Ник сидит перед печатной машинкой и безуспешно пытается сфокусировать взгляд на заправленном в нее листе бумаги. Лист помят, как его мысли, как он сам после трех бессонных ночей. Так ему, по крайней мере, кажется: тело ломит, руки дрожат, голова раскалывается, словно он в бреду, и все, что находится в его поле зрения, — бутафория, очевидная галлюцинация.
На столе — россыпь кружек, бокалов, ручек и карандашей, освещенная тусклым светом лампы с красным абажуром. В середине, как в центре галактики, инсталляции гедонизма и праздности, располагается хрустальная пепельница с глубоким дном. В ней догорает очередная сигарета.
Глаза Ника все больше и больше слипаются, он злится на свое тело, жалкую физическую оболочку, не способную привыкнуть к долгим творческим поискам. Злится по-мальчишески отчаянно: Бликса, сидящий на полу и бесцеремонно сыпящий сигаретный пепел на паркет, наверняка не смыкает глаз неделями, но от этого не чувствует себя хуже. Перед Бликсой Ник стыдится падать лицом в грязь. Или лицом в подушку. Весомой разницы между этими двумя золами он сейчас не ощущает.
Бликса не смотрит на него. Он никогда не смотрит на людей, предметы или пейзажи, Ник бы не посмел окрестить простым и лаконичным словом «смотреть» процесс отстраненного наблюдения Бликсы за окружающим миром. Он созерцает и усмехается, словно он пришелец. Пришелец без обыденного имени, прошлого и будущего, возраста и семьи, со стеклянными, нечеловеческими глазами.
«Ангел-хранитель!» — на Ника находит внезапное озарение, которое тут же приводит его в приятное смущение. Господь послал ему своего Ангела, заповедовал тому охранять Сына Божия Николаса Эдварда Кейва на всех путях его, отвести в то место, которое уготовлено ему высшими силами. Пусть его Ангел походит на падшего, а место, в котором он находится, едва является тем, куда Бог посылает своих любимых, но несмышленых детей, Ник твердо уверен: так все и должно быть. Ангелы не обязаны носить белые одежды. Каноны придуманы глупыми смертными для себя и своих потомков. Его Ангел-хранитель безумно хорош в черном, и они, узколобые и ограниченные людишки, обязаны мириться с этим фактом… впрочем, куда-то не в ту сторону отклоняются его просветы разума.
— Что? — выпаливает Бликса с сильным акцентом, и Ник обнаруживает, что пристально разглядывает его, подперев голову рукой.
Ник вздрагивает, но не тушуется:
— Я думаю о том, что мы невольно примеряем на себя роли героев Трумена Капоте.
Бликса недоверчиво приподнимает одну бровь. Капоте? Американщина! Какое ей здесь место?
Ник тоскливо вздыхает и обводит рукой комнату:
— Потрескавшаяся краска, картины на стенах, печатная машинка и алкоголь на столе, — для правдивости своих слов он вытаскивает из-под стола бутылку дешевого бурбона и наливает ее содержимое в липкий бокал, — и мы среди атрибутов творчества и бедности — люди с амбициями и стремлениями, у которых все только впереди.
Он выпивает бокал залпом и морщится. Бликса закатывает глаза и морщится вслед за ним. Еще чего удумал! Сейчас говорит о «Завтраке у Тиффани», а завтра скажет, что хочет исполнять музыку в духе Барбры Стрейзанд и Джуди Гарленд!
— Только не говори мне, что собрался писать песню про героев Капоте, — не сдерживает сарказма Бликса и брезгливо указывает на пустой лист.
— Я? Собираюсь? — Ник растерянно возвращается обратно к пишущей машинке и вытаскивает из каретки лист бумаги. — К сожалению, — задумчиво говорит он, кладя его на стол, — сегодня с песнями у меня не задаются дела. Ни про Трумена Капоте, ни про кого-то другого.
Бликса встает с пола, собирает кучку окурков, образовавшихся вокруг него за несколько часов, подходит к столу и сбрасывает их в пепельницу. Затем берет бокал и наливает себе бурбона. Он делает это властно, по-хозяйски, не спрашивая разрешения, будто это его квартира, и ему не приходится существовать в нищете не в самом благополучном районе западного Берлина.
