Исцеление

Антон чувствовал себя обманутым. Антон и был обманутым. Пока он кричал в истерике, пока Дима неумело хлопал его по плечу, пока он заламывал руки в каком-то диком отчаянии, выворачивающим желудок и лёгкие, все (даже Дима) в один голос утверждали — это стресс. Хочешь кинуться под машину? Это стресс. Еда не лезет в горло? Это стресс. Рыдаешь по ночам в подушку и переворачиваешь все фотографии, чтобы не видеть его счастливого лица? Конечно, это стресс. Возможно, они так говорили, потому что «стресс» — это простое слово. Шесть букв и огромное количество красных глаз, охрипшего голоса и ударов по стенам. Такой простой и очевидный ответ. Неверный ответ. Это был не стресс. Это было самое настоящее отчаяние, от которого у Антона сводило все мышцы. По крайней мере, больше не чувствовал боли и повторял размытому от слёз отражению в зеркале: «А ты оптимист, Шастун. Продолжай в том же духе, авось кости хоть не сломаешь.» Но ещё большее отчаяние заморозкой зашевелилось под кожей, когда он понял, что цель, ради которой друзья так настойчиво пытались уверить его, что это стресс, что это уйдёт с ромашковым чаем — призрачная. Ненастоящая. Что его полностью, от и до, окружало враньё. Потому что Арсений, в отличии от остальных, никогда ему не лгал. А он повторял снова и снова, как мантру: — Я живой. Он касался его своими пальцами, как тогда, улыбался и впитывал глазами солнечное тепло, сидя на подоконнике на кухне. И как только горшки с фиалками не сбил? Мозг воспринимал его как часть реальности, воспринимал каждое прикосновение подушечек пальцев и тепло объятий со спины, и Антон верил. Потому что не мог ошибаться. Потому что за всё это время он хорошо научился распознавать дружескую ложь. Ложь во благо? Во чьё благо? Все же остальные, от и до, настолько погрязли во вранье, что не могли даже увидеть. Серж осторожно намекал на то, что он был слишком счастлив. Будто безумец. Разве можно быть слишком счастливым, когда твой парень восстал из мёртвых? Дима настаивал, чтобы он поговорил с психологом. И что тот скажет? Очередную ложь? Паша отчеканил ему в лицо, что спустя три года он так и не поправился и что он сможет вернуться в «Импровизацию» только когда полностью восстановится. Отлично. Прекрасно. Лучший выход из всех. Антон и не предполагал, что они шагают в кромешной тьме даже без маленькой затухающей свечи. — Они не увидят, Тош, — мягко позвал его Арсений тогда, положив руку на плечо, — пошли. Посмотрим какую-нибудь глупую романтику? — Давай комедию, — одними губами прошептал Антон, разворачиваясь и быстрым шагом выходя из гримёрки. Его просили отчитываться обо всём, нормально питаться и пить успокоительные, только вот ему самому это просто не было нужно. Потому что Антон потерял интерес ко всему, кроме его Арсения. Они ведь не успели посмотреть тогда какой-то фильм. Как же он назывался? Они так и не покатались на теплоходе, не устроили пикник, не полюбовались на звёзды и не погуляли под дождём. Не так ли? Только в дверь почему-то звонил Дима, несмотря на то, что на часах было около девяти. Знал ведь, что Антон любит не спать до полуночи! — Ну и во что ты вляпался? — с наигранным укором поинтересовался Арсений, стоявший за спиной и дышавший прямо в затылок. От этого спина Антона покрылась мурашками удовольствия, и он отозвался со слабой улыбкой: — Ты мне не папочка, чтобы следить за каждым моим движением. — А кто же я по-твоему? — но Димины звонки стали настолько настойчивы, что Антон только дёрнул головой с насмешливым: — Это мы обсудим потом. Ночью. И повернул наконец щеколду под хмыканье Арсения. — Я к тебе по делу, — Дима, напоминавший чем-то олицетворение совести, начал объяснять ситуацию, едва дверь открылась перед ним. — Когда ты приходил на «Импровизацию», мы могли следить за тобой, но сейчас ты временно в отпуске, поэтому я решил проведать тебя. Потому что знаю я твоё вечное раздолбайство. Антону было плевать, есть у него нянька или нет, жив он или нет. Антону на всё было плевать, кроме Арса. — Проходи, что ли. — У тебя еда-то есть? — Есть, — равнодушно отозвался он, проходя в гостиную, где Арсений