«Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш, // Весточка, царапинка, снежинка, ручеёк»

...И Леонид под Фермопилами, Конечно, умер и за них©

Если ты скажешь мне, что сон — это левая хуйня, я не поверю. Тебе, с твоим ебучим «свободное время для лохов», и с бесконечными проектами, подвязками во всё дерьмо, попытками догнать и переплюнуть; ты не живешь — мчишься, шею сломишь, тпру, жидяра, тебе вот — и не поверю. Потому что во сне я живу. Только, понимаешь ли, во сне. Ну, закрываю глаза — и всё. Жизнь удалась. Моя жизнь удалась. Мне снишься ты. Вот примерно как сейчас — тихим. Остановившимся. Холодным. Постой, холодным?.. А, я понял. Извини. Не продолжай, лучше вытри кровь, у тебя на лице, некрасиво — весь перемазался, не можешь? Ну и ладно. Всё равно во сне… Во сне я дышу. Этот воздух отравлен, но этот воздух единственный, которым я могу дышать. Здесь пахнет тобой. Странно, конечно, что в твоей квартире пахнет тобой, да? Я думал, тут будет вонять понтовыми штуками. Как в дорогих бесконечных супермаркетах, там распыляют специальные запахи, чтобы можно было заблудиться между полками и с чистой совестью накупить нужного и не очень нужного. Я думал, что у тебя в квартире ноздри будет забивать въедливым честолюбием и, почему-то, чесноком. А получается, что здесь пахнет тобой — вкусно, металлически — твоей кровью, твоим потом, твоими вывернутыми наизнанку кишками. Но я сплю. Я живу, я беру тебя за руку. Я вспарываю тебе ножом живот… Но до этого ещё далеко. Я живу. Я счастливый человек. Во сне я могу взять тебя за руку. Я не пидорас во сне, во сне я живу. Я тебя беру за руку во сне, а другой вспарываю живот, а в другой руке у меня нож. Я счастливый человек. Я сплю. Я иду по улице. «Гнойный», ребята, лет по шестнадцать, они улыбаются, они хотят сфоткаться. Они хотят быть счастливыми, и чтобы на их коротком человечьем веку солнце не погасло. А я? Чего хочу я? У меня есть девушка. В первом классе я узнал, что, если солнце погаснет, люди узнают об этом только через восемь минут. Каждый раз смотря на часы я думаю, а что если отсчет этих восьми минут уже начался? Не люблю смотреть на часы. Я живу. Я сплю и во сне иду по улице, захожу в твой подъезд, я знаю, где ты живешь, нахуй «парадное», ты открываешь, почти сразу, не ждал? Кого-то другого ждал, ты в трениках, растянутой белой футболке, ты пахнешь собой и, почему-то, чесноком, ты открываешь рот, а я делаю один шаг навстречу и, кажется, ты понимаешь, у тебя медленно поднимается рука, ты весь подбираешься, готовый ударить, но я быстрее. Это мой сон. Ну как же так, Мирош, пора бы уже привыкнуть, ты снишься мне уже много лет, ночей, вот, я бью тебя в висок, левый, притих, так-то лучше. Я живу. Я иду по улице и думаю. Я думаю о разных вещах: в Москве — концерты, кто-то проебал минуса, Ванька опять пьёт только пиво, кошачья шерсть на джинсах, Саша любит яблоки. Я думаю о различных вещах и сквозь них, непрерывно, я думаю о тебе. Сквозь тысячу посторонних вещей я думаю о тебе. Иногда я счастлив настолько, иногда мне кажется, что ты так же непрерывно, сквозь тысячу своих жидовских дел, думаешь обо мне. С моей точки зрения… Понимаешь, точка зрения может быть только моя, твоей не существует. Тебя, по сути, не существует. Уже — нет. Ты тело: выебистый нос, шея, ресницы, ребра. Ты образ: инфантильный лирический герой, девочки на концертах исступленно гладят твои кроссовки, Оксимирон, оксюморон. Тело и отраженный свет. Но вот ты забрал мой свет (пятьдесят шесть прикосновений? Пятьдесят шесть раз? На одном баттле?). Ты забрал мой свет и ушел. В Олимпийский, в тур с уёбищными названием и промо, работу, какую-то свою жизнь. И весь мой свет ушел от меня. Трахаться с тобой — мертвым тобой. Тело мягкое, только холодновато. Как после морской воды. С легким напряжением, усилием. Ты лежал, ну, как спал. Я тебе не сделал ничего плохого. Правда? Напротив, эти несколько судорожных минут жизнь ещё продолжалась вокруг тебя, для тебя, если не… Сперма вытекла обратно, я вытер её своей футболкой. Мимо. Ты забрал мой свет, оставил меня в темноте. В тебе сосредоточились моя жизнь, ненужный, отвратительный восторг блядского творчества, весь мир. А я мучительно жалел, что ты не состаришься, не будешь болеть, не будешь с тоской умирать. И я не буду держать тебя за руку и не совру, что ты идешь на поправку. Ужас от этой мысли всегда был солнцем моей жизни, мертвым солнцем. И вот тебя нет, а оно по-прежнему светит в окне, восемь ли минут должно пройти, чтобы всё погасло? Я хочу самых обыкновенных вещей, самых простых. Я хочу напиться, хочу протрезветь. Я хочу посмотреть на воду канала, пока там отражается солнце. Я хочу написать тебе сообщение в личку. Самое длинное, прощальное, небесное, грязное, нежное в мире. Я хочу назвать тебя своим, тварью, сукой, жидом, пожелать тебе счастья и благословить, и ещё сказать, что где бы ты ни был, куда бы ни намылился — другая квартира, Лондон, Плутон — моя кровь мириадом непрощающих частиц