— В чем же проблема? — Бликса делает несколько глотков и ставит бокал рядом с машинкой. — Последние пару дней у тебя здорово получалось, — он кладет локти на плечи Ника и с удовлетворением отмечает, как тот напрягся.
— У всего есть предел. У моего вдохновения в том числе, — сдержанно отвечает Ник.
Бликса убирает руки с плеч Ника, и через какое-то время он слышит копошение за спиной. Любопытство берет верх, и Ник нетерпеливо оборачивается.
Бликса самодовольно ухмыляется и заправляет прядь черных, как смоль, волос ему за ухо.
— У вдохновения нет предела, mein Schatz. Человек по своей воле выстраивает границы, — вкрадчиво произносит Бликса и наклоняется к Нику.
У Ника каждый раз предательски захватывает дыхание, когда Бликса целует его, и этот момент не является исключением. Он целует его быстро, небрежно, и Кейву становится понятно, почему это произошло так стремительно и незаметно: после поцелуя во рту у него появилось несколько горьких таблеток. «Амфетамины», — решает Ник и, недолго думая о грешности поступка, запивает их бурбоном. Бликса высыпает себе в ладонь горсть побольше и запивает ее оставшимся в бокале.
Они улыбаются друг другу зловеще, по-заговорщически, и Ник, поддавшись внезапному душевному порыву, привлекает Бликсу к себе. Баргельд повинуется и усаживается к нему на колени, обвивая его тонкие щиколотки своими, обтянутыми скрипучими штанинами из кожзаменителя. Он считает нужным сесть к нему лицом, чтобы видеть всю палитру эмоций, которая льстит ему до щемящей боли в сердце: подростковое смущение, влюбленность и неподдельное восхищение, граничащее с помешательством. Никогда им раньше не восхищались… так сильно. Образные дифирамбы Ника никогда не перестанут ласкать слух Бликсы, в чем последний, конечно же, никогда не признается.
Вообще, Бликса Баргельд никому не подчиняется. Не в его стиле — позволять помыкать собой. Но для Ника Кейва он всегда делает исключение.
Бликса выпрямляется, обнажая мягкую, уязвимую шею. Белая, покрытая ссадинами кожа переливается в свете, кровавом от ярко-красного абажура и тусклой лампочки. Ник видит в этом определенную долю символизма: он совращен Ангелом-хранителем, и за этот проступок ему будет суждено утонуть в густой, зловонной крови. Эта мысль заставляет его гордиться собой в определенной степени.
Кожа Бликсы горчит, как дорогой кофе. Ник то нежно касается ее одними губами, то покусывает, то ставит на ней засосы, заставляя Бликсу елозить на его коленях и отрывисто дышать.
Ник прижимает его к себе, поглаживает выступающие позвонки и ребра сквозь тонкую ткань футболки. Бликса слегка отталкивает его от себя и приподнимает за подбородок.
Они пристально смотрят друг другу в глаза. В приглушенном свете глаза Ника кажутся практически черными, что делает его взгляд устрашающим, как у голодного зверя. Но Бликсу очаровывает опасность. Он нисколько не удивляется, когда Ник буквально набрасывается на него, целует глубоко, с жадностью исследуя каждый миллиметр рта. Он знает: Ник ждал этого, но почему-то стеснялся своего влечения. Вечно ему требуются какие-то пресловутые намеки от судьбы. Это раздражает.
Теперь, когда намеки все же были посланы ему с небес, он вряд ли оступится.
«Мое! Мое!» — вот, что хотят сказать кричаще яркие засосы Ника на коже Бликсы. Бликсе приятно быть желанным, кому-то действительно нужным, но он не хочет понимать, что чужое желание обладания чревато последствиями. Он предпочитает не задумываться об этом и играет с огнем. Огонь — его любимая стихия.
