сердечко на запястье

ты снова затягиваешься сигаретой, уже в глотке сидевшим «ротмансом»., а тебе всё нравится (просто ни на что другое денег у нас нет, а тебе до ужаса хочется курить). чуть кашляешь тихо, как котёнок. улыбаешься мне измученно, а потом со всей дури вкручиваешь ещё тлеющий окурок в левое, белое-белое плечо, чуть шипя. кожа тонкая, будто фарфоровая, но изуродованная, вся в рытвинах и уродливых шрамах, что отталкивает от тебя всех парней. никто не хочет быть героем, принцем из сказки., но ты, моя девочка, нравишься мне даже такой: жалко скрюченной худым телом на холодном кафеле в тёмной ночной ванной, плачущей так уродливо с красным носом и опухшим лицом, вся дрожащая и голая. голая не только телом. сегодня тебя снова вывернули наизнанку. — рин, — шепчешь словно в бреду. и смотришь умоляюще — зовёшь к себе тихим невербальным криком. «ты нужна мне. прямо сейчас — слышишь, как хрустят пальцы, когда я скрещиваю пальцы за спиной?», а я слышу. и сажусь рядом, прижимаю тебя, замёрзшую, к своему стройному телу. я тоже хрупкая — но только телом. твои тщедушные ручки цепляются за меня так, словно ты тонешь в беспокойном море, а я твой единственный спасательный круг. моё новое платье становится кровавым от крови на твоих запястьях и пальцах, но сейчас это значения не имеет совершенно. милая, милая моя лин. было бы очень забавно, если бы наша неизвестная мать и назвала бы нас одинаково, да? помнишь, как мы смеялись над этим? — лин, — шепчу я и беру твои холодные ладошки в мои руки. они такие маленькие, гораздо меньше моих. — лин, он снова сделал это? в ответ сдавленные рыдания. ты захлёбываешься в безумии, я заставляю тебя смотреть в свои глаза. это забавно. каждый раз смотреть на тебя — словно смотреть на собственное отражение в зеркале, и это безумно. я умираю в сумасшествии — оно у нас на двоих. ты это я., а я это ты. те же огромные голубые глаза, мягкие длинные светлые волосы, тонкие алые, словно в кровь, губы (у тебя они обветренные и искусанные постоянно — мне это причиняет боль). только у тебя всегда взгляд одержимой, а у меня спокойный, холодный, чопорный даже. я всегда буду твоей стеной, всегда буду давать тебе силу (у меня её ещё много, только ведь лимит тоже исчерпается когда-то — боюсь только, что тебя уже не будет), моя лин. мы — навсегда. мы — это неразрушимо никакими тайфунами и землетрясениями, неразделимы и взаимодополняюще. мы друг друга никогда не разобьём, ведь у нас одна душа на двоих, и я всегда буду знать тебя, как себя. и ты также. — иди к своему джейсу, рин, — убеждаешь и трясёшься, сдавая себя невольно — боишься. боишься ведь, что я уйду., но в этом страхе смысла нет, моя родная. — иди. я справлюсь, правда. это ведь не так и сложно, да? хоть когда-то я должна быть сильной, чёрт возьми! я знаю, ты просто не хочешь, чтобы я видела это. сегодня ведь тот самый день. ты убиваешь себя сама — не мир, не он, а только ты и твои мысли. и я ничего не могу поделать с этим. прости. я вижу в твоих доверчивых, сейчас таких больших глазах себя, испуганную (впервые), но даже сейчас причёсанную, собранную, и-де-аль-ну-ю. меня считают холодной стервой, но с тобой, половина меня, я никогда не умела быть холодной. мой человечек, ты ведь знаешь, что с тобой я никогда не умела быть такой же, как со всеми. — я здесь, — мой шёпот точно такой же тональности, как у тебя. чёрт, я всё своё делю с тобой — моё лицо, моё тело, мою улыбку и голос, мои мысли, с е б я. — я здесь, лин, тише. ты же знаешь, что на других не горит. не колется, не жмётся, ничего. пустота. почему, чёрт возьми? а ведь потому что это ты. это всегда была ты. я целую твои холодные руки, каждый тоненький пальчик, согреваю их своими губами и дыханием. я целую родинку у тебя на костлявом плече — у меня такой нет. я обожаю эту родинку. я люблю твою тонкую кожу со вкусом миндаля. утыкаюсь носом в тонкую шею, слышу твои вздохи — чувствую, как ты ловишь ртом воздух судорожно под моими осторожными губами. теперь я и сама вжимаюсь в тебя. хрупкая, словно хрусталь. и действительно — стоит мне на секунду от тебя отвернуться, как ты тотчас разобьёшься или рассыпешься в моих руках — я этого боюсь до дрожи, больше всего на свете. — ты обнимала его, — говоришь ты., а сама пальчиками зарываешься в мои волосы, еле дышишь. — зачем этот спектакль? ты делаешь мне больно, рин. очень больно. пожалуйста, не надо. — я больше не буду, — обещаю клятвенно, словно маленький ребёнок перед матерью, которой у нас с тобой никогда не было. хватаю пальцами острый подбородок. единственное, от чего я не могу защитить тебя — от себя. я смотрю в твои глаза, раскрытые, доверчивые, больные — смотрю в тебя. в себя. и лгу в очередной раз — я ведь снова сделаю это. прости, но это часть меня — играть на