Искренность

"Приветствую, дорогой мой мерзкий жид самый лучший на свете рыжий ублюдок Кайл. Начну, пожалуй, с того, как сильно я тебя ненавижу. Ты бы только знал. Нет-нет, я сейчас серьезно. И половина той ненависти, что содержится в каждой клеточке моего идеального тела, не поместится во всем твоем доме. С учетом гаража. Буквально. Да что там дом, во всем Южном Парке не поместится! Хотя о чем это я? Если даже в твою глубокую еврейскую задницу не влезет, хотя тут я бы еще поспорил, кстати то чего тогда о городе говорить. Полагаю, захочешь спросить, за что я так категорически не переношу твоего существования? Сказал бы, что это очевидно. Но не скажу, ведь знаю – для тебя совершенно не очевидно. Ты же тупой. Не смотря на то, что самый умный из всех, кого я знаю (помимо того красавчика, которого я вижу в зеркале, никак иначе). Поэтому придется прямолинейно ткнуть тебя в причины носом, как отсталого ребенка. Во-первых, конечно же, главное: ты – жид. Отвратительно. Как можно было настолько лохануться и родиться жидом? Но мало того, так ты родился еще и у собственной матери! Господи, ты приходишься сыном своей мамке, Кайл. Этой тупой стервозной суке, которую хумусом не корми - дай веселье обломать. И, представь, даже сей непозволительный факт моя милосердная душа готова была простить, если б только ты не пытался всеми руками и ногами защитить ее от моей конструктивной критики. Серьезно, я ведь даже жирной мразью ее спокойно назвать не могу. Стоит мне лишь открыть рот, дабы начать глаголить истину - твои ладони моментально превращаются в кулаки, а брови сдвигаются в кучу. Начинаешь что-то там кудахтать о морали, полыхать алым пламенем с ног до головы (но до головы мы еще дойдем). Выглядишь просто восхитительно в этом состоянии, к слову. Такой правильный. Принципиальный. Благородный. Чертовски милый. Какой же ты гадкий все-таки, Кайл. Так вот, во-вторых. Вернемся к пламени; ты себя в зеркале видел вообще? Это что? Что это такое, бесстыжее ты недоразумение, я тебя спрашиваю? Что творится у тебя на башке? Нет, я не про уродскую зеленую шапку, идеально подобранную под цвет проклятых еврейских глаз. Что под ней, хочу я узнать, кроме тупых и всегда отменно соображающих мозгов? А я скажу: волосы. Рыжие. Кудрявые. Рыжие, блин, и кудрявые волосы. ...Ты охеревший, Кайл. Просто охеревший. Зачем ты это делаешь? Зачем выглядишь настолько привлекательно, даже когда носишь на голове это багряное мягкое гнездо, в которое так и охота зарыться пальцами, а потом со всей силы дернуть? Зачем так презрительно и соблазнительно щуришь лукавые глаза цвета малахита, глядя на меня? Сам нарываешься на язвительные замечания, провокатор грёбаный, ведь разве я могу по-другому заставить тебя делать так чаще? А что насчет твоих чертовых загребучих рук? Давай о них поговорим. Самоуверенно расправленные плечи, острые локти, утонченные длинные пальцы, которыми ты всегда ловко и до омерзения аккуратно выполняешь любую работу. Почему, мать твою?! Это так по-девчачьи. И так красиво. Смотреть тошно. Так тошно, что я с трудом отрываю взгляд. В-третьих... Знаешь, я каждый день иногда изредка завидую Стэну. Ты его лучший друг. А мог бы быть моим. Если бы не мое эгоистичное аморальное поведение с садистскими наклонностями. Ха. Ха-ха-ха. Что, улыбаешься своим прелестным ртом, полным говна? Повелся? Шучу, конечно, я же душечка. Просто это ты еврей. А я, кстати, расист. Улавливаешь связь, да? И, между прочим, будь ты евреем чуть поменьше, мы бы с тобой могли больше времени проводить вместе. Гулять и тусить вдвоем, только вдвоем. Оставаться друг у друга с ночевкой, убивать время фильмами про холокост, заедая просмотр карамельным попкорном, играть