Усталость отдает тупой болью в висках Ника, но останавливаться он не намерен. На стуле становится тесно и неудобно, и Ник медленно поднимается, придерживая Бликсу за бедра. Бликса обхватывает его ногами, как цепкая обезьянка, и Ник слегка отклоняется в сторону: слишком тяжелой для него оказывается ноша. Он чувствует возбуждение Бликсы, значит, Бликса тоже ощущает его болезненное, неприятное возбуждение… От этой мысли у Ника кружится голова. Он начинает путаться в ногах, и путь до кровати превращается в непреодолимое испытание. Влажные поцелуи оставляют холодные следы на щеках и подбородке, мешают концентрироваться, но Ник уверенно делает шаг за шагом, крепко стискивая Бликсу в объятьях.
Ник с облегчением вздыхает, когда они падают на сбитые, грязные простыни. Бликса перекатывается на бок и гладит его по щеке. Он понимающе улыбается, или Нику так просто кажется, потому что Бликса чем-то смахивает на святого с бледной, но сочувственной улыбкой на болезненном лице. Таких он часто видел на картинах эпохи Ренессанса. Они благосклонно взирали на него с полотен, не имея права проявлять искренние эмоции. Сдержанность придает померкшим от веков лицам толику загадочности и мудрости, их авторы прекрасно знали об этой особенности, когда брались за кисти и приступали к кропотливой работе.
Его Ангел, произведение искусства неторопливо целует его в губы, закинув на него ногу, и есть в этом что-то по-обывательски скучное, но Ник умеет замечать эстетичность в рутине. Вот они, лежат в постели, увлеченные друг другом, а вокруг них — десятки людей с картин на стенах, у каждого из них своя участь, и до двух влюбленных им нет совершенно никакого дела. Бликса забыл закрыть окно, и с улицы доносятся приглушенные крики и разговоры людей. Этим даже до себя нет дела, черт бы их побрал.
Ник теряется во времени, и ему кажется, что он целует Бликсу и держит его теплую ладонь целую вечность. Он вспоминает про свое возбуждение, которое снова становится нарывающим, и отстраняется от Бликсы, чтобы снять с себя майку. Бликса улыбается, когда Ник пытается стянуть с него футболку, и поднимает руку, показывая жестом: «Не надо, я сам».
Ник тяжело дышит, когда Бликса медленно тянет за края посеревшую футболку, обнажая худое тело, и полностью освобождается от ненужной вещи, выкидывая ее, как тряпку, под кровать. От мыслей о том, как было бы классно трахнуть своего Ангела-хранителя, Ник теряет самообладание.
Он наваливается на Бликсу, запуская руки в его кожаные штаны, но Бликса мягко отталкивает его и ухмыляется. Зловеще, совсем не так, как улыбаются невинные ангелы.
Он укладывает Ника на спину, отрицательно качая головой на его попытки приподняться и проявить инициативу. «Неужели ты не понял? Сегодня я все делаю сам!» — недовольно хмурится Бликса, но быстро меняет гнев на милость, сползая на пол. Ник слышит, как Бликса расстегивает молнию на его джинсах, чувствует, как промозглый ветер и чужие плечи едва касаются обнаженных, раздвинутых ног. Он резко вздрагивает, когда Бликса берет в рот, и выгибается, не в силах сдерживать себя: тело отчаянно просит разрядки и благодарно реагирует на любое неумелое прикосновение к себе. Ник чертыхается, жадно хватая ртом воздух, комкает простыни. Ему не терпится наконец увидеть то, что делает с ним Бликса, но в глазах предательски темно, а в бесконечной черноте периодически проступают алые световые пучки. Ник не слышит ничего, кроме собственного сердцебиения. Ему не нравится это состояние. Хорошо, неприлично хорошо, но это отражается на самолюбии: он полностью взят под контроль и как никогда уязвим. Кончает Ник тоже быстро. Он толкается в рот Бликсы, вскрикивая, и тот не успевает отпрянуть от него в нужный момент и закашливается. Стоны Ника были похожи на что-то отчаянное и первобытное. «Животное», — вспоминает Бликса более подходящее слово и, ежась, намеренно сплевывает белесую жидкость на ворс ковра. У него по-прежнему крепко стоит, и он, быстро избавившись от брюк и нижнего белья, приваливается к изголовью кровати и пытается избавиться от собственного возбуждения, прислушиваясь к сдавленному дыханию Ника. Бликса представляет, как трахает этого выродка на сухую, чтоб его, как он вообще посмел кончить ему в рот? Несколько рваных движений рукой вверх-вниз, и он кончает вслед за Ником, ударившись головой об деревянное изголовье. Он пытается отдышаться, но никак не получается — слишком ярким и неожиданным получился оргазм.
