Служба доверия

Его лицо давно не выражало ничего, кроме невыносимой тоски. Осаму устал чувствовать в себе пустоту и каждый день умирать внутри. Пора бы решиться на реальные действия. Который это раз уже будет? Десятый? Одиннадцатый? Дазай не знает, потому что не ведет счет своим попыткам суицида. В пустой комнате темно, лишь зачем-то включенный телевизор тускло освещает помещение. Дазай, конечно, мог бы включить свет или хотя бы зажечь ночник, но не видит в этом смысла. Он вообще не видит в чем-либо смысл. Уже ровно год, как в душе поселилось холодное безразличие, а голову наполнили мысли о смерти. Каждый раз возвращаясь с работы, он думает, не пора ли с этим заканчивать, но все равно просыпается по утрам и идет в агентство. Словно ничего не происходит. Словно в груди не тянет болезненно, когда он через силу улыбается коллегам, шутит с дамами и приглашает их на двойное самоубийство. Какое, к черту, двойное? Дазай прекрасно понимает, что умрет в одиночестве. Даже тысячи самых чутких сердец не хватит, чтобы осознать в полной мере, насколько плохо бывает заваливаться в тихую, безлюдную квартиру и слушать не голос человека, а мысли, которые вторят: «Умри». Даже тысячи самых чутких сердец не хватит, чтобы заменить ему одно мертвое. Металлическое лезвие лежит в крохотной коробке на навесной полке в ванной. Дазай смотрится в зеркало и не узнает самого себя. Неужели эти мутные карие глаза, под которыми залегли темные круги, когда-то блестели? Сложно в это поверить сегодня, когда почти каждую минуту парень подавляет в себе желание заплакать. Не отрывая взгляд от своего бледного лица в отражении, он тянет руку к коробке и за раз достает из нее лезвие, при этом случайно поранив палец. На чувствительной коже выступает алая капля крови, на которую Дазай смотрит отрешенно, с холодностью. Покрутив металлический предмет в руке, он усаживается на пол, прислоняется к закрытой на щеколду — хах, словно, в квартире есть, от кого запираться, — двери. Запрокидывает голову, тяжело дышит и жмурит глаза. На сей раз даже предсмертной записки оставлять не хочется. Все равно ее никто не прочтет. Немного подумав и решившись с мыслями, Осаму закатывает рукав на левой руке и прикладывает к ней отблескивающее на свету острие. Синюшная вена выпирает, когда он сжимает ладонь в кулак. На ее фоне мелькают десятки мелких и глубоких порезов, растянувшихся по коже вдоль и поперек. Вену, на которую Дазай собирается нажать, перекрывают несколько швов и кривые чуть заметно красные линии. Хватит и одного резкого, но безжалостного удара лезвием, чтобы на полу разлилась багровая лужа крови. Хватит и десяти минут, чтобы скончаться от нехватки кислорода в мозгу как следствия большой кровопотери. — Хватит и одного звонка, Дазай. Если не мне, то хотя бы службе доверия. Осаму распахивает глаза и останавливает лезвие в миллиметре от кожи, пялясь в белый потрескавшийся потолок. Чужие слова столь дорогого для него человека въелись в память и эхом отдались в голове. Возможно, если бы они принадлежали кому-то другому, Дазай бы не послушался и без сомнений закончил начатое. Но просьбой того человека он пренебречь не мог. Еще не искалеченной рукой парень извлекает из кармана телефон. А почему бы, собственно, и нет? Он так давно не говорил с людьми, что согласен даже иметь в качестве собеседника работника службы доверия. Может, ему действительно помогут, раз он когда-то так настаивал. За минуту разузнав нужный номер, пробив его в интернете, Дазай открывает панель с цифрами и набирает. — Ну что ж, жизнь, я даю тебе шанс, — говорит он в пустоту с усталым вздохом. Из динамиков доносятся короткие гудки. На десятый протяжный звук Дазай уже теряет надежду и собирается сбросить, как вдруг однотипные сигналы прерываются мягким мужским голосом. — Здравствуйте. — Здравствуйте, — растерянно начинает Осаму. Он понятия не имеет, как нужно заводить диалоги с незнакомыми людьми, да к тому же по телефону, поэтому выпаливает