уже расположился на диване с немым вопросом и ожиданием. — У тебя всё просрочено, ты знаешь? Ты хоть что-нибудь ел в последнее время? — в голосе Димы даже было искреннее беспокойство. Плевать. Еда не входила в число интересующих его вещей. Еда была просто… Абстрактным предметом. Еда была тем, в чём он особо и не нуждался. — Нет. — Антон, прошло три года, — три года с момента чего? С того момента, как ему начали врать? Как кого-то ошибочно похоронили под именем Арсений Попов? С каких пор Дима вообще говорил об этом? Однако из его уст это звучало как приговор, и Антону даже стало интересно, что за этим последует. Надо было только сжать руку Арсения — так спокойнее. Легче воспринимать информацию. Он мельком улыбнулся, потому что ладонь была как всегда приятно-тёплая. — Три. Чёртовых. Года. Тебе надо просто принять это и начать жить дальше. Ты не можешь не есть из-за этого! Ты ведь даже смеёшься и улыбаешься последнее время, какого чёрта? — А какого чёрта, — инстинктивно сжал ладонь сильнее в поисках поддержки; и он получал поддержку, хоть от кого-то, чистую сияющую улыбку и влюблённый взгляд, — ты указываешь мне, что делать? — Я забочусь о твоём здоровье! — воскликнул Дима, переходя наконец в гостиную и активно жестикулируя. — Я знаю, что ты любил его, но… Антону не было плевать. Антон чувствовал только дикую злобу, ведомую одними инстинктами. Антон чувствовал, что его плоть горит от ярости изнутри. — Но что? Он здесь, Арсений здесь, почему вы все настолько слепы, что не можете увидеть правды? Почему я должен указывать на очевидные вещи? — Ты… Видишь его? — Дима не знал, что делать. Это было видно по глазам, по судорожно сжимавшимся кулакам, по напряжению во всём теле — он не знал, что делать. Он терял своего друга. Он терял самого солнечного человека, которого только встречал. — Да ну, блять! — Антон не знал, что делает. В голове его только всполохами гулял огонь; дым застилал глаза, и он наугад шагал по комнате, с силой отталкивая от себя препятствия. Для него не могло быть препятствий. Для него был только один выход — подчиняться своему гневу, потому что гнев был благом. Гнев был защитной реакцией. Он должен был защитить Арсения. — Я надеялся, что ты умнее! Я же говорю, он сидит вот здесь, на диване, неужели так сложно понять? Вы все только и умеете, что врать! Всё, что ты говоришь — ложь! Каждое слово! Кажется, все его ноги были исцарапаны в кровь. Не стоило бить стаканы, а потом самоуверенно наступать на них. Не стоило раздражать его. — Алло, скорая помощь, здесь человек с приступом неконтролируемой агрессии… Это было последним, что огонь не успел поглотить. Фразу и обеспокоенное лицо Арсения, чьи пальцы успокаивающе мазнули по щеке. Что за лекарство ему вкалывали? Оно было полезным. Оно усмиряло гнев. Оно возвращало Антона туда, где он принадлежал. Огонь не подходил его улыбке; и именно поэтому в той вспышке, остром психозе, как её называли психиатры, он потерялся. У него остались только белые стены, запах лекарств и полусонное состояние, в котором отчего-то уходила земля из-под ног. Главным минусом этого состояния было исчезновение Арсения. Он хотел вернуть его утончённую красоту. Он хотел вернуть его запах моря и преследовавший его голос, похожий на шум прибоя. Он хотел вернуть его руки и все те краски, которые цепляются за его улыбку. Именно поэтому Антон кричал, раскачиваясь в эластичных креплениях. Потому что никто не мог отбирать у него Арса. Но он получал только полное безразличие соседки по палате, скорчившейся и пахнувшей знакомым ему отчаянием, и бесконечные уколы успокоительного. И каким-то чудом, он нашёлся. На самом деле, Антон знал — просто Арсений вывел его из темноты за руку, переплетя их пальцы, подхватил на руки и потом уложил на кровать, окружая его своим теплом, что было лучшей колыбельной. И он видел после этого сны, где они с тихими смешками взбалтывали виски в стакане, а потом лезли пьяные целоваться, где они танцевали под слишком громкую музыку, а потом сбегали домой, забирались на крышу с пледом и жались к друг другу, не стесняясь показать свои беспомощность и