Бликса откладывает обиду на Ника на неопределенное время, вытирает руку об живот и с трудом забирается обратно в постель. Мышцы ломит от приятной боли, и Бликса впервые за долгое время чувствует себя счастливым, как будто он полностью очистился от накопившегося негатива внутри. Он уверен, что Ник чувствует то же самое.
За окном начинает светать. Солнце пробивается сквозь шторы, конфликтуя с блеклым светом забытой лампы. Уличную тишину изредка нарушают проносящиеся автомобили и шаги одинокого прохожего. Часы тикают отвратительно медленно, и их хочется обо что-нибудь разбить.
Ник и Бликса лежат голова к голове, прикрыв глаза. Спать не хочется, но слабость не дает подняться и продолжать творить. Время для работы пока неподходящее, но у Ника за полчаса успело появиться несколько хороших идей для песен.
Обычно такие неловкие ситуации требуют бессмысленной светской беседы с партнером, но Ник ощущает какую-то особую связь с Бликсой, которая не предполагает формальных разговоров. Им здорово и без них.
— Это было охуенно, — жарко выдыхает Ник в ухо Бликсы. Ему кажется, что иначе он может притвориться, что ничего не слышал.
— А то ж, — натянуто улыбается Бликса, показывая нахальной интонацией в голосе: «Это моя заслуга, разве у меня может получиться плохо?» Понимая намек, Ник благодарно чмокает Бликсу в уголок губ и с удовлетворением отмечает, что тот больше не может сдерживаться и расплывается в широкой улыбке.
В такие моменты Ник понимает, как все-таки любит и ценит своего Ангела-хранителя, приносящего ему столько душевного успокоения, сколько не приносил ему ни один смертный. А его Ангел-хранитель очень доволен тем, как блестяще управляется с пошлыми земными обязанностями.
***
Ник просыпается поздним днем, с трудом открывая глаза, и неожиданно для себя обнаруживает, что Бликса тоже спит. Он лежит спиной к нему, едва прикрыв обнаженное тело одеялом. Трогательное зрелище. Ник не удерживается и целует его между выступающих лопаток, на что вымотанный бессонницей Бликса почти не реагирует, только морщится. Когда они успели намертво отрубиться? Только же пару минут назад задумчиво рассматривали разводы на побеленном потолке.
Ник прижимается к Бликсе и обнимает его одной рукой, едва касается губами кожи плеча, а затем прикусывает ее. Не больно, но вполне ощутимо.
— Ник, отвали, — раздраженно шепчет Бликса, поворачивается к нему лицом и утыкается холодным лбом в его грудь.
Кейв только смеется, не находя логической связи между его словами и действиями.
— Что? — негодует Баргельд. — Мне холодно. Здесь окно нараспашку открыто.
— Ты сам его открыл, — хмыкает Ник.
— Какая на хер разница? — огрызается Бликса.
— Тише, все в порядке, — Ник крепко обнимает его и дует в растрепанные русые волосы.
Бликса хочет нахамить ему. «Обращаешься со мной, как с девчонкой? Я тебе еще устрою», — мысленно проговаривает он, поудобнее устраиваясь в объятьях. Сейчас не хочется выяснять отношения. Да и засыпать гораздо спокойнее, когда чувствуешь тепло и биение сердца другого человека.
Нику тоже спокойно, и он решает, что было бы неплохо проспать так еще несколько часов.
А может, и всю жизнь.
***
— Ник, вставай, уже полвторого ночи, — говорит Бликса, кидая в него мокрым полотенцем.
