Встречная полоса

Этот май мимикрирует под октябрь. Забирается под кожу и полосует вены, мочит потертую кожу куртки моросящим дождем, запрещает вылезать из дома без зонта. Этот май пахнет грозой и отчислением. Ментолом сигареты, порохом короткоствольного Макарова, корицей и пропастью. Этот май пахнет тобой. Твоя военная форма единственное зелёное пятно на фоне этого псевдомайского хаоса. Мои ментоловые сигареты — единственный способ каламбурно выкурить тебя из своего нутра прочь. Военные мальчики тебя терпеть не могут, а гражданские девочки готовы лечь на плацу. Преподы нашей кафедры рассказывают ужасно милые истории о твоей женитьбе на однокурснице, а твоя жена ведет у меня гнусавый французский. Я глотаю таблетки пригоршнями, потому что внутри у меня изнуряюще, а военные мальчики ползут по плацу и проклинают тебя, прожигая в асфальте чёрные дыры накопленным ядом. Этот май ковыряет мои язвы и сдирает заусенцы зубами. Я смотрю на твою жену, пока та объясняет нам пассе композе, и гадаю, где ты касаешься её губами. Именно так начинается десятый круг ада. Когда я курю уже третью по счёту сигарету, пытаясь запомнить грамматику любимого языка твоей жены, ты быстрым шагом идёшь в сторону нашей общаги. У турников собираются военные мальчики, суетятся как мухи и косятся на тебя усталыми взглядами. Я роняю сигарету, царапая горло надсадным кашлем удивления. Ты мажешь по мне строгими безразличными глазами, а я глупо пялюсь на твоё обручальное кольцо, многовенно жалея, что сегодня впервые трезвая. Военные мальчики тянутся к хмурому небу, замирая по стойке смирно. Я скребу ногтями облупившуюся краску с дерева, а твой голос прошивает меня насквозь винтовыми пулями без нарезки. И пока эти мальчики силятся стать мужчинами, кочевряжась и хорохорясь подтягиваются на турниках, меня ломает на хворост чёрная зависть и бросает в костёр твоего безразличия. Смехотворный дождь тычет щеки иголками, бесцеремонно и нагло моча сигарету. Ты разгоняешь детей по домам, военным шагом направляясь к единственной лавочке общежития. Я нервно чиркаю зажигалкой, а по телу ползёт мельчайшая дрожь. Мне в спину вонзают сто тысяч пик, когда ты, со свойственной твёрдостью мрамора, забираешь из рук сигарету. Я поднимаю голову в немом удивлении, и ты, пользуясь этим, тянешь из пальцев зажигалку, следом бросая в мусорный бак. Хватаю ртутный воздух ртом как немая рыба. Ты смотришь на меня, будто мимо, серым взглядом читая нотацию о вреде курения, а я думаю, как лечить ножевые хребта. Пока я ищу цензурные слова возмущения, ты ровным шагом доходишь до синего Вольво, кидаешь папку на сиденье и прячешься за мутным от дождя стеклом. Горло сдавливает хрипота, а ноги подкашивает хромота. Пальцы колет от фантомной боли прикосновений длиною в секундную вечность, а внутри осыпается штукатурка. Желание курить жжёт лёгкие, а я думаю, как этими пальцами ты выжигаешь собственническое тавро на бедре у своей жены. На следующей паре твоя жена говорит, что зачёт я ей точно не сдам, пассе композе у меня ни к чёрту. Я громко желаю ей крепкого здоровья и нагло заявляю, что курсовую буду писать у неё. После пар еду в военный центр — пришлось стать гражданской девочкой военного мальчика. Ты гоняешь сопляков первокурсников по плацу, а я спиной чувствую кору дерева, до рези в глазах вглядываюсь в твоё пятно, но плечо сдавливает не-твоя рука. Мой военный мальчик костерит тебя на чем свет стоит, а я сквозь зубы шиплю, что он сам виноват. Я сплю с ним только потому, что он — единственная полоса препятствий, что связывает меня с тобой. Твоя жена — единственный блиндаж, в котором ты можешь от меня укрыться. Но я не могу тебе обещать, что однажды туда не прилетит бомба моей больной одержимости. Через неделю твоя жена неожиданно и в первый раз отменяет пару. Я боюсь, что она залетела, тогда мне точно придётся взорвать ваш блиндаж. У меня в подреберье жжёт кислотой, когда на замену нам неожиданно