Путешествие к смерти

Подобно переменчивому ветру, мокрой земле — их разговоры были священными. Звёздное небо пробиралось сквозь тоноо и руками-созвездиями расчёсывало драконюю гриву. На макушке Луу тихо спала сумъяа, и спустившаяся на землю ночь — была безлунною. Субэдэй видел всегда — золото в глазах своего Хана, но спустя столько лет так и не понял: откуда оно — вечное сияние Синего Неба? Бату был бескрайней бурлящей рекой, мировым океаном, но Субэдэй — лишь прибрежными камнями и мокрой галькой. Большой круглой белой ракушкой, приложи к уху которую — и сразу услышишь: зов покойных ушедших веков, песню зыбкого и мрачного будущего. Чётки под пальцами Бату таяли так же, как время, пролетевшее между ними так скоро, и когда Субэдэй сел, всматриваясь в опалы и золото в руках своего Хана, то услышал короткое: — Ты размышлял о своём путешествии? — море и скалы, огонь и вода. Что было в этих глубоких глазах сейчас, в миг отрешения и пустоты? Бату дышал ровно. И Субэдэй молчал. — О своём путешествии к смерти? Багатур покачал головою. Косматые косы его были по-прежнему тёмными: хранили ли их бесконечные духи, берёг ли от снега их мрачный Сульдэ? Эти косы Бату помнил с самого детства — тугие, жестокие, сплетенные в две волны. Они всегда были чёрными, точно глубокая ночь, с оттенками пролитой крови. Субэдэй видел смерть чаще, чем Бату мог бы вообще себе то вообразить, но под сенью шатра и мирских законов они вдруг стали равны: мальчишка и учитель, слуга и Хан. Неотступность и неизбежность бытия заберёт их с собою всех; хорошо бы, чтоб вместе. И кто бы кому ни покровительствовал — боги не спасут никого из них. Сульдэ не убережёт своего сына от смерти, а голову Гилбан Шар и в этой кальпе проломит молочная булава Гесера-богдо. Субэдэй молчал. — Смерть неизбежна, и она непредсказуема. Её нельзя предотвратить, и от неё нельзя спрятаться. Земля поглотит наши тела: тебя, меня, всех наших жён и воинов, и через сотню лет здесь не останется ничего. Ничего, Субэдэй. Ни нас, ни наших детей. Ни юрт, ни лошадей. Никто не убережёт нас. Ни Этуген, ни Хормуста-тэнгри. Зурхачи предсказывают победы и дни, когда в степи начнут зеленеть высокие травы. Они говорят правду в большинстве случаев, но, как и всякие люди, вольны ошибаться. Единственное же, что не подвластно сомнениям — это момент нашей смерти. Рано или поздно, мы все умрём. — Если бы Чингиз думал так же, тебя бы не было, Бату. — Я — не Чингиз, и полно об этом. Смерть неизбежна, и Субэдэй никогда бы не стал оспаривать такую простую понятную истину. Но меняла ли она людей так, как о том, верно, думал Бату?.. Кони войны несли всех их ныне домой. К родному очагу, к родному кочевью. В родные аймаки, туда, где у каждого остался свой, уготованный Небом путь. Бату был холоден, точно горные пики Кунлунь, и спокоен и мудр, как и всегда о том слепо твердил: «Я — Луу, что ты знаешь об упавших с небес драконах?!» Время сделало его сыном, с достоинством принявшим свою судьбу, и время же, наряду со страданиями, уберегло его сердце от чёрствости. Время сделало из Бату Хана, и теперь, когда не юнец, но Владыка говорил наконец с ним о смерти, Субэдэй улыбался и знал: его время наконец-то закончилось. — Так ли важно: Хан ты или простолюдин, если смерть отберёт у тебя всё, даже тело? Пред её ликом — мы все равны. Что с нами будет, учитель, когда мы умрём? Багатур помолчал, раздумывая, а потом, вдруг протянув свою старую морщинистую ладонь и прикоснувшись к руке Хана, сказал с непривычной его лицу светлой печалью: — Великое Синее Небо ждёт каждого из нас. И рано или поздно мы встретимся там, Бату. Тебе незачем волноваться об этом. Губы Бату дрогнули впервые. Он остался неподвижен, точно священная монолитная статуя, но голос его сделался столь горьким, что камни, всё время дремавшие в стопах Субэдэя, подобрались вдруг к его осипшему горлу.  — Старцы в красных рясах, пришедшие с Кунлунь, говорили со мной. В их глазах не было страха и сожаления. Они были счастливы и полны, как весь этот мир, распростёртый вокруг, и каждый из них говорил, что наша смерть — это не есть конец. Наша смерть — лишь погибель тела, но вовсе не разума. Каждый из нас — ты, я, твои и мои сыновья, нукеры, что пойдут под каменные стены столиц-крепостей — должен жить с надеждою, что рано или поздно, но ему будет даровано новое рождение: в высших ли, в нижних ли мирах. Субэдэй видел их: монахов-старцев, пришедших с китайских земель. Бату всегда был из сплошных разговоров и слов, и Субэдэй нередко его упрекал в этом. Но сейчас, когда в голове багатура наконец-то не пела звенящая тетива и кровавая сталь, он впервые подумал о том, что так — было правильно. «Кто-то же должен уметь махать не только своей саблей». Между ними были года, года и запреты. Между ними всегда текла широкая и безбрежная великая речка Онон, и теперь, когда Бату наконец-таки говорил с ним о смерти, Субэдэй вдруг с уставшею улыбкою понял: он постарел. Золотые крылья Бату были подобны птичьим — ему не нужна была боле опора. Его Луу давно отрастил чешую и могучие рога. Теперь — он может уходить спокойно. Голос Бату дрожал. — Мы всё время откладывали слова на потом. В надежде, что года заживят все высеченные Небом раны, что усохнет Онон и каждый будет свободен от своих данных предкам и мёртвым клятв. Я всю жизнь ждал тебя, Субэдэй, но теперь, когда наше время добежало до своего перекрестка, я оглядываюсь назад и ничего не вижу. Нет никакого обещанного богами и предками потом, время идёт — и его не повернуть вспять. Твоя жизнь пролетела, мой мудрый учитель, и я не хочу никакого Великого Синего Неба. Если бы кто-то позволил мне выбирать — я бы выбрал ещё одну жизнь. В этом же мире, в человеческом теле. С тобой, Субэдэй, с самого детства и до новой смерти. Вновь. Субэдэй не видел ни шёлка, струящегося водой по земле, ни вечных онгонов, шествующих по его стопам. Бату стоял перед ним, утопшим в земле, точно призрак, и впервые на всей памяти руки его Луу и его Хана были так холодны, каковой бывает только полынь, объятая степными морозами. Глаза Бату лихорадочно блестели, точно мокрая галька в свете поднимающегося из-за бескрайних вод солнца, и прежде, чем он произнёс, Субэдэй склонил голову покорно: это был уготованный ему Небом конец, и он исполнит любое последнее повеление своего Владыки. — Уходи. Уходи с завтрашним днём. Уезжай, Субэдэй, и никогда не возвращайся ко мне. Возвращайся к истоку своей родной реки, возвращайся к своему огню и женщине — я верю, каждый из них тебя примет радо. Я не знал никого верней и преданней тебя, и не вынесу, если ты, мой старый мудрый учитель, погибнешь на поле боя. Если твоя кровь окропит мои руки — это будет моею погибелью. Я люблю тебя, Субэдэй. Больше моря, сражений и скал. Больше Степи земной и Синего Неба. Но теперь — уходи. В своё путешествие к смерти.