Ник что-то бормочет, скидывает полотенце на пол и переворачивается на другой бок.
— Ты собираешься до следующей недели спать? — не успокаивается Баргельд, роясь в коробке с виниловыми пластинками. «Сплошное дерьмище», — мысленно резюмирует он музыкальный вкус Ника и вытаскивает последний в коллекции альбом с Джоном Лайдоном на обложке.
Бликса включает проигрыватель в розетку, ставит пластинку и устраивается около треснувшего зеркала в полный рост. Кажется, стоит зафиксировать натуральную взлохмоченность на влажных волосах. Он обводит взглядом комнату в поисках лака для волос, но ничего подходящего не находит, поэтому берет с книжной полки деревянный гребень и зачесывает волосы назад. С ними он разберется позже.
Бликса замечает в зеркале растрепанного Ника, недоуменно всматривающегося в отражение. Он тут же вспоминает, что сейчас на нем единственная чистая футболка, которую он нашел у Кейва в шкафу.
— Ты мне сам разрешил ее взять, — пожимает плечами пойманный с поличным Баргельд и кладет расческу на место.
— Я не помню этого, — рассеянно произносит Ник и заворачивается в одеяло.
— Скоро ты забудешь обо всем, и все, в свою очередь, забудет о тебе. Твоя футболка тоже о тебе забудет, — язвит Бликса, подходит к кровати и скромно усаживается на краешек, закинув ногу на ногу.
— Что-то из Аврелия? — интересуется Ник, зевая. — Ну, кроме футболки.
Бликса довольно хихикает:
— Ты прав. У него есть книга размышлений, которую он адресовал самому себе.
— Читал, — сомнамбулически отмахивается Ник и поднимается c постели вместе с одеялом, накинутым на плечи. — Я скоро буду.
Бликса смотрит вслед уходящему высокому силуэту в потрепанной мантии и едва улыбается, прикладывая руку к лицу. Что-то в Нике все-таки очаровывает его, но знать об этом никому не полагается. Нику в том числе.
Он достает сигареты из-под подушки и закуривает, вслушиваясь в музыку. Он поклонялся ей, когда ему было двадцать лет. Совершенно другая жизнь была в те времена! Не к кому было прийти в любое время дня и ночи, не у кого было брать вещи без спроса и стрелять сигареты. Можно было рисковать и заходить к кому попало, но друзья и знакомые в тайне презирали его за попытки наглого попрошайничества в их домах и сквотах. Сейчас-то все точно по-другому… Есть один знакомый, не презирает его, даже нахваливает.
***
Ник быстро набирает текст на печатной машинке, останавливается, крутит ручку валика, вытаскивает исписанный лист, заправляет новый и продолжает печатать. Получившееся он не читает, сразу складывает в стопку и забывает о нем.
Он слышит, как Бликса выжимает остатки из его старого лака для волос и интересуется скучающим тоном, не прекращая печатать:
— Уходишь на смену в «Ризико»?
Бликсу, уставшего беззвучно материться на родном языке из-за закончившегося спрея, вопрос застает врасплох. Он отвечает по-немецки, но осекается.
— Что? — переспросил Ник, исписав половину листа.
— Ты там случайно не про Капоте строчишь? Не про Америку? — Бликса собирался было сказать, что изначально пробормотал на немецком: про законные три выходных дня до пятницы, но ему бывает тяжело удержать в себе сарказм. «Неужели так проблематично выучить государственный язык страны, в которой ты проживаешь?» — он с досадой кусает губы и громко ставит лак для волос на полку к гребню.
— Нет, — насмешка не оскорбляет Ника, — про смерть.
«И про множество других вещей, что приходили мне в голову, пока мы с тобой лежали вдвоем в кровати, полностью нагие, но счастливые», — это, что было вполне ожидаемо, он не озвучил. Не осмелился.
— Тогда я не против остаться здесь еще ненадолго, — Бликса кривит губы в злой ухмылке. Он уверен, что подкол задел Ника. Настроение у него сегодня явно недоброжелательное. Нику, напротив, стало немного легче. Бликса не сбегает куда-то, как обычно, и на том спасибо.