ставят тебя. Ты сдавленно представляешься, задавая вопрос о последней теме, смотришь строго на мочку уха моей старосты — чтобы не смотреть в глаза. Я бесстыдно и жадно смотрю на тебя липким взглядом, представляя, как твоя жена скользит руками по твоим широким плечам, снимая по вечерам китель в прихожей. Ты поправляешь меня на каждом слове, тебе не нравятся мои носовые, а пассе композе у меня вообще ни к черту. После пары я ковыряюсь в сумке дольше всех и ты ждёшь меня с бесячей до зубовного скрежета военной выдержкой. А когда она тебе изменяет, торопишь меня коротким окриком моей фамилии. Руки немеют, а разрывная пуля в груди готова выполнить своё предназначение. Той самой пулей вылетаю из аудитории, в спешке не замечая, как ты провожаешь меня взглядом. Переломанными ногами бегу в курилку за учебным корпусом, потому что в груди часовой механизм опасно щелкает. Мой военный мальчик бесперебойно строчит сообщения, осведомляясь, как прошла пара с тобой. Хлопаю по карманам и плетусь к рядом курящим первакам — их нервы забрали черти после первых военных сборов. Как только какой-то рыжий щёлкает зажигалкой перед моим носом, гвалт внезапно стихает, военные мальчики глотают лом и мгновенно тянутся к небу. Я успеваю прикурить, жадно заглатывая яд, и разворачиваюсь, так некстати выдыхая дым тебе в лицо. Ни один мускул на твоём лице не дёргается, только глаза недобро блестят. Длинные пальцы клеймят мои деревянные, лишая мою потерянную душу последнего пристанища. Зажженная сигарета летит на сырую землю, попутно забирая с собой мою гордость. Я медленно закипаю, а ты возвышаешься надо мной неприступной крепостью. Я окружена твоими студентами, которые умудряются дергать меня за рукава в немой просьбе засунуть мой язык в задницу. — Товарищ старший лейтенант, — шиплю я, упёрто запирая сигаретный дым в лёгких, сберегая его для гневного выдоха. Военные мальчики жмурятся в ожидании бури — оплеух отхватят не только они. — Не люблю курящих, — осведомляешь ты, демонстративно наступая на тлеющий табачный тубус. Я судурожно выдыхаю остатком дыма, лишь бы не ляпнуть, что я не люблю твою жену. Курящие военные мальчики идут за тобою следом вереницею, а остаток зожников ползут по их рифлёным следам. Тот самый рыжий ловко сует мне пачку вкупе с зажигалкой в карман кожанки. А я уже не хочу ни этой пачки, ни автоматов, ни нормального мая. Я хочу тебя. Следующая пара проходит под лозунгом «убей курсовика своей жены, потому что ты не любишь курящих». Теперь мой главный недостаток — субжонктив. И ментоловая пачка в левом кармане. Курсовая с твоей женой. Моя больная юность. Отвратные носовые. Больничный твоей жены. И ты готов меня распять, потому что в мои волосы въелся запах вишни и ментоловых сигарет. Потому что у меня буква «р» выходит лучше всех. Потому что мой военный мальчик слишком много знает о жизни. Потому что я смотрю на тебя так нагло и бессовестно, что возникает желание заставить меня пробежать марш-бросок по твоим венам. Ты задаёшь сочинение на сотню буков, добивая подготовкой к тесту, а мой военный мальчик тянет меня развлекаться. Я распиваю с ним изабеллу, влезаю в каблуки и марширую по каменной кладке главного проспекта, лавируя меж луж, но тут из-за угла являешься ты. Твоя жена совершенно румяна и натурально счастлива, а у меня изжога от красного полусладкого. Ноги подгибаются предательски, так, что невольно приходится виснуть на своём военном мальчике. Он вовремя дёргает меня на ноги, лишь бы я не опозорила его перед тобой. Ты смеёшься так нереально, что мне кажется, будто я уже под кайфом. Ты хватаешь свою жену на руки и переносишь через каждую лужу. Изабелла лезет наружу, рука моего мальчика ползет по талии, туго стягивая нутро ремнём. Опускаешь лёгкую жену на асфальт, смотришь на неё с любовью, а мне хочется ребячески прыгнуть в лужу и утопить тебя в своей ревности. Мой военный мальчик вытягивается струной, ты переводишь