаря звуковой системе арены он кажется громким и величественным. Мурашки охватывают толпу. Это может быть страх, а может быть и религиозное благоговение. Широ не уверен, но имеет пугающее подозрение, что всё-таки второе. — Ты подаёшь надежды, — говорит Заркон. — Мои друиды не ошиблись в твоём выборе. Это не хорошо. Это не может быть хорошо. И всё-таки за абсолютной, неоспоримой властью в голосе Заркона есть что-то ещё. Что-то почти... пораженное. Ему удалось удивить императора. И Широ сомневается, что это хороший знак. Стража возвращается на арену. Возвращается, чтобы забрать его и трёх остальных рабов. Широ видит, как девочка цепляется за одного из родителей и тихо плачет. Охрана окружает их и оттаскивает назад. — Теперь вас отправят в трудовой лагерь, — говорит один из них, рыча и посмеиваясь. Широ окутывает волна отчаянного облегчения, и он чувствует себя слабым и изнеможённым и еле стоит на ногах, когда стража смыкает железные руки вокруг его плеч. Один из них хватает его за бицепс, там, где металл встречает плоть, и Широ кричит и падает, оказываясь вне себя, вне арены, вне глаз Заркона. * Следующий бой — против большого, разъярённого зверя с клыками, ощетинившейся шерстью и налитыми кровью глазами. Широ знает, что с того момента, как врата откроются, ему придётся его убить. Его протез светится. Ему не выдали оружие, потому что он и есть оружие. Он вонзает металлическую руку глубоко в голову зверя, и тот содрогается перед ним в смертельных муках; Широ закрывает глаза и нашёптывает слова: японские, португальские, английские — все они смешиваются, и он почти не понимает, что они означают. * Новой металлической рукой он убивает почти так же, как и своей старой, живой. Раньше они обычно давали ему меч, а иногда — топор. Теперь же его протез может быть и топором, и мечом — даже горящим, к слову. Теперь он может управлять им. То есть... Хотя бы на арене. Всё то время, что он использует его во время боя, он принадлежит ему. Он двигается, как и его левая рука, только жужжит немного, а в целом отвечает на мозговые сигналы так же быстро. Когда Широ возвращается в камеру, всё по-другому. В его протезе как будто есть замок, который можно контролировать на расстоянии. Они могут включать и выключать его, как робота. Широ пытается не думать о том, насколько это ужасно. Когда он возвращается в камеру, рука становится для него балластом, он не может ей даже пошевелить. Но ему этого достаточно: когда стража приходит и удерживает его, чтобы высечь новые слова на коже, он может размахивать ей, как булавой. Это несильно помогает, зато на них остаются синяки — знак того, что Широ сопротивлялся. Пытался дать отпор. А это важно... Очень важно. Даже когда они... Даже когда они делают что-то, что заставляет его руку вспыхивать и бесноваться, что-то, что наполняет его кости огнём (в разы хуже лазерной молнии), что заставляет его упасть на колени, схватиться за руку, почувствовать, как опаляются пальцы и потерять сознание, давая им возможность вырезать на нём всё, что им вздумается, — это всё ещё важно. Иногда Широ даже не знает о том, что случилось, пока не просыпается от ощущения засыхающей крови и далёкой, покалывающей во всём теле рези. Но на арене его рука — это идеальное оружие, которое ничем нельзя остановить. Ничем, кроме удалённых команд. И они хотят, чтобы он убивал ею. В большинстве случаев он так и делает. Но потом, когда его противниками в основном становятся звери и животные — подвергнутые пыткам и голоду, измученные и разгневанные специально для шоу на арене — смерть становится для Широ единственным знаком милосердия, который он может им оказать. Он так и делает. Они понимают, что он не будет убивать человекоподобных существ, а Широ знает, что его... тренируют. Подготавливают. Что в конечном итоге это будут не просто животные. Но, может быть, он даже не почувствует разницы. А ещё он знает, что у него всегда есть запасной вариант. Они явно не хотят его убивать, и он может использовать это, как преимущество. Каждый раз, когда он направляет светящуюся руку на своё горло, он чувствует, как она легчает. Даже если галра могут контролировать её на расстоянии, он всегда может отказаться от этой силы. Хоть и ненадолго. Ему этого достаточно. * Он не знает, сколько боёв уже прошло. Трудно сказать, потому что Широ не знает, как долго длится день на этой планете, если они вообще на планете. Может, он по-прежнему на корабле или какой-нибудь космической станции. Нельзя узнать наверняка: карцеры для рабов находятся под ареной, а арена полностью закрыта. Он не был нигде с тех самых пор, как оказался здесь. Ему интересно, как выглядит небо там, вне арены. Ему интересно, есть ли там небо. Толпа ревёт; ревёт в один голос, перемежаемый с хлопками и топотом. Широ поднимает глаза и видит, что императорская ложа сегодня занята. Лицо Заркона отражается на всех экранах. На арену сходит тишина. Сегодня день гладиатора. Чемпион против Аннигилятора. Какое смешное имя. Широ позволяет себе посмеяться, потому что ему можно. Потому что он ещё не забыл, как это. На другой стороне арены Аннигилятор падает на колени, стучит в грудь и кричит: "Во славу Заркона!" Снова наступает тишина. Широ чувствует, как на него смотрят тысячи пар глаз. Он прикусывает язык, расправляет спину, упирается ногами в пол и стоит. Он поднимает правую руку к горлу и больше ничего не говорит.