— Ты не хочешь немного поработать над чем-нибудь своим? — с наигранным безразличием в голосе спрашивает Ник и закуривает. Быть может, хотя бы это задержит здесь его ветреную натуру.
— Нет, — отказывается Бликса, — я сочиняю тексты экспромтом.
Ник пожимает плечами, зажимая сигарету в зубах, и возвращается к стихам. Нет, не задержит.
— Смотреть на процесс творчества со стороны гораздо занимательнее, — признается Бликса, по привычке усаживаясь на пол рядом со столом.
Ник отрывается от печатной машинки, поворачивается к Бликсе и подпирает щеку ладонью. Он делает затяжку и вопросительно приподнимает брови, побуждая Бликсу продолжать говорить.
— Хорошо. Представь процесс сотворения мира. Или представь, как рождается ребенок, — с готовностью начинает пояснять Бликса, взмахнув рукой, как истинный оратор. — Это генезис, зарождение новой жизни во Вселенной. У любого созданного в нашей реальности объекта есть своя история сотворения, но ей нечасто придают значение. Между прочим, корейцы считают год, проведенный ребенком в утробе матери, за полноценный год жизни человека. Они включают развитие зародыша в этапы человеческой жизни, и это правильно. Ребенок уже существует, пусть формально, но существует же! Он развивается, приобретает человеческие черты, на него влияют определенные факторы: здоровье матери или экология.
— Так, — Ник откладывает сигарету в пепельницу, которую стоило бы почистить.
— Так, — фыркает Бликса. — Подход рассмотрения новой жизни как жизни с предысторией свободно применим к искусству. Вот, перед тобой четверостишие, — он небрежно указывает на стопку листов, — и ты знаешь, как, где, с каким настроением создавал его человек. Что читал, что слушал, чем вдохновлялся. Это помогает ухватить первоначальный посыл произведения. Паззл собирается воедино, понимаешь?
— Но мы не можем проследить предысторию всего, что нас интересует, — возражает Ник.
— Ник, — Бликса скрещивает руки на груди, — Пределы можно и нужно разрушать, я говорю тебе это не в первый раз.
— Но это не…
— Забыл упомянуть вторую положительную сторону такого наблюдения, — Бликса целенаправленно перебивает Ника, чтобы не выслушивать вереницы однотипных обывательских аргументов против его точки зрения. — В дальнейшем это помогает тебе работать более продуктивно. Ты запоминаешь приемы работы художников, перенимаешь кое-что от их увлечений, обстановки… делаешь что-то вроде дадаистского коллажа. Я впитываю десятки чужих предысторий и даю им волю на выступлениях.
— А как я влияю на твое творчество в рамках дадаистского коллажа? — звучит немного эгоистично, но Нику все равно интересно.
Бликса прикладывает ладонь ко рту и задумчиво смотрит вверх.
— Ты учишь меня осмысленности в музыке, — отвечает он спустя минуту. — Раньше я рассматривал для себя занятие музыкой как полностью авангардное направление. Я планирую начать писать тексты, но у моего творчества нет собственной предыстории. Индивидуализм потерян. Мне остается только наблюдать за другими.
— Бликса, — Нику нелегко даются слова, но он считает, что обязан их озвучить, — ты делаешь в мою творческую предысторию больше вклада, чем кто-либо другой, — он закуривает очередную сигарету. Нервничает. — Если бы не ты, половину своих нынешних песен я бы так и не дописал.
Бликса ошеломленно смотрит на Ника. Он будто не подозревал, что может стать не просто наблюдателем, но и непосредственной частью чужого творчества.
Бликса смущенно кивает, не зная, что сказать. Но он ценит это признание. Правда ценит.
Нику хочется рассказать ему и об Ангеле-хранителе. Вообще, о многом, что его волнует. Бликса бы обязательно выслушал его, только теперь он стесняется своих мыслей, а заготовленные фразы предательски застряли комом в горле.