первое, что приходит в голову. — Это служба доверия? — Да, — спешно отвечают на линии. — Что у вас стряслось? Этот вопрос вводит парня в замешательство. Почему-то когда он обращается за помощью, проблемы как будто перестают быть настолько мешающими и теряют вес. И думаешь: «может, все в порядке?». Это фантомное чувство посещает Дазая всегда, когда он пытается быть честен и рассказать правду о своем состоянии. Проблемы в один миг обращаются в мизерные, ничего не стоящие ситуации, из которых легко выпутаться, а в сердце вонзает когти тягостное чувство отвращения к себе, потому что начинает казаться, что он все выдумал и напрасно нагружает других, забирая у них драгоценное время. — Эм, ну, — невнятно тянет он и все-таки собирается с мыслями. — Я никчемен. И ужасный человек. А еще, — Дазай мыкает, ощущая, как на лице расползается нервная улыбка, — у меня никого нет. Мне сейчас так одиноко. Я хочу умереть. Мужчина на том конце провода не издает ни звука, внимательно слушая и, кажется, ожидая чего-то еще. На самом деле, у Дазая есть что сказать, но слова в горле застревают, поэтому он говорит обрывками и скоро замолкает. Сердце за ребрами бешено клокочет, словно норовя выскочить из груди. В телефоне слышно чужое размеренное дыхание. — Так, подожди, — прерывает затянувшуюся тишину голос. Осаму поневоле становится до черта стыдно, что он ввел в некоторый ступор человека и вынудил его слушать никому не нужные откровения какого-то потерявшего смысл в существовании парня. — Давай сначала. Сколько тебе лет? С Дазаем говорят спокойно, будто боясь ранить или как-то иначе навредить. Чувствуется, что мужчина на том конце провода тщательно подбирает слова, прежде чем их озвучить. Этот человек знает, какой вес может иметь его речь в тяжелых ситуациях, поэтому действует осторожно, точно по хрупкому льду ступает. На сей раз этим льдом оказался Осаму Дазай: треснутым, холодным и безнадежно разбитым. Так хочется порой, чтобы кто-то собрал его осколки и соединил вновь. — М, насколько я помню, двадцать два года, — кидает парень немного дрожащим голосом, что не ускользает от острого слуха его собеседника. Мужчина в телефоне многозначительно хмыкает и с готовностью произносит: — Хорошо. Дазай никогда не думал, что его нервы могут быть настолько взвинчены. От каждого ответа работника службы доверия по коже холодок проходился, мысли в голове путались, плечи мелко дрожали. Он настолько отвык от серьезных разговоров с людьми, что мозг уже на автомате генерировал веселые шутки, которыми парень бросался и запоминался в обществе. — Если честно, не вижу в этом ничего хорошего, — выдавливает из себя он, нелепо и не к месту отшучиваясь. Неизменная защитная реакция его надломанной психики — сама по себе растягивающаяся улыбка и несуразные шутки, на которые, понятное дело, никак не реагируют. Мужчина сразу подмечает, что Дазаю нелегко самому признаваться в тревожащих его чувствах и говорить о проблеме открыто, поэтому решает задавать наводящие вопросы. — Послушай, — начинает он сдержанно. Осаму успевает за время недолгой паузы на одну треть утопить в себе дискомфорт и страхи, перестав трястись и крепче сжав пальцами лезвие. — Расскажи мне подробнее, что с тобой происходит и нужно ли отправлять к тебе скорую или полицию? Все тяжелые воспоминания и мысли наваливаются одновременно, и парень ощущает себя миной, которая вот-вот взорвется. Голова кишит несвязными мыслями, одна из которых звучит отчетливей и громче. Умеретьумеретьумерть. Он касается острием вены и поверхностно надрезает ее, оставляя дорожку темно-красного цвета. Кое-как удается отвести руку с лезвием от предплечья и прояснить затуманенный разум. — У меня нет времени на подробности, — произносит Дазай и судорожно сжимает в ладони острый предмет, царапая им нежную кожу. — Простите. И нет, не нужно никого и ничего присылать. Все равно уже будет поздно. Сжав губы и рвано дыша, Осаму вскидывает голову. Яркий свет ударяет в