***
Глухо гудит ветер и треплет полы шинели. Искрится снег. Стылое солнце льет невидимые лучи. За спиной — сосновая роща. Утренний холод заставляет дрожать. Нет. Мне не холодно. Я дрожу от волнения. Опускаю руку в карман — там лежит письмецо, в котором я обвиняю сам себя в смерти. Секунданты ведут переговоры. Нижинский стоит, прислонившись к сосне. Это молодой кандидат в распахнутом черном пальто. Худое издерганное лицо абсолютно серое. Губы кривятся в вымученной улыбке, а во взгляде — беспокойство. Нижинский знает, что я крайне нежелательный противник для дуэли. Ходят слухи, что я попадаю точно в серебряный рубль с десяти шагов. Так вот. Эти слухи правдивы. — Господа, — доносится густой, словно масло, голос моего секунданта, — вы можете объясниться и решить дело миром. Ваша честь не пострадает! — Я не против, если пан Нижинский принесет извинения и откажется от своей клеветы… Затруднительное молчание. Вой ветра. — Никаких извинений, милостивый государь, — в решительном голосе кандидата чувствуется тщательно скрытая нотка сомнения. Я улыбаюсь и снимаю шинель. Совсем не холодно. А, между прочим, термометр утром показывал семь градусов ниже нуля. Торжественно несут ящик, завернутый в зеленое сукно. Щелчок. Открывают. Дуэльный набор. Свинцовые пули. Пока заряжают, отвожу взгляд и оглядываюсь, будто бы стараюсь запомнить пейзаж. Смотрю: следы смешиваются на снегу. Шагах в семидесяти от меня — зигзаг дороги. Смотрю еще: сосновая роща. Летит белесый пар. С деревьев падают хлопья и срываются черные птицы. Хрустальный шпиль костела устремляется в небо. В небе — стальной росчерк облаков. — Извольте выбрать. Вздрагиваю и вижу: пистолеты лежат между нами. Тускло блестит вороненый металл. Рукоятки отсвечивают перламутром. На издерганное лицо кандидата осторожно наползает недоумение. Все готово. Нас с Нижинским разделяют тридцать шагов. Сабли воткнуты в десяти шагах друг от друга. Это барьер. Выстрел с десяти шагов — смерть. — Противники отказались от примирения, — произносит секундант задушевным тоном. — На счет три сходитесь, господа. — Раз!.. Два!.. Три!***
Раз, два, три. Раз, два, три. Меланхоличные аккорды вальса. Резные панели и мрамор. Запах лилий. Головокружительно высокий потолок. Искрится шампанское. В голове глухо гудит ветер — я пьян от мадеры, но нагло вру, что от любви. Пани Северина сегодня в алом платье. Спирали локонов. Непослушный завиток выбился из прически. В капризном изгибе губ — совершенство. Неуловимый шепот стискивает со всех сторон. Наступает. …турки… турки! Балканы! Снова Балканы… да сколько уже можно про них, все только и говорят… невыгодные условия мира… кончилась война… Ненавижу Северину… муж погиб на войне… не успела снять траур, как ей тут же сделали предложение… Все внимание достается ей. Красивая. А кто? Кто сделал? Нижинский, кандидат, достойный человек. Она, разумеется, отказала. Несчастный чуть не застрелился. Спасли. Отговорили. Все потому, что Северина влюблена, да вовсе не в Нижинского… Но это все слухи! Знаю в кого. И опять этот несносный Анджей Данишевский. Анджей… Что он натворил в Гродне? Любовница. Был громкий скандал… он приехал сюда, чтоб переждать бурю. Мерзость! Но разговор не о том… Северина оказывает Данишевскому исключительное внимание. Нет. Вам кажется! У нее столько достойных поклонников. Говорю, она любит этого мерзавца. Боже! Он погубит ее репутацию! И поделом. Ненавижу Северину… Ведет себя как… ей все сходит с рук. Очень надеюсь, что ее репутация будет уничтожена! Вообще-то они уже давно… Даже так! А она… Отвратительно! Тоже мне новость. А вот слышали… второго дня… вы любите оперу? Конечно. А я нет. В театре… начинающий актер. Очень недурно играет… новое представление… шик… Голоса плывут и теряются в меланхолических ритмичных звуках. Давайте поговорим о любви. Об этой... как ее там... любви много пишут в дешевых книгах, словно в насмешку, а всякие сентиментальные личности верят этим бредням. Если вы спросите меня, что такое любовь, я отвечу: это один из способов поэтично назвать животное влечение. Почти позабытый человек внутри меня, однако, возразит. Но я не хочу знать этого почти позабытого человека. Анджей настоящий умеет только соблазнять: с блеском, удачно и красиво. Но... всего лишь соблазнять. Разве этого мало? Истина в том, что любви определенно нет. А как же Северина? Должна же существовать женщина, которой я увлечен чуть больше, чем остальными. А может быть, я не имею достаточно смелости... Итак, Северина. — Правда