взгляд. Улыбаюсь твоей жене, нарочито громко здороваюсь, глуша где-то в горле икоту. Ты смотришь мимо, куда-то в зазор между плитами, отчитываешь моего мальчика, а внутри у меня с оглушительным грохотом рушится все. Твоя жена все ещё держит тебя за руку. В кольце отражается красные огни светофора, но я притворяюсь, что ослепла. Оглохла, онемела, обнаглела. Твоя жена говорит что-то об актуальности моей курсовой, а я взглядом вспарываю твой костюм. Ногтями впиваюсь в мозолистую ладонь военного мальчика, танцую вальс на его венах, а ты сдержанно ему киваешь, разрешая идти. Трясу головой, копной ржавых копий, соглашаюсь с твой женой и тяну твою жалкую копию за собой, пытаясь уйти по-английски. Сворачиваю за угол, падаю на холодный кирпич и всхлипываю, вылезая из каблуков. Стена за спиной шершавая, твёрдая, как твоё упрямство. Но даже она теплее твоих ядовитых глаз, которыми ты чертишь на мне карты в бездну. Мой военный мальчик возвращается со сборов, а на лице соцветие синяков. Губа рассеченная, костяшки в язвенных гематомах. Прячу его клумбы за белесым полотном компресса, насыпаю горсть снотворного в пиво и кладу спать. Ты увёз будущих мужчин к черту на куличики на целую неделю, а вернул их помятыми. Я такого не прощаю. На следующей паре стреляешь наугад, выбиваешь все десятки. Я выпадаю в осадок после каждого вопроса около темы и медленно закипаю. Староста заболела и мне приходится стать уполномоченной властью, отвечая за все косяки других. Пилишь мне кости размеренным тоном, а я упрямо целюсь тебе в гортань, продолжая душить своими носовыми. — Вам следует уделить внимание языку, — безразлично кидаешь, отмечая минное поле на моей карте, — а не прогулкам с офицерами. Слова стынут в горле чем-то вязким. Клацаю зубами и поднимаюсь с места медленно, нарочито изящно и упираю в тебя свой остро заточенный взгляд, проходясь лезвием по скулам. — Вам следует раздавать приказы военным мальчикам, а не гражданским девочкам, — кидаю скомканно, хватаю сумку и сшибаю собой два пустых стула. Дверь хлопает громко, как я и загадала. Секунду стою на месте, собираюсь с мыслями, кручусь на пятках, намереваясь бежать в курилку, но дверь открывается. Влетаю в тебя обессилевшим мотыльком, царапаю рыжими копьями твои щеки, руками влипаю в твоё нутро. Ты втягиваешь носом воздух, дышишь как можно тише. Чтобы я не поняла, как нравится тебе запах вишни. — Зимина, вернитесь в аудиторию, — голос как будто бы севший от долгого крика в пустоту. Смело поднимаю глаза и смотрю в упор, протыкая тебя насквозь. — Мы не в казарме, Артём Андреевич, а посещение пар у нас добровольное, — больно кусаю тебя за горло, оставляя на коже мятые следы. Убираю за спину волосы, нарочно взметнув их вверх. Запах вишни ползет по воздуху, заползает тебе под китель, ставит клеймо на рёбрах. На твоём лице ходят желваки, а глаза бешено полосуют моё лицо. Я шарахаюсь в сторону, а ты как моё отражение. Хлопаешь дверью, хватаешь за руку и тянешь назад. Меня прошибает холодный пот. Ноги ломаются в самых коленях, а хребет осыпается на пол. Этот аппендикс универского коридора как назло пустой и тёмный. Ты дышишь, как дракон, готовый проглотить меня целиком. Кончик носа почти касается линии роста моих волос. У меня лихорадка. — Мария Васильевна такого себе не позволяет, — смотрю на своё отражение в выпуклых пуговицах твоего кителя, забываю дышать. Я не чувствую запястья, за которое ты меня держишь. — Вы не позволяете себе такого с Марией Васильевной. — Мария Васильевна не позволяет себе избиение подчинённых. Глаза вверх, в твои почти голубые. Взгляд жёсткий, почти обреченный. Щуришься, сжимаешь губы. — Он подрался в гарнизоне, — оправдываешься так, будто я тебе должна. Тянусь на носки, щекой трусь об твою, выдыхаю тебе прямо в ухо: — Он подрался в вашем бойцовском клубе. Вижу, как твоё тело будто бьётся в конвульсиях. Твоя хватка становится жестче, я в костях чувствую ломоту. Дергаешь