Куро старается поддерживать в команде здоровый микроклимат. Это значит: никаких ссор, никаких обид и никаких «всё в порядке» до разрешения проблемы. Еще это значит (конкретно для него): никаких выходных. Никогда. Вообще. Фактически, психолог он даже больше, чем капитан — во всяком случае, обязанности «жилетки» и «дружеского плеча» он выполняет и во время отпуска.
Он ведет тщательный надзор за соблюдением командой установленных им же самим правил, и с такой постановкой вопроса можно решить, что Куро за ними следит. Но это слишком грубо сказано. Он просто… наблюдает.
Кто же мог подумать, что он окажется
слишком наблюдательным и однажды узнает о своих друзьях то, чего никогда не должен был узнать. Что ж,
это, пожалуй, тоже сказано слишком грубо: в конце концов, глядя на все это издалека, с высоты двух лет, проведенных вместе, он понимает, что что-то такое — какие-то догадки и предчувствия — зудело у него на подкорке давным-давно. Возможно, некое
понимание возникло у него еще до того, как Амер на самом деле присоединился к команде.
По всей видимости, началось все в тот момент, когда в конце августа Куро объявил команде, что Амер присоединится к ним в сентябре. Он не ждал никакой особенной реакции, но Марун буквально выскочил из кресла, подошел вплотную и спросил:
— Миракл? Серьезно, чувак, Миракл в нашей команде?
Глаза у него были как два фонаря — такие же ослепительно яркие.
Всю следующую неделю он закидывал Куро сообщениями в духе «Когда начнутся тренировки?», «Мы познакомимся до того, как начнем играть?» и «Ты уверен, что мы друг другу подходим?» Последнее, конечно, было сказано о
Миракле и
команде, а не
Амере и
Маруне, но, пожалуй, это был первый звоночек. Возможно, Куро должен был уделить этому больше внимания.
Так или иначе, в течение полутора лет их отношения развивались буквально у него на глазах: сначала это были словесные перепалки (два месяца Куро думал, что они ни за что не подружатся), потом словесные же атаки на общую цель (Лассе крепко доставалось от этих двоих шутников), чуть позже — совместно проведенные вечера, общий досуг, «Эй, Амер, как насчет пива вечером?» — «А до кровати ты меня потом донесешь?» — «О чем речь, бро!»
Спустя полгода это начало немного пугать. В основном Куро боялся, что, увлекшись друг другом, они отдалятся от остальной команды: после одного из весенних мейджоров они начали снимать в отеле один номер на двоих, аргументируя это тем, что по ночам им нравится смотреть ужастики и не хочется мешать другим спать (до чего же дебильная отговорка). В
этот момент Куро
должен был обо всем догадаться.
Теперь он гадает, было ли все так неочевидно лишь ему одному? Знали ли —
знают ли — Лассе и Иван о том, что происходит буквально у них под носом, или они так же слепы, как был он?
В любом случае,
теперь Куро знает — и оттого все те вещи, которых он раньше не замечал, будто нарочно бросаются в глаза.
Замечает он вот что: они трогают друг друга при любой возможности — незаметно пожимают руки под столом за обедом, сталкиваются плечами, когда сидят рядом, обнимаются при любом подходящем случае, подолгу смотрят друг другу в глаза, прежде чем засмеяться над чем-то, понятным только им двоим. В конце концов, Марун буквально носит Амера на руках. Без шуток. Закидывает его себе на плечи или на спину, или подхватывает под коленями — и несет, пока не устанет, и Амер обнимает его за шею и непринужденно вполголоса болтает ему на ухо всякую чушь. Или не чушь — Куро не может утверждать с уверенностью, потому что не знает арабского.
А там, за закрытой дверью двухместного номера… Куро не хочет об этом думать. Точно не хочет. И все-таки думает: вспоминает, как постучал в дверь и, не получив ответа, на пробу дернул ручку — и та поддалась, дверь бесшумно открылась, и он шагнул внутрь. Небольшую прихожую он миновал за три шага, повернул за угол и… Во имя всего святого, у него что, горят щеки?
