Раздражает.
Но не так сильно, как мысль о проигрыше и ощущение ножа в спине. Он злится, — всегда по-разному, — сцепляет зубы и анализирует свою ошибку. Реконструирует события в голове, старается найти что-то новое, что-то, что он не заметил, какую-то несуществующую деталь, которая привела к неудаче, хотя ответ на каждый заданный вопрос всплыл перед глазами тогда же, когда он понял, что за ним идут. В груди еще неприятно закололо потом, и даже не от долгих попыток сбежать. Джейсон Дин откидывает голову назад, соприкасаясь макушкой с холодной стеной. За две недели в Вестербурге он оставил за собой больше разрушений, чем когда-либо в своей жизни, и даже не потому, что хаос — это ответ, который не каждый хотел увидеть и принять, потому что в обществе все, что связано с уничтожением — запрещено. Он оставил за собой настолько огромный след, потому что он мог. Потому что никто не пытался его остановить. Он не жалеет. Сделал все правильно. И если бы выпала возможность пережить все заново он бы ей воспользовался, и не только потому что вновь хотел почувствовать, как адреналин разливается по венам после нажатия на курок или пьянящее ощущение распоряжения чужой жизнью, где одно неосторожное движение и все трещит по швам. Как хрупкая белая чашка с глупой крышкой, к примеру. Он закрывает глаза. Имя собственной девушки отдается в сердце, прежде всего, болью. — Джейсон Дин, к решетке! А потом уже с яростью. Голос тюремного работника вырывает его из собственных мыслей, не давая чувствам разгореться и сжечь его дотла. Собственное имя в безмолвном помещении режет слух. ДжейДи открывает глаза резко, не скрывая раздражения, затем лениво поворачивает голову и, осмотрев уже знакомого полицейского с ног до головы, хмыкает. Парень чуть качает головой и, глубоко вздохнув, встает с кровати, направляясь к решетке, которая с громким звуком отъехала, давая ему выйти. Коридор, по которому они идут — не слишком короткий и освещенный лампами, находящимися на потолке. Каждый шаг отдается эхом, перед взором мелькают двери камер, в которых многие заключенные просто смотрели в никуда в ожидании неминуемого конца. Дин про себя отмечает, что тюрьма не только ставит на жизнях людей крест, но и сводит их в могилу — разными способами, конечно, но факт есть факт. Потому, проходя мимо очередной камеры, он думает о том, что сойдет здесь с ума, а затем поворачивает и, пройдя шагов тридцать, оказывается у такой же белой, как и все здесь, двери. Девушка, что сидит напротив, кажется ему чертовски знакомой — возможно он видел ее по телевизору еще на свободе, перещелкивая пультом с канала на канал в поисках чего поинтереснее одних и тех же новостей, возможно замечал в утренней газете отца на титульной странице — сейчас не вспомнишь толком, да и не до этого особо. Он осматривает уже привычное помещение — с освещением так лучше и не стало, — все тот же полумрак, — а на стол не поставили даже настольной лампы для удобства, ограничившись еле работающим светильником на стене. Стол, который повидался не с одним таким преступником, все же стал выглядеть чище, — возможно из-за того, что эту комнату стали использовать в разы чаще, чем за прошлые лет десять, — а спинки стульев больше не врезались под самые лопатки. Она достает из сумочки блокнот и ручку, — ДжейДи хочет укорить ее за использование столь древних методов, учитывая производство диктофонов, — а надзиратель, вошедший следом, проверяет насколько надежно закреплены наручники на его руках — пару раз дергает за них под осуждающий взгляд ДжеяДи и, кивнув девушке, удаляется из комнаты, закрыв за собой дверь и предоставляя им полную приватность. Но они сидят в полной тишине еще с минуту. ДжейДи, положив сцепленные руки на стол, рассматривал ее лицо, наблюдая за тем, как раскрывается весь спектр ее эмоций, — от дребезжащего страха в глазах перед убийцей до пылающей решимости приняться за работу, — и ухмыляется, прикрыв глаза. — Время идет, предлагаю начать.***