«Выслушает, но посмеется. Наверняка посмеется», — думает Ник, придвигаясь к печатной машинке. Отсутствие химии в крови делает его отвратительно застенчивым.
Ник набирает текст уже не так быстро, как делал это в начале, но останавливаться не собирается. Предложения сами по себе складываются во что-то вразумительное, и упускать этот редкий, по-настоящему продуктивный момент будет кощунственно. Главное сейчас — изложить оставшиеся идеи на бумаге. С каким-никаким, но материалом за пазухой жить спокойнее, когда у тебя контракт с музыкальным лейблом.
Бликса не мешает ему писать, но молча сверлит его спину взглядом. Кейв этого не видит, но прекрасно чувствует скольжение чего-то холодного и острого по пояснице. О чем, интересно, сейчас думает Бликса? Неужели он тоже боится о чем-то рассказать? Ник решает не задумываться об этом и остервенело печатает одно слово за другим, громко ударяя пальцами по железным клавишам.
Баргельд подходит к его столу, чтобы взять бутылку бурбона, и на секунду замирает около него, пробегая глазами готовые строчки.
— Звучит интересно, — выносит вердикт Бликса, делая глоток прямо из бутылки.
— Возможно, — неуверенно соглашается Ник.
Они вместе перечитывают текст от начала до конца. За окном почти стемнело. Ник щелкает выключателем старой лампы, когда последние слова полностью растворяются в сумерках. Бликса делает еще один глоток и стискивает горлышко бутылки в побелевших пальцах. Он всеми силами держится, чтобы не начать задавать Нику постыдных и глупых, по его мнению, вопросов. «А как именно я повлиял на твои песни? Где мне можно найти себя в твоих стихах?» — вертится у него на языке, но вместо этого он шепчет:
— Продолжай. Это правда интересно. Не буду тебя отвлекать.
Ник согласно кивает и обнимает Бликсу за талию. Тот нагибается к нему, чтобы получить целомудренный поцелуй в лоб, и отстраняется. Этот жест успел стать настолько обыденным для них обоих, что однажды Ник забылся и по привычке поцеловал так Бликсу в студии, а потом поймал на себе недоуменный взгляд Мика Харви. Это было слишком интимно, и на шутку не смахивало.
Ник пытается вспомнить выражение лица Мика, набирая новую строфу. Было ли в том выражении отвращение? Он с досадой вздыхает: сделал опечатку.
Бликса садится на место, ставя полупустую бутылку перед собой. Вытаскивает из кармана брюк шуршащий пакетик и высыпает остатки таблеток в ладонь. Ну вот, практически ничего не осталось. Он запивает таблетки, меланхолично вспоминая номера берлинских барыг.
Перечеркивая ручкой лишнее слово, Ник делает вывод, что замыслов у него по-прежнему много, но концентрации — никакой. Ему хочется все больше и больше исповедоваться Бликсе, положить голову на его колени и говорить, говорить, говорить… ну, и услышать хоть что-нибудь от него тоже.
Он отбрасывает ручку в сторону и делает глубокий вдох. Он сосредоточится, начнет разговор. Он сможет.
«Раз, два…»
— Кстати, Ник, куда ты дел гитару? — вдруг спрашивает Бликса.
«Три».
Кейв, успевший привстать из-за стола, спешит сесть обратно. Ему кажется, что момент безнадежно испорчен, и что он в шаге от того, чтобы запустить чем-нибудь в Баргельда.
— За шкафом, — звучит слишком угрюмо, но Нику уже все равно. Бликса молча поднимается и исчезает в багровом полумраке.
«Нахуй, нахуй, нахуй, нахуй», — твердит про себя Ник и печатает это слово, наивно полагая, что это поможет ему успокоиться. Только отчего ему стало так досадно, он и сам понять не в состоянии. От того, что он трус? От того, что у него бредовые мысли? Или же от того, что Бликса конченный мудак и постоянно все портит?
Бликса сидит на кровати и наигрывает что-то, отдаленно похожее на «Changes» Боуи, и Ник так и норовит озлобленно цедить «нахуй-нахуй-нахуй!» каждый раз, когда Бликса пытается изобразить припев.