глаза, несколько отрезвляя. — Поздно? — удивленно переспрашивает голос. Мужчина явно понимает, в чем дело и какие планы строит его собеседник, но хочет услышать это от него самого в подтверждение. — В каком смысле? Дазай испускает тяжелый вздох, снисходительно улыбнувшись. — Как вас зовут? — некстати осведомляется он. Обескураженный мужчина, которому обычно подобных вопросов на работе не задавали, погружается в тишину и раздумывает. Осаму не удивился бы, если бы сейчас работник молча бросил трубку, но тот лишь хмыкает. Странный вопрос. — Одасаку, — наконец-то отвечает мужчина таким же бархатистым и ласковым голосом. Поразительно, как искусно он может сохранять спокойствие. — Одасаку, — эхом повторяет Дазай, смакуя имя нового знакомого. — Вы когда-нибудь чувствовали себя виноватым во всем? Ставить собеседников в неловкое положение, задавая вопросы личного характера, — его хобби. Под удар уже попадали и Куникида, и Ацуши… и он. Глаза непроизвольно увлажняются при одном воспоминании о человеке, который много злился и раздражался, но продолжал его любить. О единственном человеке, кто бы никогда не оставил его одним и всегда разделил бы бутылку вина на двоих. — Не думаю, что это сейчас важно, — задумчиво отзывается Одасаку с толикой неуверенности в тоне. — Ты настроен совершить суицид, как я понимаю? — А вы догадливый, — в своей манере игриво протягивает Дазай, когда на ресницы выступает крупная жгучая слеза. Мужчина хочет что-то сказать, но его речь — грамотную, как заметил Осаму, поставленную — прерывает короткий гудок. На второй линии раздается звонок. Наверное, от человека, которому намного хуже, чем Осаму. Эта мысль закрадывается в голове спонтанно, но надолго забирает покой и заставляет сердце снова мучительно забиться. «Я только отнимаю время» — думает он, кусая губы в кровь, и смаргивает мокрые слезы, дорожками потекшие по щекам. Но все равно Осаму старается держаться и продолжать разговор в том же духе, чтобы этот назвавшийся Одасаку работник не заметил перемены. Почему-то при нем плакать не так зазорно, как было бы при других людях. Теперь Дазай убеждается на своем опыте — незнакомцу легче доверить душу и излить ее в слезах, чем родному человеку. Особенно, когда близких людей не остается. — Ой, кажется, вам кто-то звонит, — на одном дыхании замечает парень с дурацкой усмешкой, невольно сорвавшейся с губ. Во рту стоит металлический привкус. — Ничего, не обращай внимания. На этот звонок ответят мои коллеги, — говорит мужчина. — Так почему ты хочешь умереть? Абсурд. Дазай сполна ощущает свою фальшивость, и становится еще хуже. Хочется заткнуть рот рукой и больше ничего не говорить, замолкнуть навсегда, чтобы не мешать нормальным людям своей бессмысленной болтовней. — Знаете, Одасаку, — безжизненно произносит он, чуть хрипя от бессилия. — Извините за беспокойство. Не хотел отрывать вас от важных дел. Простите. Ему надо бы нажать на отбой, но он почему-то упрямо ждет ответа, хоть на линии и воцаряется мертвая тишина. — Постой, — судорожно бросает Одасаку, запинаясь. — С чего ты решил, что твоя проблема не важна? Дазай горестно усмехается, подбирая колени и обнимая их руками. Как-то все равно уже, что светлые брюки пачкаются трудно отстирываемыми бордовыми пятнами. — Мне все так говорили, — грустно улыбаясь, он опускает тусклый взгляд в пол. Осаму отнимает телефон от уха и прислоняет его корпусом к коленям, намереваясь сбросить. И напоследок печально кидает: — Надеюсь, станет важна, когда я умру. Наконец-то можно нажать на иконку красного телефончика и избавиться от этих мучительных бесед, которые еще больше наводят его на мысли о собственной никчемности. В ладонь второй руки все еще вонзается ребром лезвие, но он этого не чувствует, концентрируясь лишь на тоскливых отголосках прошлого и боли в груди. Только парень собирается оборвать связь, как вдруг из динамиков доносится громкое, почти истошное: — Чувствовал! Вздрогнув, Дазай снова прикладывает телефон