Какое счастье быть несчастным

Cвет проникает в комнату сквозь дизайнерские занавески, прожектором освещая танец пыли в воздухе — пылинки выполняют пируэты, создавая хаотичный узор, уподобившись снежинкам за окном, безуспешно пытаясь догнать и перегнать их в уникальности. Неуклюже, будто ребенок, шагающий по бордюру, подражая канатоходцам Цирка дю Солей, они кружат в бесконечных вальсовых поворотах, подгоняемые потоками воздуха, затем плавно оседая на паркет. Тишину нарушает шелест глянцевых страниц и плавное звучание фортепиано, ненавязчиво перебиваемое треском пластинки. Бэкхена этот треск, откровенно говоря, раздражает, но отказать себе в удовольствии в очередной раз насладиться своим превосходством над обывателями, слушающими дурацкий мейнстрим вроде Эда Ширана через новенькие эирподсы, он, разумеется, не мог. Ощущая в руках приятную тяжесть январского номера корейского Вога и терпкий вкус черного кофе на языке (обязательно без сахара, к этому его приучили однокурсницы), он пробегал взглядом по страницам, не вчитываясь в интервью Эмилии Шуле («восходящей звезды немецкого кино» — какие-то слова все же бросались ему в глаза), задерживая внимание на фотографиях с показов Ив Сен-Лорана и Версаче, делая в голове пометки о том, что в этом сезоне модно возвращаться к истокам и вспоминать лучшие годы. Невольно на кончиках пальцев возникло ощущение чужой хлопковой рубашки, а фантомный запах парфюма одурманил разум. Бэкхен помотал головой, пытаясь вытряхнуть из нее навязчивый образ, и отложил журнал. Когда он только пришел на собрание своего курса, где их должны были посвятить в нюансы и издержки экспериментального направления, созданного университетом только в этом году, он не увидел ни одного парня. Ничего удивительного, что на факультет теории моды парни не особо рвались. Бэкхен морально приготовился к тому, что ему уготована участь друга-гея, который будет консультировать девушек по вопросам мужских предпочтений (если честно, ему самому хотелось бы знать, что нравится мужчинам) и становиться жертвой сводничества (не то чтобы Бэкхен был против). Тяжело вздохнув, Бэкхен уже попрощался со спокойными учебными буднями, когда заметил высокого стройного парня в последнем ряду. Ровные, симметричные черты лица, высокий рост и харизматичная внешность — все это указывало на то, что парню нужно ходить по подиуму, демонстрируя новую коллекцию Миуччи Прада, а не просиживать зад среди снобов-преподавателей и студенток без чувства стиля, возомнивших о себе невесть что. Как позже выяснилось, парня звали Сехун и Прада он не любил. «Она коммунистка, но ее одежда стоит тысячи долларов. Значит, она фальшивая коммунистка. Мне не нравятся люди, которые не борются за свои взгляды». Сехун был очень недурен собой, но глуп как пробка во всем, что не касалось его профиля. Сехун говорил, что его профилем были мальчики и девочки на одну ночь. С ним Бэкхен подружился быстро. Представляя собой сексуальное и гендерное меньшинство их факультета, они сошлись во мнении, что быть тем самым другом-геем ни одному из них не хочется, поэтому решили держаться вместе. Без каких-либо усилий им удалось стать теми ребятами с потока, на которых парни смотрят с завистью, а девушки — открыв рот. Они не были похожи на манерных геев, многие даже не догадывались об их ориентации, хотя из вредности за глаза иногда называли «педиками» за гладкую кожу и наличие чувства стиля. Спустя полгода от тихони Бэкхена, пришедшего на собрание факультета, почти ничего не осталось. Во взгляде появилась присущая всем популярным ребятам надменность, огромное количество рубашек в гардеробе сместило в сторону заляпанные краской футболки с детскими принтами супергероев, в которых Бэкхен до сих пор иногда пачкал свой скетчбук, а под горсть колец и цепочек пришлось