Вопрос-ответ

Гуро вошёл в комнату мягко похрустывая бумагами, беспорядочно усеявшими пол, и обвел помещение ласково-ностальгическим взглядом. Казалось бы, совсем немного времени прошло, а вот как всё изменилось-то, повернулось как! В доме Николая Васильевича всё так же царил бардак, но не такой, как в то самое утро: пропитанный неприятнейшей смесью запахов спиртного и гари, отчаянный, деструктивный, — нет, сейчас это был здоровый, творческий бардак. Николай Васильевич, как и тогда, обнаружился спящим, но сваленным не количеством выпитого, а усталостью. Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула, запрокинув голову и приоткрыв рот. Гуро подступил к нему вплотную, вглядываясь в его черты, щурясь и позабавленно скалясь. Он вздохнул, с притворной жалостью подняв глаза к небу, которое сейчас было скрыто потолком, и хлёсткой пощёчиной ударил писателя по лицу. Тот испуганно дёрнулся и распахнул глаза, хватая ртом воздух, пытаясь проморгаться ото сна, а затем увидел Гуро. — В… вы? — прохрипел Гоголь, уставившись на Якова так, будто следователь был бес, ни больше, ни меньше. — Я, — подтвердил Гуро, ухмыляясь. — Что, неужели не ждали? А ведь я вас предупреждал, Николай Васильевич, но вы ведь опять меня не послушали, как тогда, в Диканьке. — В… вы… — вновь повторил Николай и дико оглянулся, очевидно, в поисках того, чем он мог бы обороняться. Гуро вновь вздохнул, глядя на попытки почти с умилением. — Ну что же вот так, сразу. Конфликты словами решать надобно. Вы здесь писатель или я? Чьему перу слова-то подвластны? А тогда, в Диканьке, между прочим, не стало з-з-замечательного человека из-за вашей дурости, — темные глаза следователя на секунду подернулись дымкой, будто он то ли вспоминал, насколько замечателен был тот человек, то ли пытался припомнить, как его звали. — Чего вы хотите? — Гоголь, кажется, полностью вернул себе власть над речью и теперь смотрел почти с вызовом. — Убить меня пришли? — Диалог, Николай Васильевич, я же сказал, — Гуро, не удержавшись, брезгливо поморщился на предположение. — Смотрю, вы к Великому Злу меня причислили. И в общество писак это, с кольями, пошли, чтобы только вызов мне бросить? Николай подался вперёд, блеснув широко раскрытыми глазами, и выдавил из себя: — Вы низкий, подлый человек, Яков Петрович. — Это отчего же, позвольте спросить? — голос Гуро зазвучал жестче, в нем появился металл. — Потому что я этой вашей любви рогатой лучшее применение, чем грубое и бесполезное для общества убийство, нашёл? Или вы, быть может, оскорбились, что я взял вас на расследование не за ваше потрясающее свойство падать в обмороки на месте преступления? Так позвольте я вам напомню, что раз: вы сами напросились ехать со мной, и два: убить вас я, будьте уверены, не позволил бы. — Зубы мне не заговаривайте. Я своими же собственными ушами слышал, как вы Л-Лизу шантажировали, смертью моей. — А вы откуда таких выражений понабрались? Ужели у АлексанСергевича? — Отвечайте! — Гоголь выкрикнул тут же сорвавшимся сиплым голосом, и Гуро сжал губы в тонкую, раздражённую линию. — Вам не приходило в голову, что я блефую? Это слово, милейший, пошло из покера, означает… — Я знаю, что значит «блеф», — Николай выглядел растерянным и всполошенным, встрепанный, уставший.— Даже если вы говорите правду, от своих слов я не отказываюсь и вынужден повторить свой вопрос. Чего вы хотите? — Вас, — просто ответил Яков и зубасто улыбнулся.