к уху и растерянно моргает, приходя в себя. — Простите? — Я чувствовал себя виноватым во всем, — уточняет Одасаку, прерывисто дыша и шумно сглатывая. Пальцы невольно размыкаются, и лезвие падает на колено, но подбирать его никто не собирается. Дазай фокусирует внимание на любопытной смене тона завсегдатая тихого и уравновешенного мужчины. Тот недолго молчит, видимо, очухиваясь от своего резкого выпада. А затем выравнивает голос, делая его привычно бархатистым и низковатым: — Когда похоронил сирот, которые были мне самыми близкими. Пять детей погибло из-за того, что я их не защитил. Не успел защитить. Я тоже чувствую себя ужасным человеком после этого случая и виню себя в их смертях, потому что, если бы я был на том месте в то время, ничего бы такого не произошло, — Одасаку переводит дыхание, выговорившись. Ему до сих пор тяжело поднимать тему о детях, которых он потерял довольно-таки давно, но от горя не до конца оправился. Душу мужчины сначала обожгло — раньше он избегал любых разговоров о погибших сиротах — но спустя минуту стало необычайно легко. Все-таки порой и психологам нужно кому-то высказываться. — А теперь ты. Почему ты чувствуешь себя виноватым? Дазай призадумывается, размышляя, как бы корректней сформулировать ответ. Просто патологическое, неотвязное чувство вины преследует его всюду, и трудно выразить его словами. Эмоции бы лучше всего иллюстрировали его состояние, но Одасаку не может видеть изнеможенного парня с перегоревшими карими глазами сквозь телефон, поэтому приходится складывать неприятные, болезненные, неотступные чувства в предложения. — Мы с одним человеком, — Дазай хмыкает, — поссорились. Ну, закончилось все тем, что он назвал меня имбецилом и выбежал из квартиры. Я, — ком встает поперек горла, и парень судорожно пытается его сглотнуть, — звонил ему, но он не отвечал на телефон. Он затягивает длинную паузу, не зная, что еще сказать. Хотя, нет, просто боясь продолжить. Хотелось бы, чтобы проблема на этом закончилась. Из-за надолго повисшей между собеседниками тишины Одасаку приходит к выводу, что исповедь Осаму окончена. — Попробуй еще раз, — настоятельно советует он. — Ты хотел бы с ним помириться? На губах Дазая невольно расцветает мечтательная улыбка. Слезы, которые больше не удается сдерживать, бесконечно скатываются по щекам, стекают к острому подбородку. — Да-а-а. Очень хотел бы. — Тогда тебе нужно извиниться, — решительно продолжает Одасаку. — Сделать первый шаг. Позвони ему еще раз. Осаму, шмыгнув носом, запястьем левой руки вытирает мокрые глаза. Рваные вздохи вырываются из груди, и он впервые в жизни не может их держать в себе. Тяжелым грузом сопровождающие его чувства против воли изливаются в беззвучных рыданиях, а затем Дазай замолкает. Пугающая пауза устанавливается между ними, и Одасаку собирается встревоженно осведомиться, все ли в порядке у собеседника, но его перебивает севший, бесстрастный голос. — Он больше мне не ответит. По коже мужчины пробегаются мурашки. Он чувствует себя как на иголках. Трудно представить, что пережил этот парень, раз у него настолько изломанная психика, судя по треснутому голосу, сбивчивой речи и нервно отпускаемым шутейкам. — С чего ты решил? Может, он тоже хочет с тобой помириться! — старается подбодрить его Одасаку. — Ты нико- — Он умер. Тишина, воцарившаяся на линии, гнетет, пожирает мужчину изнутри. Он должен был догадаться. Вряд ли бы Осаму хотел умереть из-за одной только ссоры. Он не похож на человека, подверженного давлению подобных ситуаций, которые бы разрешил запросто. — Он злился, — начинает Дазай сипло, всхлипывая, — и, видимо, плакал. Выбежал из моей квартиры на эмоциях. Не увидел, что на него машина едет, и его сбили. Глупый. Потом скорая, полиция, кровь. Врачи сказали, что смерть наступила мгновенно. В его телефоне нашли только мой номер и кучу пропущенных от меня. Позвонили, сообщили, что он мертв, — парень сдавленно хрипит, прочищая горло. — Я с тех пор тоже себя