Время шло довольно медленно и ДжейДи почти что начинает чувствовать эффект дежавю на себе — настолько одни и те же вопросы от разных изданий въедались в его черепную коробку. Их диалог шел также, как и со всеми остальными журналистами до этого: вопрос — неоднозначный ответ, который понимай и трактуй, как хочешь. Девушка же, в прочем, не старается вытянуть все клещами — действует постепенно, подходит к каждой новой теме аккуратно и записывает все чертовски быстро, ничего не переспрашивая. Но заканчивают они, почему-то, намного раньше — минут за десять-пятнадцать до окончания отведенного времени. Единственное, что смущает ДжеяДи, так это то, что она не уходит — что-то смотрит, перелистывает страницы блокнота туда-сюда, но взгляда на него не поднимает. Он чувствует, что что-то не так, что они не закончили, потому ждет. Бесится и ждет, когда они продолжат, вновь сверля взглядом ненавистную стену за плечом блондинистой девушки. — Ты сильно ее любил? — Дин переводит на нее взгляд даже быстрее, чем хотелось. — Веронику Сойер. В груди снова неприятно щемит. Вероника — его девушка. Единственный человек, который по-настоящему полюбил его, отодвинув общество и мораль на второе место, который принял, несмотря ни на что, который поддержал все идеи и был рядом, закрывая глаза на больной разум. Вероника — человек, который подстроил собственный суицид, а затем вызвал полицию, приведя прямо в бойлерную. Раздражение, засевшее в нем, очень быстро становится яростью. — Любил ли я Веронику? — он ухмыляется, одновременно зарываясь рукой в волосы под лязг металлической цепи. Тон его голоса граничит не то с агрессией, не то с сарказмом. — А мертвы ли все популярнейшие дети школы Вестербург?! Что за дурац- А затем он осекается. — Не бывает дурацких вопросов, — тихо произносит ДжейДи на выдохе и смотрит на журналистку другим, более спокойным взглядом, откидываясь на спинку стула и вновь располагая руки перед собой на столе. Он все равно здесь сгниет, так что какая во всем этом разница? — Любил... — он говорит медленно, словно задумываясь о чем-то своем в период произнесения слова, ощущая не только тепло, но и ноющую боль в груди. — Любил. «Мне порой кажется, что я любил ее больше, чем она меня», — думает ДжейДи. — «Но была ли эта любовь хотя бы отдаленно похожа на здоровую?» — Больше жизни любил, если так прикинуть. И не только своей, если говорить честно, — он посмеивается. — Наша любовь, она. Всепоглощающая. Жертвенная с одной стороны и разрушительная с другой. ДжейДи прикрывает глаза, опускает взгляд на кисти рук в изрядно мешающих и постоянно лязгающих наручниках на столе. Затем снова поднимает его, натыкаясь на внимательную пару глаз. — Вероника тоже особенная — за это я ее и полюбил. Она непокорная, решительная и готовая идти по головам, чтобы достичь своей цели, — после некоторой паузы, во время которой журналистка записывала его слова, он кивает на свои наручники. — Она хотела остановить меня любой ценой — и она это сделала. ДжейДи, почему-то, ею гордится. Он истерически посмеивается. — Но только ради чего? Ради прогнившего общества внутри одной единственной чертовой школы?! Если бы она не подстроила собственное самоубийство, если бы она поняла меня, мы бы могли сделать это общество лучше! Общество, в котором каждый социальный статус был бы равен! Никто бы больше не прошел через унижение просто потому, что как-то отличался от «нормы» каких-то перекачанных дебилов и размалеванных дур! Почему нельзя было использовать бомбу в последний чертов раз и сделать все правильно?! Джейсон снова кидается в крайность. — А, быть может, убей я ее, все сложилось бы также — я был бы вынужден гнить в этой дыре, потому что чертова полиция вдруг решила поднять зад и поработать! И лишь потом затихает, чувствуя, как в горле саднит из-за повышенного тона. Дин берет передышку секунд на десять, потом снова выпрямляется и собирается. Скачки настроения стали приходить к нему все чаще с тех пор, как он сел, и справляться с ними он стал намного быстрее. — Я любил ее. Безумно любил. Я убил, я заставил ее инсценировать собственную смерть, я шантажировал и собирал подписи, я хотел взорвать целую школу, но, видит Бог, я бы отдал за нее свою жизнь, если бы потребовалось. А затем он ухмыляется и хмыкает. — Хотя, по сути, так я и сделал. Журналистка смотрит на него еще несколько секунд после того, как он заканчивает. Девушка кивает сама себе, собирает вещи и встает, когда надзиратель молча открывает дверь, как бы сообщая о том, что их время вышло. Она проходит мимо него стуча каблуками, звук которых отдавался эхом в помещении, и когда дверь закрывается он наконец может нормально подумать. Он реконструирует события не столь далекого прошлого, анализирует каждую свою ошибку, которая привела его сюда, в тюрьму, на пожизненное заключение. Он, на самом деле, предпочел бы смерть, но разве кто-то подарил бы ему такой желанный конец? Нет. А потому гнить в тюрьме с мыслями о Веронике ему придется еще очень долго.