выделить отдельное место на тумбочке. Вместе с книгами по искусству Бэкхен теперь зачитывался биографией Одри Хепберн и по памяти мог рассказать все главные события в противостоянии домов Шанель и Скиапарелли, на стеклянном столике в гостиной неизменно лежали мемуары Грейс Коддингтон и сборник картин Ротко. Он мечтал о лофте, как у Эмили Ратаковски, о жизни, как у Джин Дамас, и о любви, как у Джейн Биркин и Сержа Генсбурга. Однако, своего Сержа Генсбурга Джейн Биркин этой истории нашла на факультете архитектуры, когда дожди уже шли чаще общественного транспорта, а поверх любимых рубашек нужно было надевать не менее любимое черное пальто. Точнее сказать, Серж Генсбург столкнулся с ним в холле университета, представился преподавателем рисунка Пак Чанелем с архитектурного и попросил Бэкхена помочь донести бумаги до нужной аудитории, так как преподавательница бэкхеновой группы слегла с гриппом, а на замену поставили Пак Чанеля, который до сих пор не имеет представления о роде деятельности этого экспериментального факультета, но строго спрашивать с них все равно не собирается. Пак Чанель выглядел как модель нижнего белья и как будущий герой мокрых снов Бэкхена. У него красиво проглядывали мышцы сквозь белую рубашку пускай и неудачного, на взгляд Бэкхена, фасона, и пах он просто головокружительно. В тот момент Бэкхен пожелал своей преподавательнице никогда не выздороветь. Как это всегда бывает, рисунок стал у Бэкхена любимым предметом, а Пак Чанель — любимым преподавателем. На парах Сехуну постоянно приходилось напоминать Бэкхену не прожигать таким откровенным взглядом очередную белую рубашку Пак Чанеля, рукава которой он закатывал до локтей, что немного пережимало кровоток и создавало невообразимый порнушный эффект выделяющихся на смуглой коже вен, и не забывать подбирать слюни, иначе он зальет ими свои кремовые брюки, в поисках которых оббегал не один десяток шоурумов. Уверенность, которую Бэкхен приобрел за счет чужих восхищенных и завистливых взглядов за год обучения, наконец-то сыграла ему на руку. Он не стеснялся подходить к Пак Чанелю после пары и задавать возникшие у него вопросы или же заводить непринужденные беседы об искусстве, моде или музыке, но никогда о погоде или общих знакомых в стенах университета — верный признак того, что людям не о чем разговаривать. У них оказалось много общего за исключением того, что музыку Пак Чанель слушал прескверную, а о погоде поговорить любил. Лет в 15 Бэкхен, переживая в этом возрасте кризис ориентации, стащил у мамы женский журнал, который, как ему казалось, должен был помочь ему определиться — гей он или всё-таки натурал. Журнал определиться не помог, но статья «30 вещей, которые вы должны сделать до тридцати» показалась ему интересной. Слетать в отпуск на Бали, сделать фото на фоне Эйфелевой башни, украсть что-нибудь из магазина ради забавы, посмотреть фильм «Завтрак у Тиффани», попробовать секс втроем, переспать с мужчиной старше себя... До знакомства с Пак Чанелем Бэкхен об этой статье не вспоминал, а теперь, окрыленный тем типом юношеской влюбленности, когда мужчина из рекламы парфюма Dior Homme вдруг ведет у твоего курса рисунок, он был готов выполнить все 30 пунктов в один день, начиная, разумеется, с пункта 20 — «переспать с мужчиной старше себя». Сехун, услышав об идее друга, покрутил пальцем у виска и тогда они в первый раз поссорились. Они с Чанелем ходили на пару свиданий. Слово «свидание» Бэкхен произносил шепотом мысленно, поэтому для Чанеля это были обычные прогулки и встречи в кафе со студентом, которому нравился его предмет и который проявлял к жизни необыкновенный интерес. Они вдвоем выяснили, что лучший латте продают в непримечательной кофейне на шумных улицах Итэвона и что в картинах Марка Ротко больше смысла, чем принято