Одно место в фургоне на двоих

      Мирон устал – как физически, так и морально, он просто хочет вернуться в свой пасмурно-промозглый Петербург, запереться на балконе с пачкой сигарет из ближайшего ларька и сидеть там, поджав под себя колени и вслушиваясь в разбивающиеся об асфальт капли дождя, но вместо этого он чувствует только обжигающую боль в позвоночнике.       Тур откатан только наполовину – Мирон заебан по максимуму.       Места в фургоне оказывается чертовски мало, Женька, подогнув под себя коленки и прижавшись к окну щекой, тихо посапывает, укутавшись в плед по самый нос, Порчи, смешно развалившись на двух креслах и откинув часть клетчатого пледа на заднее сиденье, что-то бормочет себе под нос, и только Фёдоров, скрючившись и свернувшись калачиком, прижимается лопатками к ледяному стеклу и шумно втягивает воздух через лёгкие, Ваня напротив, раскинув свои длинющие конечности на всё сиденье, курит в приоткрытое окно. Холодный ноябрьский ветер пробирает до костей, Мирон сильнее кутается в серую рибоковскую толстовку и натягивает на голову капюшон, Рудбой чуть ли не вжимает его в противоположное окно автомобиля своим непропорционально длинным телом.       Мирон честно пытается привыкнуть и хотя бы часок подремать, даже начинает тихо сопеть, но тут же получает пяткой по ребрам, распахивает красные и сухие глаза, жалобно стонет и трёт ушибленное место.       — Блять, прости, Миро, я случайно, – Ваня прячется в капюшоне да так, что только одни сухие и обветренные губы видны.       — Я не переживу ещё одну такую ночь, ты меня так скоро всего переломаешь, – ворчит Окси и внимательно оглядывается по сторонам, сам не зная зачем, а потом вдруг залипает на губах Рудбоя намного дольше положено, его током прошибает аж до кончиков пальцев на ногах – всё, пиздец, пока, кукуха, помаши ей издалека, Мирон Янович, ты пялишься на губы своего бэка.        Осознание бьёт наотмашь, совсем не давая шансов.        Фёдоров отрицательно машет головой то ли в попытке привести мысли в порядок, то ли пытаясь взгляд отвести. Евстигнеев снова ворочается, матерится шёпотом и пытается хоть как-то пристроить свои длинные ноги, и Мирон не понимает, окончательно ли он поехал, потому что ему хватает трех секунд, чтобы захотеть Ваню ближе, иррационально и очень-очень.        — Вань, иди ко мне, – вышёптывает Окси, и Рудбой подозрительно косится на него, приохуевше открывает рот и уже собирается что-то сказать, но Мирон просто тянет его на себя, перебивая.        — Ноу хомо, просто так ты не будешь пиздить меня ногами, – Ваня лишь заебанно кивает и аккуратно ложится рядом, между ними расстояние пяти сантиметров – лицо к лицу, губы в губы, и Фёдорову кажется, что сердце у него сейчас разорвет грудную клетку в лоскуты, потому что он чувствует на шее теплое дыхание Вани. Рудбой просто прикрывает глаза, чуть откидывает голову назад и засыпает, а вот у Мирона квантовые скачки внутри грудной клетки, прямо за солнечным сплетением, происходят – он смотрит-смотрит-смотрит и не может перестать, потому что Ваня, оказывается, охуеть какой красивый, до невозможности просто. И Фёдорова пиздец как это пугает, вот и понаездился по Европам – уже на мужиков начал слюни пускать, но Евстигнеев жмётся ближе, переплетает их ноги и зарывается в один общий плед, и Мирон пытается отогнать навязчивые мысли – хватит, блять, прожигать в нём черные дыры, прекрати так пялиться, но на деле Окси даже дыхание задерживает, прислушивается к Ване, пытается пересчитать родинки на его щеках в кромешной темноте фургона, не сдерживается и почти рычит, но позволяет себе слабость, потому что желание расплавляет мозг и выжигает сердце – ведёт еле ощутимо подушечками пальцев по острым скулам и щетине.        И, сука, всё, конечная, потому что ему нравится, нравится, какая ванина кожа на ощупь.       Рудбой улыбается одними уголками губ и отворачивается в другую сторону, мило морща нос.        — Щекотно.