ли, что вам делали предложение? — задаю интересующий вопрос. — Правда, но Нижинский такой мальчишка. Говорил, что хочет спасти меня от вас. Боже, какие глупости. — Он прав, если подумать. Во мне нет и чайной ложки благовоспитанности. — Анджей, — стонущим шепотом произносит Северина, — ну прекратите. Я легко обнимаю ее и гляжу, неотступно гляжу ей в глаза. Мое лицо пылает — душно от стонущего шепота. Северина с отвращением качает головой, но в ее взгляде вспыхивает опасный заигрывающий интерес. — Все потому, что вы опорочили ту бедняжку, — жестоко смеется и краснеет. — Вы ее просто бессовестно погубили! Ох, Нижинский рассказывал про это и спрашивал, как можно любить такого, как вы? — Что поделать. Я не мог ответить той даме взаимностью, потому что мое сердце навеки отдано вам! Терзайте же его! Она неправильно истолковала мою фразу, и качает головой: нет. Или правильно? Совершенный изгиб ее губ обещает: да. Эта фраза означает, что я готов предложить ей вовсе не сердце. Музыка стихает, я провожаю Северину. Плавным и текучим движением она берет бальную карту и украдкой перебирает тончайшие страницы. — Осторожней, пан Анджей, — говорит она, как бы между делом, — этот мальчишка поклялся убить вас! Где-то звучит смех. Высокий, женский. Слова Северины падают свинцом. Ниже, ниже — до самого пола. Здесь отполированный паркет, украшенный розетками. К Северине подходит следующий кавалер, с которым она должна танцевать. Он оценивает ее фигуру своим восьмиклассным коллежско-ассесорским взглядом. У кавалера на редкость унылая пожеванная рожа, какая бывает от длительных и неумеренных возлияний. — Прощайте, пани. Треск раскрывающихся вееров тонет в аккордах вальса. Я наблюдаю, как Северина проходит по зале глиссадом, затем разворачиваюсь и ухожу. Грубый смех. Запах сигар. Ковер с растительным орнаментом. Часы отбивают час ночи. Бомм. На обоях ручная роспись — китайские птицы и синие цветы, такие яркие, что от них немилосердно болят глаза. Картины изображают натюрморты и охотничьи сцены. А вот моя любимая — дева с жестоким взглядом и желтой накидкой на голове. Дева разламывает гранат и обнажает его истекающую кровью сердцевину. Карты ложатся на поверхность стола — одна направо, одна налево. — Кто еще желает сыграть? Ко мне подсаживается пан кандидат. Накрахмаленный галстук. Меланхолия сквозит в щеках, горящих словно от запущенной чахотки, сквозит в игре светотени на издерганном лице. Кандидат отвратительно пьян. Жадно затягивается — красноватый огонек папиросы разгорается сильнее, — затем выдыхает дым. Выдыхает медленно, глядя мне в глаза. — Нижинский? — я делаю глоток и обжигаюсь. Все-таки обжигающе-яркий вкус у этой мадеры. Откидываюсь на спинку стула. Мадера плещется в неприлично дорогом бокале. Он неприязненно смотрит на меня: «Зачем вам Северина. Вы ее не любите». Напряженный — пружина часов, скрученная слишком туго. Бросает ассигнации на стол. Две сотенных бумажки — в воздухе повис запашок подозрительности. Я — само хладнокровие и безмятежность. Направо — черная восьмерка, налево — красный валет. Нижинский улыбается и с изящной претензией предъявляет восьмерку. Он проиграл. Ставки удваиваются. Две десятки. Пан кандидат вскрывает шестерку. Фортуна снова на моей стороне — я убиваю шестерку с третьего раза. На кону тысяча двести. Налево — валет, направо — девятка. У Нижинского дама треф. Издевательски бросаю следующую карту направо. Среди узоров столешницы — алая дама червей. Непослушный завиток. В капризном изгибе губ — совершенство. Налево ложится шестерка. И дама бита. Нижинский смотрит в упор. И словно перчатку кидает мне в лицо холодный взгляд. Я читаю: «Вы ее не любите. Но она любит вас. Как можно любить такого мерзавца как вы?» Чувствую неизбежность пассажа с его стороны. Вот же пьяный сукин сын. Все внимание на нас. Голоса стихают. Сейчас начнется представление. Шик. — Вы бесчестный негодяй! Пауза. Зрители затаили дыхание. Лица удивленно вытягиваются. Рты раскрываются. Зрители говорят, возможно, кричат… но я не слышу ничего — в голове гудит ветер. Гул ветра — и больше ни звука. Катись-ка ты к чертям, дорогой мой кандидат. — Наглая ложь! Извольте извиниться! Острый приступ головокружительного волнения. Гнев и холод. Все ясно. Я пьян от мадеры, а Нижинский — от любви. Он влюблен в Северину, и его сердце истекает кровью. Тонкая, мать его, натура. Все, теперь он пропал, и да поможет ему Бог. Ему чудятся какие-то особые переживания и особое благородство, ему чудится истинная