показуху, показывать, какая я нормальная, как всё хорошо всё у нас. чтобы маска боли с треском не разлетелась (но под твоими пальцами она ломается вдребезги). ты моё безумное отражение — то, чего не хватает мне самой, холодной, чёрствой, бездушной и статичной. — я ведь люблю тебя, моя девочка., а вот это правда. губами к губам примкнуло. и ведь ни одна из нас по-другому не умеет. губы у тебя со вкусом вишни, а у меня — лимонные. ты сама мне говорила когда-то., а ты на вкус как обречённость, беззащитность и слабость — моя любимая слабость, вытащенная из самых глубин ада. мы прижимаемся друг к другу крепко-крепко, становясь почти одним целым. я своими горячими пальцами (правду же говорят — горячие руки — холодное сердце., а у тебя руки всегда ледяные) провожу по твоей обнажённой коже — по выпирающим рёбрам, ключицам, впалому животу, тазобедренным косточкам и изрезанным бёдрам. я люблю каждый твой шрам — глупое сердечко на запястье после неудачной влюблённости в сержа, следы от ожогов после сигарет, следы от затупленного ножа и острого лезвия, стащенного у отца. ты дышишь учащённо-поверхностно и целуешь в ответ нежно, плавя мои внутренности. моя ласковая девочка, зачем же ты ищешь кислород у меня где-то за губами? я ведь отберу его у тебя, и ты снова останешься ни с чем. сестёр так не целуют., но ты мне не просто сестра, так ведь? лин, ты это я, помнишь? я помню всё. я родилась раньше, а потому моя задача — защищать тебя. помню, как в детстве ты пряталась от меня в душном, пропахшем чем-то старо-приторным, шкафу в детском приюте. как заливисто смеялась, когда я находила тебя. помню, как я вырывала волосы сучек, посмевших тебя тронуть в этом приюте. как ты доверчиво прижимаешься ко мне, после того, как мальчишки лапали тебя, и плачешь. я не говорила тебе, но я подложила им змей на подушки. помню, как мы впервые поцеловались — пьяные, отчаянные, как это было неловко и неумело, но от твоей нежности у меня свело сердечную мышцу. помню, как он забрал нас к себе. помню, когда он впервые сделал это с тобой, ты лежала, как сейчас, раздавленная в ванной на полу, свернувшись калачиком и не имеющая сил даже на вздохи., а потом каждую ночь приходила ко мне в кровать, согреваясь теплом моего тела. отец. забавно, что именно он сделал это с тобой. он выбрал тебя, потому что ты слабее меня., а я так хотела, чтобы страдала именно я вместо тебя. названный отец. сестра. у нас всё так извращённо. не для нормальных людей, это точно. помню твои шерстяные шарфы осенью. я потом нюхала их, зарываясь носом в твой запах. помню, как мы лежали на кровати, обнявшись. ты сказала, что ненавидишь этот мир. что ты не подходишь ему — он выплёвывает тебя помятой и ненужной. правда в том, что не ты не подходишь миру., а это он слишком дерьмовый для слабой тебя. я презираю слабых (но только не тебя), я презираю слабых, а ещё ненавижу собственную силу. я тоже устала, моя малышка. устала быть сильной. — ты знаешь, какой сегодня день? — спрашиваешь ты, пытаясь отдышаться. — двадцать шестое ноября. я помню, лин. ты беззвучно плачешь. твоя эстетика — это кровь на белом кафеле из вскрытого запястья, это синяки на бёдрах, бесконечные ожоги на лодыжках и хриплый от рыданий и сигарет голос. ты видишь в этом отвратительную и извращённую (прямо как наша любовь) красоту. двадцать шестое ноября — день, когда ты собираешься умереть. я знаю тебя слишком долго, душа моя, всю нашу жизнь. знаю, как сильно ты ненавидишь себя и презираешь свою слабость, хрупкость. как ненавидишь постоянно реветь и искать защиты у кого-то более сильного, у меня. ты собираешься снова взять в руки лезвие. ты собираешься со всей дури полоснуть по руке два раза, а потом чувствовать приближающуюся истерику, содрогаться всем телом и ждать. — не всем же быть героями, лин, — говорю я и чувствую, как щёки становятся мокрыми. смаргиваю слёзы и улыбаюсь — видишь, милая, я тоже слабая. просто тщательно скрываю. — уйди, уйди, рин, пожалуйста, — жмуришься, хочешь отпустить мои руки, но только до судорог цепляешься сильнее. — ни за что. и нам обоим станет легче. чуть-чуть. мы же половинки. пожалуйста, не делай этого, лин, не делай. мы ведь половинки. я чувствую то же, что и ты, помнишь? ты умрёшь, и я тоже. ты же мой человечек, с начала и до конца. мир всегда будет дерьмовым, но я буду держать тебя за руку. у многих людей нет того, кто был бы с ними, и они судорожно скрывают следы своих страданий от семьи, от школы. скрывают рыдания, вынужденные делать вид, что всё в порядке. шутят о суициде., а у тебя есть я. со мной тебе не надо притворяться. и я всегда буду сдерживать твою дрожащую руку от того самого главного пореза. я не плохая. и ты не хорошая. просто ты сломленная, а я залечиваю тебя, когда ты срываешься,

каждый грёбаный раз.