считать. Бэкхен рассказывал ему о всех преимуществах классической музыки и о недостатках мейнстримных течений, которые только приходили ему на ум, и которые Пак Чанель пытался оспорить, защищая любимого Джона Ледженда от острых комментариев Бэкхена. «— У него красивый и сильный голос, — говорил Чанель, который от обиды как будто вот-вот топнет ногой, что никак не вязалось с его образом взрослого сексуального мужчины. — У меня тоже красивый голос, но это не повод тут же лезть в музыкальную индустрию. Музыка у него все же никудышная. — парировал Бэкхен. — Споешь мне?» Бэкхен понимает, что уже стемнело, когда замечает, что блики света, хаотично мелькающие, как гирлянды на голых деревьях перед Рождеством, перестают донимать его сквозь закрытые веки. Он открывает глаза и смотрит в панорамное окно на холодный Сеул, который не согревает теплый свет, проникающий на запорошенные снегом улицы из домов и квартир, во многих из которых все еще стоят украшенные детскими руками елки, хотя Рождество было почти месяц назад. Бэкхен окидывает безразличным взглядом световые полосы на дорогах, собранные из машин и подсвеченного фонарями асфальта в причудливую карту, чем-то похожую на узоры свадебных платьев Сааба. Нужно выпить. Он идет на кухню за бокалом с намерением открыть ту бутылку вина, которую на Новый Год всучил ему Сехун с извинениями за то, что он не сможет отпраздновать с ним, так как в машине его уже ждет очередной парень (имя не имеет значения), с которым Сехун познакомился в клубе и «может быть, у них даже выйдет что-то серьезное». Сехун исчез с порога быстрее, чем Бэкхен успел принять его извинения. Вино приятно холодит язык и согревает изнутри. Бэкхен держит бокал в соответствии с правилами этикета — большим, указательным и средним пальцем взявшись за ножку — и маленькими глотками опустошает его первый, а затем второй и третий раз, отдавшись в лапы своих гедонистических желаний. Световые полосы на дорогах Сеула уже кажутся менее резкими и четкими, приобретая приятную глазу мягкость. В пустой квартире холодно, белый интерьер, который Бэкхен тщательно отбирал для своей обители, руководствуюсь рубрикой «Интерьер» в Воге и последними тенденциями модернизма, не согревает даже в душе, хотя Бэкхену сейчас прекрасно помогает алкоголь. Раньше ему не нужно было искать источник тепла, его и так замечательно грели. Улыбкой, руками, чужим пальто. Они были вместе, когда пошел первый снег. Мысль о том, что он тоже может нравиться Чанелю, не отпускала Бэкхена уже вторую неделю. То, как он почти невесомо касался его запястья, когда они переходили дорогу, как недовольно спрашивал почему Бэкхен оделся так легко, когда «на улице даже кошки уже мерзнут», как проводил рукой по его спине, когда они выходили из очередной кофейни, как провожал его до дома после наступления темноты и смотрел на него, когда Бэкхен якобы не видел. Пак Чанель был идеальным мужчиной. Бесконечно добрый и бесхитростный, бесконечно прекрасный в минуты серьёзности и еще более прекрасный в часы веселья. Челка уложенных коричневых волос в течение дня завивалась в задорную «С», и эта маленькая деталь вкупе с сотней еще более незначительных для незнакомцев, но наиболее важных для Бэкхена, служили для него вдохновением, которое уже не черпалось из книг по современному искусству и архивов фотографий с показов кутюр прошлых лет в архивах Вога. «Мне с вами хорошо», − однажды сказал Бэкхен, когда место пустой, почти светской болтовни заняла приятная, недосягаемая для многих тишина, в которую ненавязчиво иногда захаживали отрывки разговоров проходящих мимо людей и гул проезжающих по проспекту машин. Теплое прикосновение к ладони сначала показалось Бэкхену чем-то призрачным, вроде того ощущения, когда легкое дуновение ветра щекочет пушок на щеках, но оно не