романтика и даже красота смертельного риска. Идиот, который сам создал мечтательную надежду. А эти глаза — Господи, сколько в них оскорбленной невинности. Но всем известно, что лучше быть моей любовницей, чем женой кандидата. Вот такая вот наглая, обидная ирония. И из-за каких-то ничтожных, глупых… как их там… чувств ломаются судьбы. Но мерзкое представление еще не закончено. Итак, моя финальная партия. Тишину нарушает тиканье часов: тик, ток, тик, ток. Возвращаются искаженные звуки голосов и смазанные аккорды вальса: раз, два, три. Щелк. Открылась дверь. Вкрадчивые шаги тонут в синем ковре. Лакей вынимает бутылку шампанского из ведерка. Хлопок. Пауза. Осторожное покашливание. Пауза. Скрип паркета. Пауза. Будто со стороны слышится мой ровный насмешливый голос: — Я вас вызываю. Тридцать шагов. Стрелять в любое время, но потом — извольте к барьеру, сударь. Барьер — десять шагов. Поворачиваюсь к прыщавому юнцу, который весь вечер фланировал взад-вперед за моей спиной. — Будете моим секундантом? Юнец вздрагивает. Брови удивленно поднимаются. Удивленно, и пожалуй, испуганно. — Я?.. О, да. Конечно. К вашим услугам! — задушевный тон. Таким голосом умасливают барышень и кредиторов. Нам предлагают выпить мировую. За вас! За вас! Тянут бокалы. Опять смех. Лицо Нижинского мгновенно меняет цвет — словно в него плеснули белой краской. Я зло ставлю на стол пустой бокал. Комната покачивается, распускаются синие громадные цветы. Дева с гранатом презрительно смотрит на меня, мол, отвратительное дешевое представление. Согласен. Из-за глупых чувств ломаются судьбы. Гул ветра. Аплодисменты. Занавес.***
— Раз! Два! Три! — выкрикивает секундант. Белесая дымка. Нижинский идет по утоптанному снегу, заложив левую руку в карман. Вид такой, будто он идет по проволоке на большой высоте. Целится мне в лицо, гад. Я скептически смотрю, как нервозно дергается пистолет. Не делает поправку на ветер. Не умеет стрелять? Идиот. Единственный его шанс — выстрелить первым. Я смел и благороден — пусть стреляет. Но если фортуна будет благосклонна ко мне… если он промахнется… а он непременно промахнется — подстрелю его, как птицу. Убью. Вот такое оправдание, вот такая вот сделка с совестью. Сладкий ужас. Потому что фортуна, как известно, слепа. Бах! Мое сердце сделало отчаянный толчок. Мир сдвинулся. Резкая боль. Руку словно медленно протыкают острой палкой — и тут же начинает разливаться мерзкая, липкая усталость. Я чувствую, как ровное дыхание сбивается, становится дурно. Отчаянно не хватает воздуха. Хоть бы удалось вдохнуть поглубже. Медленно, с трудом смотрю на рану. Облегченно выдыхаю. Мне сильно повезло, пуля прошла по касательной. Ничего серьезного, крови совсем немного. Царапина. Однако… чертовски больно. Ко мне спешит доктор. — У вас кровь, сударь. — Все в порядке, — жестом останавливаю его. Жгучая боль. Мое лицо пылает — мне душно среди этого морозного утра. Наваливается усталость, тяжелая, словно кандалы. С ветки срывается птица. В такие моменты каждое случайное явление получает особенный смысл и особенное роковое значение. Взгляд Нижинского выражает мрачную задумчивость, но где-то в глубине притаился панический страх. Его бледное молодое лицо мучительно передергивается. Он обреченно опускает голову, изображая покорность перед судьбой. Идет к барьеру. А перед моими глазами почему-то стоят дева и истекающий кровью гранат, освещенные стылым утренним солнцем. Я обещал его не щадить, но так ли необходимо стрелять? Нижинский уже ранен в самое сердце — он уже истекает кровью. Кровь капает на снег. Кап. Кап. Давайте поговорим о ненависти. Ненависть — красивое и фатальное чувство. Я сравниваю его с горящим письмом: лист проседает под напором жара, огонь наползает на росчерки чернил. В конце остается только черное. Но в обуглившемся листе есть структура весьма близкая пустоте. Я ненавижу Нижинского. Ненавижу за мещанство и глупость. Ненавижу, и поэтому целую вечность мне хочется его пристрелить. Вечность заканчивается, и становится все равно. Выбор: стрелять в воздух или прямо в сердце, чтобы жизнь толчками покинула тело. Но во взгляде Нижинского мне видится что-то такое, от чего становится ясно: его вполне устроят оба варианта. Его глупая душонка готова к благородной гибели, а может, я так думаю, потому что имею недостаточно смелости, чтобы признать некоторые очевидные вещи? Момент растерянности. Приступ меланхолии. Вижу мимолетный взгляд, голубые глаза — боль: «Как можно любить такого, как ты?» А вот так.