будет виться вокруг тебя. Я хочу перевести дыхание, но воздуха нет. Лампочка икеевского торшера с трудновообразимым именем горит. Бледное лицо откинуто на подушке. У тебя глаза полуоткрыты, я пытался сделать с этим хоть что-то: расковырять их полностью, или потянуть за ресницы, и чтобы ты не пялился так насмешливо, но у меня не получается. Ничего не получается. Можно думать, что ты любишь меня. Можно думать, что я подпоил тебя или добавил кое-что не совсем законное тебе в чай — ты же любишь чай? — и впопыхах насилую. Можно ничего не думать, толкаясь в тебя — быстро, глубоко, а ты не удерживаешь меня, совсем нет, можно, содрогаясь, ожидать наступления минуты, когда добро и зло, баттл-рэп и счастье, ресницы и вискарь, жизнь и смерть скрестятся, соединятся в одно, и этот свет хлынет из нашего погибшего несуществующего прошлого, из твоих погасших зрачков. Части тела лгут. Искусство, кинематограф, документальные сьемки лгут. Сгусток крови из перерезанного горла. Распоротый живот. Я ударил тебя в висок, ты упал и не умер сразу, наверное, а потом я ударил тебя ещё и ещё — висок у тебя захрустел, свежо и негромко, так делает снег — рано утром, под подошвами. Я не знаю, когда ты умер, но на кровати ты был мертвым. Мертвого я захотел тебя ещё сильнее, в первый и последний раз, это было как солнечный удар, ты помнишь? Ты оценил бы отсылку? Не важно. Сперма вытекла обратно, я вытер её своей футболкой. Я тебя беру за руку, а другой вспарываю живот, а в другой руке у меня нож. Я принес его с собой. Нестрашно. Ни один завиток кишки, ни один кровоподтек не ускользнул от моего взгляда, но главное ускользнуло, главного — нет. Я не вижу ничего, что взволновало бы меня, заставило содрогнуться. И вдруг мысль о том, что ты живешь, дышишь, пиздишь о хопчике, здесь, вдруг в памяти твое живое, уродливое, непропорциональное, жидовское, красивое, бессердечное, ебаное лицо. И я сразу вижу и слышу всё — всё горе и страх, которых не было, которые не успели родиться, появиться на свет — Слава, не надо, о, ты знаешь, как меня зовут, все твои напрасные попытки остановить меня, как ты хрипел перерезанным горлом, а не побледнел с проломленным виском, как путаясь в кишках пытался убежать, а не лежал подо мной спокойный, как будто это я сам умирал. Как горела лампочка в икеевском торшере, светился немой и отчаянный экран твоего телефона, «Женёк», кровь на пиздатых рибоковских шмотках не отстирается ни в жизнь, я вижу. Я очень хотел бы на море. Лечь на песок, ощутить чье-то дыхание на лице, Бога? Твоё? Я не уверен, что смогу различить. Я хотел бы начать издалека — с розовой рубашки, с мокрых горячих ладоней в моих волосах. Я хочу говорить о тебе простыми, убедительными словами. Я знаю, что таких слов нет. Я хочу разных одинаково неосуществимых вещей — снова вдохнуть запах твоего пота и ещё раз извлечь тот ритм, тот звук из твоего мертвого тела, когда я вхожу в тебя и пытаюсь удержать, удержаться... Я хочу рассказать о тебе. Я хочу объяснить убедительными, самыми простыми словами множество вещей — розовую рубашку, горячие ладони, секс с мертвым трупом мертвого тебя, я не извращенец, правда, веришь ли, до тебя, я жил с девушкой, жил с девушками и друзьями, а потом это солнце погасло, но у меня остались мои восемь минут наедине с тобой, пусть ты умер, пусть я ударил тебя в левый висок, не сказав ни слова. Я хочу… Я хочу в последний раз вызвать из пустоты твое лицо, твое тело, твою бессердечность, собрать твое и моё, перемешать, но жалость всё путает, мешает мне. Я не могу и прошу у людей в эти последние восемь минут одного. Будьте безжалостны. Может быть, это в первый раз. Может быть, это блаженнейшая в мире любовь. Может, Титаник тонул и запуск ядерных ракет на Кубе отменили только для того, чтобы мы легли на кровать. Поверх одеяла, колени разворочены, неловкое и бессмертное, подольше, подольше. Поскорее. Скорей. Восемь минут. Никто не раздвигал твоих мертвых коленей, и вот я на ярком свету, бесцеремонно, я, я, я... Кто мы, эти двое? Не всё ли равно. Я Слава. Я знаю, что хуже погасшего солнца. Полюбить кого-нибудь больше себя, а потом увидеть дыру одиночества. Розовая рубашка, горячие ладони, а потом ничего. За окном темно. Правильно, солнце же погасло. На смятом одеяле твои пальцы, бедренные кости, содержимое твоего желудка, у твоей печени яркий, свежий аромат железа и счастья, твое лицо, моя сперма — вся прелесть мира. Вся прелесть мира и недоуменный вопрос: что я сделал с ней? Всё — невозможный, вчерашний и последний закат, розовая рубашка, пивная банка, смех, яблоки, ресницы, подсыхающая кровь на светлом итальянском паркете — всё сливалось в одно. И на этом фоне, на фоне бесконечного мертвого света постепенно проступало, прояснялось… Смысл жизни? Бог? Нет, всё то же дорогое, бессердечное, навсегда потерянное, твое лицо. Я просыпаюсь. В твою дверь звонят настойчиво, долгими натужными трелями. Я просыпаюсь. Я просыпаюсь. Я не могу проснуться, потому что не сплю вот уже двое суток.