***

      Женя почти топочет ногами от негодования, злится так, что вот-вот искры из глаз посыпятся, потому что они опять опаздывают, Мирон опять отказывается надевать куртку, он опять курит и садит голос перед концертом.       — За что мне достались такие идиоты, а? – Муродшоева сдаётся, устало потирает виски и, стуча зубами, лезет обратно в фургон, пока Фёдоров и Евстигнеев курят чуть поодаль, сосредоточенно смотря друг на друга.        — Мне кажется, я схожу с ума, – признаётся Мирон, выкидывая бычок и проводя ладонями по лысой голове, запрокидывает голову назад и подставляет лицо прохладному ветру.        — Так ты же давно уже, – хмыкает Рудбой, натягивая капюшон на голову и ехидно щурясь.        — Да я серьёзно, блять, – он зло пинает ботинком грязь, а потом вдруг резко замирает, Ваня натягивает на Мирона капюшон, поправляет на нём толстовку и обнимает, по-дружески так обнимает, согревая большими и теплыми ладонями спину – и Фёдорова на кусочки ломает, потому что это «по-дружески» слишком осязаемо, потому что ну, ноу хомо же, братан.        — Женька была права, надо тебя беречь и греть, я сам все треки не вывезу, да и спать вдвоём теплее и приятнее, – и улыбается, так, сука, улыбается, что у Мирона мир перед глазами цветными бликами едет, и он хватается за ванины плечи ледяными пальцами.        Мирону кажется, что у него ебанная мания, потому что Рудбоя хочется до зуда в подушечках пальцев, хочется пальцами, губами, хочется каждую татуировку и каждый хриплый стон, но он плетется за ним в фургон и на пару часов просто вырубается, прижавшись к Ване и положив голову на плечо.

***

       Ваня после концертов слишком заботливый и нежный, Мирон после концертов всегда перевозбужденный и чересчур тактильный, они сидят в их общем номере на балконе и наконец-то спокойно курят – не надо никуда спешить, бежать и пытаться докурить за три затяжки, они растягивают это удовольствие, Мирон даже прикрывает глаза и еле слышно стонет, Рудбой касается его колена своим, и обоих наизнанку выкручивает – охуенно, как же всё-таки охуенно.        — Меня размазало нихуево так, – у Вани в руках стакан виски, и улыбка на губах пьяная такая, будоражащая, и смотрит он серьёзно, но тепло-тепло, так, что по грудной клетке импульсы проносятся. У Евстигнеева всё элементарно просто, он переплетает их пальцы, просто потому что хочется, потому что Мирон такой красивый, расслабленный и спокойный.        Они так и сидят, смотря друг на друга – глаза в глаза, пока Ваня не закуривает снова, Мирона клинит, потому что пальцы пиздец какие красивые, губы пиздец какие красивые, весь Рудбой пиздец какой красивый, и его хочется трогать-трогать-трогать.        Ему бы найти какую-нибудь смазливую девчонку и трахать её до золотистых звёзд перед глазами, а вместо этого он залипает на Рудбоя, который так, сука, красиво втягивает скулы, когда затягивается – и от этой картины низ живота приятно тянет, а взгляд так и застывает на чуть потрескавшихся губах Евстигнеева.        «Вот это меня клинит», – Фёдоров так отчаянно пытается отвести взгляд в сторону, но Рудбой издевается, кривит улыбку и голову запрокидывает назад, выпуская сизый дым тонкой струйкой.        — Так и будешь пялиться?        Ваня хрипит и приближается, Мирону кислорода катастрофически не хватает, он хватает воздух ртом и не понимает, когда стал таким податливым, потому что Рудбой двумя пальцами больно сжимает подбородок – до лиловых синяков точно, Мирон молчит, только смотрит, как побитый щенок, и чуть кривит губы в улыбке.        — Поцелуешь меня? – им обоим страшно, потому что обратно пути нет, вот она, та самая точка невозврата, сейчас они либо совершат пиздец какую ошибку, либо просто пойдут поочерёдно дрочить в туалет, потому что мужская дружба, ну ты что, бро?       — А я получу по ебалу? – Окси реально не по себе, его чуть потряхивает и даже по ладоням бежит лихорадочный ток, он опускает взгляд, но Ваня тут же приподнимает его подбородок вверх, заставляя сталкиваться глазами, и напрочь забывать о разуме.        Ваню хочется пиздец как – разложить прямо на этом подоконнике, срывать с обветренных губ своё имя и заставлять просить.        И пока Фёдоров в ступоре бегает по лицу Рудбоя взглядом, Ваня уже целует – целует веки и бесцветные длинные ресницы, целует нос, скулы, подбородок, Мирона так ведёт, что он только и может, что смотреть на приближающегося и отдаляющегося нежного Рудбоя и молча вслушиваться в его тихий шёпот.        — Блять, пожалуйста, – и Мирон Ваню таким никогда не видел: распаленным, просящим, почти скулящим и с угольками на дне глаз. Рудбой отстраняется и просто смотрит, склонив голову на бок.        И Фёдоров срывается – целует жадно, кусается, пальцами исследует, п о д д а ё т с я.        Муродшоева давит истеричный хохот с утра, пытаясь оторвать их друг от друга.        — Нашли чем заняться в туре!