на себя резко, слишком грубо и собственнически, подминаешь под себя и вжимаешь в стену, прикрыв мой поганый рот рукой. Мои дрожащие пальцы разжимаются, сумка с грохотом падает на пол вместе с кожанкой. Бретели летнего платья сползают с плеч, открывая лямки бюстгальтера, а по коже рассыпаются мурашки. Нутро взвывает волком. — Держи язык за зубами, — шипишь мне в ухо и это лучше, чем оргазм, потому что внутри все взрывается мириадами фейерверков и разом. По щеке вдруг катится слеза. Откидываю голову назад, упираюсь в стену и судорожно выдыхаю в твою ладонь. Жадно тяну носом воздух и чувствую, как сладко пахнут твои руки. Запах твоей жены. Я трезвею одним вздохом. Хватаюсь за ладонь и сбрасываю с себя. — Держись подальше от моего мальчика, — кидаю угрозу, толкаю в стальную грудь. Глухо рычишь, возвращая на место одним хватом за плечо. Кожа вспыхивает, плавится и тут же остывает. Ты смотришь мне в ярёмную впадину и оглушающе дышишь. Кажется, что если скрещу ноги — умру от наслаждения. Положение спасает открывающаяся дверь. А может, только усугубляет. — Артём Андреевич, — Катька, сдвинув очки на кончик носа, смотрит поверх осуждающе, — время — деньги. Особенно для нас, контрактников. Ты бросаешь на неё короткий взгляд, и Катька ныряет в аудиторию, осунувшись. — Ты меня услышала, — не спрашиваешь, утверждаешь. Шершавые пальцы скользят по гусиной коже, спотыкаются о бретель. Цепляешь полоску, возвращаешь на место, поверх чёрной лямки. Наклоняешься, поднимаешь мои вещи, суешь в руки. — Мария Васильевна ждёт черновик теоретической части курсовой, — прочищаешь горло и возвращаешься в аудиторию. Я распадаюсь на куски, чувствую, как все тело вибрирует струной. Будто меня только что очень качественно отымели. Субботним вечером мой план напиться выливается в удивительное приключение. Дожав своего военного мальчика, увязываюсь с ним. В твой бойцовский клуб. Оказалось, что ты тот ещё мудак. Используешь молодняк, прикрываешься желанием сделать из них настоящих солдатов. Этот факт меня беспричинно радует. Ты — обычный, неидеальный и порочный. Всё, как я люблю. Мой мальчик тянет меня за собой в какой-то обшарпанный подвал. Там душно и пахнет потом. Ринг в самом центре, огорожен металлической сеткой. Повсюду — военные мальчики нашего универа, а я — единственная гражданская девочка в этом море солдафонства. Ты отлепляешься от стены, когда замечаешь нас. Я вздрагиваю. Ты надвигаешься ураганом, а мне грозит летальный исход. Мой военный мальчик тянется к потолку с пожелтевшей побелкой, колесом выкатывает грудь. — Какого черта? — плюешь вместо приветствия. Свитер обтягивает скульптурные мышцы, ткань почти трещит на скрещенных руках. Вчера ты уже отымел моего мальчика сначала на паре французского, а потом на плацу в военном центре за длинный язык. Сегодня ты хочешь раздавить его за глупую подставу, а меня бросить на ринг вместо мата. Выдавить через сетку из своего нутра. Потому что запах вишни стал твоим любимым ароматом, а твоя жена отказывается менять гель для душа. Мой военный мальчик оправдывается. Ты хватаешь его за шею и ведешь в раздевалку. Такого унижения он тебе не простит. Я озираюсь по сторонам в поисках хоть одного знакомого лица и замечаю того рыжего, что умеет мастерски подкидывать сигареты в карманы. Он машет мне в ответ, зовёт к себе. — Твоему сегодня задница, — весело делится рыжий, толкнув меня в плечо. — Я Славик. Киваю рассеянно, напряженно вглядываюсь в красноватый мрак. Ты выводишь моего мальчика за плечо, будто пленника своих полномочий. Толкаешь в спину, приглашая на ринг. Я лезу в карман за сигаретами. Душевное равновесие кренится куда-то влево. Ты пропадаешь из виду. Щелкаю зажигалкой, поворачиваюсь к Славику, но он тоже проваливается. Вернув взгляд на ринг затягиваюсь. Сигаретный дым ласкает лёгкие юрким языком, вылизывая каждую альвеолу. Курю нервно, сосредоточенно. Совсем не потому, что мой мальчик сейчас вовсе