мертвым чувствую. Если бы я тогда остановил его, он бы остался жив. Выпустив все, что гложило долгое время, наружу, Дазай судорожно глотает ртом воздух и кое-как заканчивает: — Это я его убил. Какие до боли знакомые Одасаку переживания. Внутри у него все сворачивается в один тугой узел. Судя по тому, с какой нежностью Осаму отзывался об этом человеке, он был для него чрезвычайно дорогим и, по-видимому, единственным. Одасаку так же чувствовал себя после потери детей, но нашлись те, кто поддержал его и помог восстановиться. А Дазай брошен, чертовски брошен. Даже самим собой. — Ты кому-нибудь говорил об этом? — сочувственно спрашивает мужчина. — Нет, вы первый, кто согласился выслушать меня. Одасаку так и думал. Держать в себе горе утраты — самое тяжелое, что приходилось испытывать ему, пока он не нашел человека, который смог выслушать и понять. Дазай находит его, возможно, за несколько минут до самоубийства. И от осознания этого печального факта в груди тоскливо ноет. — Сколько прошло со смерти того парня? — участливо интересуется мужчина. — Годовщина, — отвечает первое, что стукнуло в голову, Осаму. — Сегодня ровно год, как его со мной нет. Ровно год, как все исчезло. Год терпения и мук, год стремительного угасания надежды, год разрывающего изнутри отчаяния и осознания себя бессмысленным, бесполезным и непутевым существом. Все это засело глубоко в душе Дазая и не может выместиться в словах, потому что их будет мало. Ими не описать. Одасаку внезапно так захотелось быть рядом с ним и помочь, как когда-то помогли ему; оказать поддержку. Когда утешаешь человека на расстоянии, возможности значительно ограничиваются. Гораздо удобней было бы увидеть этого парня сейчас, сказать ему в глаза, что он не один, отобрать лезвие и просто крепко обнять. Тактильный контакт, бывает, успокаивает лучше всяких слов: он позволяет ощутить тепло другого человека, за которого можно ухватиться, к которому можно прикоснуться. — А можно, — Одасаку стушевался от неловкости, — а можно спросить, как тебя зовут? — Дазай. Дазай Осаму. — Вот, что я тебе скажу, Осаму Дазай, — серьезным тоном обращается мужчина. — Ты не мог знать, что такое произойдет. Этого никто никогда не мог знать. Ты не предвидел аварию, потому что не наделен способностью видеть будущее, как и все в этом мире. — Я не должен был его отпускать, — с сожалением качает головой Дазай, уставив немигающий взгляд в пол. — Но ты не знал, что он был в настолько поганом состоянии, что заплакал, выйдя от тебя. И то, что он из-за слез не увидел машины, — тоже не твоя вина. Люди совершают ошибки. Да, возможно, не стоило его отпускать тогда, но сейчас — в самый раз, Осаму. Тебе нужно его отпустить. И простить себя. Тот парень уже не сможет сказать: «Я тебя прощаю», но уверен, он бы так и сказал. Поэтому и ты прости себя. Чувство вины грызет изнутри, я знаю. И нельзя позволить ему поглотить тебя полностью. Тот парень… — Чуя. Его звали Чуя, — произносит вдруг Дазай, уточняя. — Чуя не хотел бы, чтобы ты умирал. Осаму не произносит ни слова, воспроизводя в памяти все пережитое с Накахарой. Сколько бы «Я убью тебя», «Чтоб ты сдох» ни было брошено последним в его адрес, он все равно постоянно спасал его и продолжал бы спасать. Наверняка, будь он жив сейчас и зная, что Дазай замыслил новую попытку самоубийства, стукнул бы его по голове и так неуклюже ласково попросил бы не умирать. Потому что Дазай был нужен ему. И Чуя был нужен Дазаю в равной степени. — Мне плохо без него, — опустошенно говорит Осаму все, что думает. Уже нечего терять и нет смысла молчать, как он делал это всегда. Улыбка на лице тает, оставаясь где-то в тех теплых воспоминаниях, что остались после смерти Чуи. — У меня больше никого не осталось. Я чувствую себя таким ущербным созданием. Мне кажется, скоро даже стены меня возненавидят, потому что им надоело слушать каждый день мое «прости». Все те слова, которые я не успел сказать Чуе, впитывали только они. Целый год, — он