в приставку, секретничать, поливать грязью Баттерса, ржать на уроках над тем, какой мистер Гаррисон идиот, кидаться из окна тухлыми яйцами в проезжающие машины, подчинять себе людей, порабощать мир, а в перерывах - дегустировать новое мороженное в детском кафе. Разве не заманчиво? И все это без всяких там нищих неудачников, вроде Кенни, или, тем более, скучных мямлей Стэнов, которых ты, по тупости своей жидовской, предпочитаешь мне. Сволочь. Бесит твоя национальность. Бесит твоя мать. Неимоверно бесит, калит и выводит из себя твоя внешность. Твои предпочтения вызывают рвотный рефлекс. Но труднее всего терпеть то, что ты всегда здесь, рядом. Вот он, рукой подать, только один хрен – все равно не мой. И не станешь. Потому что я никогда не позволю узнать тебе, какой ты, на самом деле, потрясающий, Кайл. Никогда, черт тебя дери. Ни за что на свете. Даже за два миллиона долларов. Хоть осознаешь, на какие жертвы я ради тебя соглашаюсь, ублюдок неблагодарный?! Несмотря на то, что ты жестоко и беспощадно имеешь мне мозги своим наличием в этом мире, вынужден признать: без тебя мне больше некого было бы ненавидеть. И чморить. И любоваться, когда никто не смотрит, тоже было бы некем. И беситься с моих подколов так же очаровательно, как это делаешь ты, никто бы уж точно не смог. Спасибо за то, что ты есть, Кайл Брофловски. И за то, что никогда не прочитаешь это письмо. С ненавистью, С любовью, С пожеланиями сдохнуть, ДА ПОШЕЛ ТЫ В ЖОПУ, КАЙЛ, Или все-таки с любНЕТНЕТНЕТ Короче, Эрик Картман" *** Свидетельствующая об окончании монолога подпись легла на последний лист бумаги. Её автор кинул шариковую ручку на стол и с облегчением потряс запястьем - с непривычки, оно заныло от долгого письма. Параллельно с этим Картман бегло окинул новоиспеченные строки бесстрастным взглядом. Неровные, скошенные в разные стороны буквы, будто желающие соскочить со своего места, складывались в ненавистные, но парадоксально греющие душу предложения. Взор мальчика переместился в сторону окна. За ним темно. Ночь. Мама, должно быть, уже спит. Значит, если действовать тихо, никто не помешает исполнить задуманное. Эрик поднялся из-за стола и отправился к выходу, прихватив собой письмо, состоящее из нескольких страниц. *** Стоя на заднем дворе и сжимая в кулаке коробок спичек, Картман равнодушно наблюдал, как догорает в железном ведре его исповедь. Огонь отражался в карих глазах юноши, однако от этого взгляд не казался менее холодным. Ночную тишину нарушали только тихое потрескивание пламени, да надоедливый голос подсознания. "Почему ты не написал самого главного?" – слышал Эрик один и тот же вопрос у себя в голове. – "О ненависти ты написал прямо, но где зеркальная строка о том, что ты любишь его?" Что? "Это же так просто. Однажды ты, без намека на стеснения, признался в этом на целый стадион, прямо перед толпой. Да еще и слащавостей всяких наговорил. А в письме, которое он даже в глаза не увидит, не смог. Почему?" Но ответить у Картмана никак не выходило. Ответа он не знал. А если и знал, то изо всех сил не желал принимать за истину. Лишь вспоминал, как тогда, стоя на стадионе с микрофоном у рта получал удовольствие от отчетливо читаемого гнева на выведенном во весь экран лице Брофловски. Цель разозлить и получить от этого удовольствие была достигнута. Ведь тогда Эрик видел четкую грань между "насолить" и "чистосердечно признаться". Теперь же, глядя на изрядно покусанные огнем листы бумаги, не понимал, где и когда она должна была быть стерта и испытывал лишь отчаяние. Отчаяние от недостатка сил для проявления искренности. Ведь сейчас суть заключалась именно в ней. А недоставленное письмо тем временем продолжало превращаться в пепел...