исчезло ни через секунду, ни через пять (небольшая вечность по светским нормам), а оставалось там, будто нерешительно ожидая ответа, который незамедлительно последовал, как только Бэкхен пришел в себя. Взявшись за руки, периодически поглаживая ладони друг друга большими пальцами, они не спеша шли к дому Бэкхена. После этого вечера, закончившегося у подъезда смущенными улыбками, они негласно перешли на «ты» вне стен университета и на красное полусладкое в квартире Бэкхена. Чанель сам говорил, что у Бэкхена ему нравится больше, хоть его квартиру и нельзя назвать уютной. К ней больше подходит то, что за океаном обозначают словом «moody», когда весь твой день будет зависеть от того, насколько ярко светит солнце с утра и какая пластинка попадется тебе под руку спросонья. Чанель говорил, что его гостиная похожа на редакцию какого-то глянцевого издания, на что Бэкхен показательно закатывал глаза, но в душе гордился тем, что часы, которые он провел на сайте highfashionhome не прошли зря. По какой-то таинственной причине к приближению Рождества что-то в их отношениях переменилось к лучшему. Волна новой теплоты, новой близости, новой нежности захлестнула их двоих и стерла все формальные границы, имеющие место быть в первый день их знакомства. В их повседневную жизнь вторглись маленькие нежности, вроде чуть более долгих, чем положено друзьям, объятий при встрече; стаканчика любимого кофе на парте Бэкхена, когда он приходил на пару к Чанелю; редкие, но от того более ценные совместные утра с круассанами и «Завтраком у Тиффани», на просмотр которого Бэкхен уговаривал Чанеля неделю и который ему все же не понравился. «Я делаю это только ради тебя», брошенное на сцене, где героиня Одри Хепберн закрадывается в спальню к главному герою, вызвало у юноши самодовольную улыбку и немного участившийся пульс. Вот уже неделю Бэкхен собирался с духом, чтобы попросить Чанеля встретить Рождество вместе. Он воображал себе елку, на которую Чанель надевает звезду, тихо посмеиваясь над ростом Бэкхена и в ответ слыша наигранно обиженное сопение; просмотры всех частей «Один дома», разговоры об искусстве под Фрэнка Синатру, пластинку которого ему подарит воображаемый Чанель, много вина и вкусной еды, после которой Бэкхен еще неделю не будет есть выпечку и сладкое. Первый поцелуй под заранее подвешенной к люстре омелой. Может, первый секс. Они никогда не говорили об отношениях, не обсуждали бывших и их навыки в постели. Это к лучшему, так как Бэкхену не о чем было говорить, и он не хотел представлять Чанеля с другими. Он и без этих разговоров был уверен, что Чанель трахается как бог, и эта уверенность заставляет Бэкхена ночами заглушать стоны подушкой, пока он растягивает себя пальцами. Мечтам Бэкхена не суждено было сбыться, так как ответом на его предложение служил извиняющийся взгляд и поездка Чанеля к родственникам в родной город. А еще ложь, которую Бэкхен чувствовал в силу характера и воспитания. Конечно, он ничего не сказал на это. − Ничего страшного. Я тогда тоже съезжу к родителям, давно у них не был. Из родителей у Бэкхена была только мать, с которой он был в ужасных отношениях. Отец ушел из семьи, когда Бэкхен был еще в бессознательном возрасте, и единственным напоминанием о нем были приходящие раз в месяц алименты и истерики, которые его мать устраивала отцу по телефону. В такие моменты он понимал, почему отец их бросил и почему он сам съехал при первой же возможности. Разумеется, он остался дома на Рождество. Отправил матери смску с поздравлением, на которую не дождался ответа, получил бутылку вина и извинения от Сехуна и телефонный звонок от Чанеля с пожеланиями обрести удачу и любовь. Бэкхен тогда чуть не ляпнул, что без Чанеля ему все это не нужно, но вовремя остановился. Еще слишком рано. Через день после