утреннее

      У Тины маленькая квартирка на окраине Парижа, непослушная прядь черных волос и полупустая пачка сигарет, припасенная на черный день; третья на этой неделе. Голдштейн пьет пытается выпить чашку черного кофе, постукивая ноготками по белому фарфору, в стакане явно не хватает сахара, а горечь с удовольствием оседает у нее во рту. Ньют должен прийти через час или через десять минут, Тина совсем сбилась со времени.       Солнце навязчиво проникает в комнату сквозь незанавешенное окно, желтыми пятнами путаясь в черных волосах; Тина все-таки выливает остывший кофе в раковину и ставит на плиту новую турку. Огонь шипит в утренней тишине на удивление громко. Голдштейн напевает знакомую мелодию, постукивая пальцами в такт по лакированному столику; Ньют скоро придет, но желание его видеть — нет.       Тина заправляет прядь за ухо, это все равно не помогает — она вбивается, стоит Тине повернуть голову к окну. Голдштейн замолкает, вслушиваясь в детский плач на улице, ей бы тоже разрыдаться в голос. В дверь стучат; Ньют пришел слишком рано или слишком поздно, не столь важно, главное — явно не вовремя. Она не идет — стоит у окна, всматриваясь в улицу. На плите шипит кофе, и Тина поражается, как быстро жизнь наполняется звуками, жаль не смыслом.       Тина запахивает халат, кутается в тонкую ткань — в последнее время она часто мерзнет, но серый шелк не помогает. Напиток все бурлит и пенится, поднимаясь к самому горлышку; Тина сквозь полотенце берется за ручку и переливает его в стакан. Кофе греет ей руки и все также горчит во рту. Ньют продолжает стучать, а она пьет пятую кружку за это утро.       Голдштейн не будет ему открывать; Ньют слишком много кашляет; у Ньюта в легких цветет календула; календула значит — ревность, а ревнует он не ее, Литу, самой бы в это поверить. У Порпентины в легких — космический вакуум, съедающий все тепло, и Порпентина не так наивна, она знает с самого детства, что значит — любить мертвых. Но Голдштейн сдается быстро, кричит не так громко — Не заперто. — и ждет, когда услышит по-детски размашистый шаг и очередной рассказ, переполненный восторгом.       — Только разуйся, я не собираюсь снова отмывать полы. — Тина кривится от собственных слов — она слишком много ему язвит; видимо, побочный эффект курения.       Голдштейн отворачивается к окну и смотрит на пустую улицу; одиночество готово проглотить заживо, невзирая на свидетеля.       — В Париже неделю не было дождя, Тина, — она через плечо смотрит на говорящего, раскрыв глаза широко-широко; испуг и удивление — все мешается в нечто неразделимое. Тина выпускает кружку из рук, инстинктивно отпрыгивая назад, услышав звон; по кремовому кафелю растекается кофе; фарфор рассыпался на мельчайшие осколки.       —Мистер Грейвс? — голос у Голдштейн дрожит, дрожит и она сама, вжимаясь, как может, в деревянный подоконник; солнце выжигает ей спину сквозь халат с особым садизмом и без всяких сожалений.       Тина кусает губы, впивается ногтями в запястье — хочет скорее проснуться или хотя бы понять, что спит; но боль остается реальной, кровь во рту затмевает кофейный привкус, а она не смыкала глаз уже двое суток.       — Это я, Тина, — он достает палочку из кармана пиджака; Голдштейн понимает, что ее сейчас лежит под подушкой в спальне, и черт бы побрал эту забывчивость. Грейвз взмахивает черным древком в руке; осколки оживают, тянутся друг к другу и срастаются в кружку; кофе исчезает, испаряется, оставляя после себя только легкий запах. — Не бойтесь меня, Тина.       Голдштейн верит ему и все; знакомый взгляд врывается ей в сознание, выискивая столь нужные воспоминания. Страх уходит быстрее, чем появился, прихватив с собой хроническую опустошенность; дышать становится легче — из груди пропала зияющая дыра.       — Я и не боюсь, Мистер Грейвз, — Тина отходит от окна, плитка под босыми ступнями не то холодная, не то горячая — ей не до того, подхватывает чашку в руки, на ней все та же паутина трещинок на фарфоре. Голдштейн подходит к Грейвзу, задирает голову, вглядываясь в его глаза. — Я скучала по Вам.       Тина преодолевает оставшееся расстояние за секунду и обнимает его, пряча лицо у него на груди. Она дышит часто-часто, выпускает чашку из рук за его спиной и довольно улыбается.       — Я по Вам тоже скучал, Тина, — у Голдштейн горят щеки от смущения; она, кажется, счастлива в его объятиях больше, чем когда-либо.       И Тина не просто знает, Тина уверена — может завтра, может через несколько лет они победят Грин-де-Вальда, вернутся в Нью-Йорк и останутся там жить.       Вместе.