Куро касается лица кончиками пальцев — оно и вправду горит, и это все так чертовски неловко, потому что эти двое сидят недалеко от него на диване, а он может думать только о том, что картина, которую он застал, наверняка на веки вечные выгорела у него на сетчатке.
Тяжелое дыхание. Тихий стон. Короткая фраза. У Амера пот в ложбинке на груди и алые-алые губы. Марун напряжен как струна. Взгляд глаза в глаза.
Да. Да. Пожалуйста. Сильней. Люблю тебя. Хабиби. На Амере нет очков, и от этого лицо у него обнажено даже больше, чем тело.
Жаид. Жаид. Бахебак, Амер. Мой мальчик.
Черт, и почему только он не ушел, когда на стук в дверь никто не отозвался? С чего он вообще взял, что они там, а не в баре внизу? Почему, в конце концов, его не заметили? Знай они, что он застал их в таком положении, пожалуй, они сейчас не обнимались бы, сидя на диване в комнате, полной людей. Иван, Лассе, Хин, сам Куро — все здесь, а они обнимаются, и смеются, и говорят о чем-то на арабском, и Амер улыбается так, что того и гляди губы лопнут, как спелые ягоды, и говорит
«Хабиби».
***
— Мне кажется, — черт, полегче! — что он все понял.
— Прости, — чуть отстранившись, хрипит Марун. — Ты думаешь, надо было ему рассказать?
Приподняв вопросительно брови, он возвращается к своему занятию, и Амер мягко вплетает руку в его растрепанные волосы, чуть тянет ближе и откидывает голову на подушку, закрывая глаза.
— Вот та-ак, — мычит он.
Некоторое время в комнате стоит тишина, наполненная выдохами, хлюпаньем и негромкими стонами. Потом Марун молча вытирает рот и ложится рядом.
— Без понятия, — наконец отвечает Баркави. — По-моему, он слегка шокирован.
— Ты бы не был?
— О! — смеётся Амер. — Ещё как!
Они лежат, слегка приобнявшись. Марун задумчиво водит пальцем по обнаженной молочной коже — и Амера так забавно дёргает отголосками только что пережитого оргазма, что он не может остановиться: тянет вверх чуть задранную майку, щиплет соски и прикладывается к безволосой груди губами. Баркави порциями выдыхает горячий воздух, тянет Маруна за волосы, заставляя смотреть в лицо.
— Это когда-нибудь кончится? — со смешком спрашивает он. — Я опять хочу тебя.
Марун пожимает плечами и пытается ухмыльнуться, и хотя его доброе лицо не предназначено для подобных гримас, выходит довольно мило. Амер улыбается ему, тянет на себя, попутно сбрасывая задранную к подмышкам майку.
Теперь он полностью обнажён, а Марун, нависший сверху, вопиюще, непростительно одет.
— Сними это, — шепчет ему в губы Амер, хватая за свитер, притягивая ещё ближе.
Они целуются неторопливо, потираются друг о друга сквозь оставшуюся одежду, и Баркави уже почти на грани того, чтобы начать рвать на Маруне штаны, когда тот выдыхает ему в шею:
— Может, ещё не поздно самим ему рассказать?
— Может, ещё не поздно перестать говорить о Куро в постели? — передразнивает Амер. Потом подбирается губами к чужому уху и тихо произносит: — Заговори об этом, когда будешь меня трахать, и я откушу тебе член в тот момент, когда ты будешь меньше всего этого ожидать.
Мерхей смеётся ему в шею и наконец снимает свитер.
— Тогда заставь меня молчать, — говорит он.
— О, это я могу, — обещает Баркави и снова тянет его вниз: туда, где его наглому рту самое место.
***
За дверью их номера Куро, едва закрыв за собой дверь, молит Аллаха (и всех прочих богов —
просто на всякий случай) дать ему сил, чтобы пережить разговор, который эти двое для него приготовят.