не военный, а просто для битья. Ты прячешься где-то в толпе, а я ещё ни разу тебя не убила. Когда его почти выносят с ринга, вокруг меня собирается млечный путь из окурков. Руки тошнотворно воняют табаком, от запаха ментола хочется блевать. Я протискиваюсь между пародий на офицеров и натыкаюсь на Славика. — Где старлей? Рыжий тычет большим пальцем себе за спину в узкий проход. Прямо напротив виднеется дверь. Ты сидишь за столом, сосредоточенно перебираешь бумажки. — Если подполковник узнает, он закопает вас, — хлопаю дверью призывно, — Артём Андреевич. Мой мальчик не виноват, что вы мудак и солдафон. Твоя жена потеряет одного курсовика уже завтра, а страна лишится первоклассного переводчика, поэтому терять особо нечего. Меня бьёт крупная дрожь, кожанка не спасает. От сигарет уже тошнит, но курить опять хочется. Ты неспеша откладываешь документы, степенно поднимаешься. Чёрный свитер смотрится выгодно, будто ты уже готов к моим похоронам. Моё цветочное летнее платье липнет к взмокшему телу, заменяет погребальный саван. — Он виноват. Зря связался с вами, Зимина. Ты просто обходишь стол, замираешь в трёх шагах от меня. Мне хочется ляпнуть, что со мной всё зря, но я держусь. Вскидываю голову выше, подставляя жёлтому свету тонкую шею. Жду твоего следующего хода. А внутри черти устраивают бал. Ставят на огонь котлы и накаливают крючья. Ты делаешь шаг. Второй. Третий. Замираешь на расстоянии вдоха. Тянешь руку к моему горлу. Инстинкт самосохранения скулит побитой собакой. Загребаешь ладонью копну ржавчины, царапаешь кончик носа, блаженно прикрыв глаза. Твоя жена всегда так сладко пахнет ванилью. Я замираю, боясь тебя спугнуть. Почти тычусь носом в твою шею, задыхаясь от желания прикусить солёную кожу. Прикрываю глаза и прихожу в себя только когда отрываюсь от земли и оказываюсь на столе. Ты сажаешь меня одной рукой на поверхность, внимательно следя за реакцией. Я открываю рот, чтобы ради приличия вспомнить о твоей жене, но ты сминаешь мне губы большим пальцем. Второй рукой разводишь мне колени. Подол платья провисает. Совсем, как я. Кончиками пальцев касаешься гусиной кожи. Замираешь. Куртка сползает с плеча. Остатки благоразумия осыпаются макияжем на скорую руку. Кладёшь на бедро ладонь. Ведёшь выше. Я заставляю себя не податься вперёд. Потому что это лучше, чем оргазм с моим военным мальчиком. Гладишь кожу с белыми полосами растяжек, пальцем мажешь по губам. Ты нашёл способ спасти себя. Я нашла способ самоубиться. Целую твою ладонь, запястье. Ласкаешь пальцем щеку, а ладонь замерла на бедре за секунду до взрыва. Но заглушка в статусе твоей жены спасает жизнь целому взводу. — Дай мне слово, — шепчешь в губы, натягивая мне куртку на оголенное плечо. Я упрямо молчу, тянусь вперёд, скрепляя договор с дьяволом незаконным поцелуем. Ты приезжаешь с проверкой в самый разгар недели. Выгоняешь военных мальчиков к турникам и достаешь неизменный планшет. Я сижу на облупившейся лавочке и верчу сигарету в руках. Курить больше не хочется. Глазею на тебя нагло, грея письменное на то разрешение где-то под сердцем. Мой военный мальчик вылетает из общаги, дёргает меня за плечи, заставляет встать. Вижу в его бешеных глазах решимость. Он все понял. За глубоким вздохом идёт хлопок. Щека вспыхивает. Клеймо шалавы алеет на лице. Вместо оправданий разбиваю ему нос в ответ. Такого унижения я не прощу. Ты отдаешь приказ и юнцы уводят его в сторону. Равняешься со мной, двумя пальцами берёшь за подбородок и поворачиваешь горящую щёку к свету. Я не знаю, смеяться или плакать. Незаметно для всех проводишь большим пальцем по больному месту. Внутри всё разом затихает. Гладишь щёку ещё раз. Обещаешь, что мальчик поплатится, и возвращаешься к юнцам. Этим маем страна лишается великолепного переводчика, а твоя жена — курсовика. Этим маем твоя семья пополняется. Этим маем всё идёт по плану. Ровно так, как ты исчертил на моих картах, отметив кружком конец.