закрывает лицо ладонями и сдавленно повторяет: — Гребаный год. — Дазай… Каждое слово Осаму пронизано отчаянием, болью и тоской. Одасаку тяжело было слушать его и при этом вспоминать себя примерно в том же состоянии. Невольно создавалось ощущение, что он возрождает из пепла сожженное когда-то прошлое, все пережитые муки и страдания словно вновь вспыхивают и с новой силой ударяют по нему. — Спасибо, что выслушал, — апатично бросает Осаму, шмыгнув носом и встряхнув в руке, израненной, истекающей кровью, лезвие. Он нацеливает его на вену, по которой все еще струится тонкая багровая дорожка. — Я рад, что познакомился с тобой перед смертью. Ты хороший человек. Все, чего Осаму хотел получить от людей, — это понимание. И он успел отчаяться, прежде чем обрести его в человеке из службы доверия. Все-таки Чуя действительно всегда прав — не зря парень прислушался к его совету. Пусть, цель Дазая не поменялась и он все так же решительно настроен убить себя, общение с понимающим и умеющим слушать человеком сделало его предсмертное состояние несколько легче. — Прощай, что ли, — без былой тяжести в голосе кидает парень и намеревается отключить телефон насовсем, потому что больше он ему не понадобится. Одасаку, будто предчувствовав это действие, выпаливает то, что не решался сказать уже несколько минут: — Хочешь, я к тебе приеду? Перед глазами Дазая все потемнело. Он ошалело глядит перед собой, рассеянно моргая, и хватка, в которую стиснуто лезвие, ненароком ослабевает. — Ч-что? — Я приеду к тебе, и мы с тобой поговорим, — впопыхах объясняет мужчина, цепляясь за последнюю нить надежды между ними. Когда знаешь, что человек вот-вот может умереть, говоришь самые искренние слова и ни в коем случае не медлишь. Иначе «потом», возможно, не настанет. Он чувствует, что должен сохранить жизнь этому парню, так же, как когда-то хотел уберечь сирот. — Поговорим? — сконфуженно переспрашивает Осаму, подтянув телефон к уху, чтобы лучше расслышать. — Да, — бодро подхватывает Одасаку и поднимается с кресла, растягивая витиеватый провод телефона. — Обо всем, о чем захочешь. Ты можешь рассказать мне про Чую, про то, насколько он был дорог тебе. Или можешь рассказать какую-нибудь другую историю из своей жизни. Я буду слушать тебя, сколько потребуется, и отвечать. Возможно, из меня не самый лучший собеседник, но, думаю, всякий лучше стен. Дазай внемлет его словам с открытым ртом, не веря, что произнесенное Одасаку адресовано ему. Сердце, кажется, замирает в груди, дыхание становится не таким частым. В его квартире давно не появлялись люди, и предложение почти не знакомого мужчины ошеломляет, приводит в смущение. — Тебе нужно только отбросить лезвие, — в голосе мужчины прослеживаются нотки просьбы или даже мольбы. — Такой маленький шаг. Давай, Осаму. Я верю в тебя. Перебинтованный парень замирает в немом удивлении и, наверное, впервые чувствует внутреннюю удовлетворенность. Пожалуй, это то, что Осаму всегда хотел услышать от мира. И то, что Чуя повторял не раз — настолько часто, что эта по сути банальная, но такая необходимая ему фраза отпечаталась в памяти со всеми интонациями, с которыми была произнесена. Видимо, поэтому Чуя стал для Дазая миром, который рухнул после его смерти. Он был единственным, кто верил в него. — Спасибо, — одними губами произносит Осаму в динамик, не моргая и смотря в одну точку. Одасаку спешно надевает свое пальто, все еще не отрываясь от трубки. Самые приятные моменты в его жизни — слышать нотки вновь обретенной надежды в голосе отчаявшегося и не желающего больше жить. Коллеги смотрят на него с явной недоверчивостью, но предпочитают не задавать вопросов. Мужчина бы сейчас спросил адрес, побежал к выходу и, как обещал, направился бы к Дазаю, но он должен был убедиться. Убедиться в том, что спас хотя бы одного ребенка в своей жизни. И, наконец, сквозь беспрестанные всхлипы и тяжелое дыхание потерянного в невысказанном горе парня послышался звон откинутого лезвия.