одиночество. Где он успел признаться в любви. В этих снах было так много счастья и нежности, что Антон задыхался от слёз радости, задыхался от того, что скучал, поэтому резко сел на кровати, чтобы попытаться успокоиться. — Как ты? — Арсений присел к нему на кровать, заботливо приобнимая за плечи. Антон мог с чистой совестью сказать, что дни в остром отделении психиатрической лечебницы, куда их закинули по ошибке, были лучшими в его жизни. У них была почти полная свобода; только иногда врачи выгоняли их на завтрак, обед, ужин и раздачу лекарств, а также каждый день заходили ровно в девять часов утра. Они называли это обходом и каждый раз спрашивали о его самочувствии. Антона это раздражало, но Арсений просил терпеть. А на всей чёртовой Земле он верил только Арсению — потому что знал, что тот любил его бесконечно. Потому что тот был заботлив и добр, очаровательно улыбался и любил трепать его по волосам. Антон не помнил, когда именно они сошлись, ну и пусть, главным было настоящее, а оно играло нежными рассветными красками. И он терпел. Терпел неразборчивое бормотание соседки, у которой был синдром Котара, судя по болтовне санитаров, медсестёр и врачей. Терпел вкус антипсихотических, которые ему бездумно подсовывали — перепробовал на вкус и пимозид, и галоперидол, и хлорпромазин. Терпел разговоры со своим психиатром, которых пытался повысить его навыки социализации. Терпел всё ради того, чтобы по ночам искать тёплую ладонь Арсения, потому что каждую секунду без него он безумно скучал. Иногда приезжали остальные ребята из «Импровизации». Конечно, в острое отделение посетителей обычно не пускали, но им делали скидку, и они неловко хлопали его по плечу да расспрашивали о самочувствии. Они плохо понимали его речь, сдобренную, как говорил психиатр, обострением параноидной шизофрении. Антон на это всегда усмехался — он просто был слишком счастлив, отчего и мысли, и буквы рассыпались по черепной коробке. А потом всё начало блекнуть. Ему, на самом-то деле, сразу не понравился хлорпромазин. От него неприятно клонило в сон. А в какой-то день, проснувшись после очередной дозы, Антон не нашёл чужой тёплой ладони. От крика разрывались лёгкие. От слёз ничего не было видно. Отчаяние снова преобразовывалось в гнев. Ему понадобилось ещё несколько дней на успокоительных и в эластичных креплениях, чтобы понять — Арсений врал. Арсений просто был сильнейшей галлюцинацией. Но галлюцинацией, без которой он не мог жить. Его выписали через несколько недель. Сказали — ремиссия. Если не будет пить таблетки, рецидив наступит скоро. Но с нейролептиками ему удастся даже проработать какое-то время, но уже не в «Импровизации»; слишком уж ухудшились его социальные навыки. Антон коротко кивнул, держа в руках баночку и справку об инвалидности, и убежал. Потому что жизнь была слишком горькой на вкус. Он просто не мог остановить рыдания. Потому что всей этой нежности просто не могло быть. Потому что у Арсения была своя семья, которая оплакивала его уже три года. Как хорошо было это не знать. Едва Антон открыл дверь своей квартиры, он увидел множество шариков и гирлянд, привязанных буквально ко всему. — С возвращением! — в один голос крикнули Дима, Сёрежа и даже Паша со своей женой. У Антона неконтролируемо задрожали руки. Такое отношение к нему радовало, но это было не то счастье, которого он хотел. Баночка с таблетками грустно звякнула, ударившись о стену. — Я не хочу возвращаться, — отчаяние замораживало горло, отчего слова лезли с хрипом, а он сам медленно сползал вниз. — Я никуда не хочу возвращаться, если там нет Арса. — Ты ведь понимаешь, — начал было Дима, спокойно и разменно, как его учили психиатры, на что Антон только устало огрызнулся: — Заткнись! Конечно, я знаю, что он мёртв. И то, что он был просто реалистичной галлюцинацией. Но я, — он сглотнул, улыбнувшись через силу, — не хочу этого знать. Я просто хочу просыпаться и видеть его лицо. Никто не знал, что делать и как заставить его вернуться к нормальной жизни. Спустя месяц Антон вернулся в свою палату, держа Арсения за руку. В кабинете его врача лежал письменный отказ от лечения.