праздника Чанель заявился вечером на порог его квартиры с бутылкой Просекко, фруктами, шоколадом и все тем же извиняющимся взглядом. Разлив вино по бокалам и нарезав фрукты, Бэкхен отнес все в гостиную, где Чанель что-то быстро печатал в телефоне, нахмурив брови и тут же вздернув их, когда Бэкхен осмелился пальцем разгладить складки на его лбу. − Кому пишешь? – спросил Бэкхен, удобнее устраиваясь на другом конце дивана. − Да так, по работе. Бэкхен не стал спрашивать, почему Чанель был так напряжен из-за работы и почему так быстро спрятал телефон, когда заметил, как Бэкхен вошел в комнату. Это не его дело, они не настолько близки, чтобы Бэкхен лез в его жизнь. Осознание этого больно отозвалось где-то в сердце, но Бэкхен не подал виду. Может, они никогда не станут ближе, чем сейчас, никогда не продвинутся дальше этой странной дружбы, которая мучает их обоих, но которая слишком приятная в своей безответственности. Они ничего друг другу не должны при таких обстоятельствах: Чанель не обязан приходить к нему каждый день, Бэкхен не обязан подстраиваться под его рабочий график и ждать его дома с готовым ужином. Это было приятно, но в то же время слишком скоротечно, чтобы Бэкхену этого хватало. Он не надеялся на здоровые отношения с Чанелем, тот был слишком взрослым и ответственным, чтобы стерпеть ветреного и капризного Бэкхена. Такой исход событий был бы болезненным для них обоих. Бэкхену хватило бы пары месяцев хорошего секса, завтраков в постель и свежих пионов от мужчины мечты, он бы успокоился после этого. Но не было ни секса, ни цветов, даже поцелуев не было. А хотелось очень. − О чем задумался? – голос у Чанеля мягкий, низкий. Его хотелось записать на диктофон и слушать вместо дурацких пластинок, ведь он больше подходил к зимней поре, чем Фрэнк Синатра или Луи Армстронг. В него хотелось завернуться, как в теплый плед, когда холод в квартире кусает за пальцы ног. Его хотелось услышать в шепоте на ушко, в стонах, в бархатном смехе. − О том, что так ничего и не загадал на Рождество. Противоречу традициям. − Что бы ты загадал, если бы смог? − О желаниях не принято говорить вслух. Иначе не сбудутся. Мне кажется, я влюблен. Загадал бы благосклонность фортуны. И пионы. − Этому человеку очень повезло. Почему пионы? − Не думаю, что он с тобой согласился бы. Они лучше смотрятся на фотографиях в Инстаграме. −А я думаю, что ты себя недооцениваешь. − Поцелуй меня. Молчание, тяжелым слоем опустившееся на комнату, раздражали только треск пластинки и нервный стук кончиков аккуратно подпиленных ногтей о стенку бокала. Бэкхен не винил себя в том, что только что разрушил все собственными руками. Ему было бы гораздо хуже, если бы он ничего не сделал, и они с Чанелем бы продолжили дружить. Он уже думал, как проведет оставшийся вечер –он так и не подал резюме на вакансию стажера в корейском Воге, нужно было собраться с мыслями и закончить его наконец. Про так и не начатую курсовую вспоминать не хотелось, но сейчас, когда его постоянное увлечение хлопнет входной дверью, оставив за собой шлейф теперь любимого парфюма Бэкхена, он полностью уйдет в работу, чтобы хоть раз в жизни повести себя как взрослый человек и не впадать в уныние от несостоявшихся отношений, будто восьмиклассница в пубертате, на которую не обращает внимания ее одноклассник, которому она вот уже два года дарит валентинки. Полностью сосредоточившись на том, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица после своего позора, Бэкхен не услышал, как скрипнула обивка на другом конце дивана, не услышал, как Чанель поставил бокал на стеклянную поверхность стола, не почувствовал чужое, немного неровное дыхание на своем лице и теплое прикосновение пальцев к подбородку. Его разум прояснился, когда он ощутил губы Чанеля на своих; дрожь в руках усилилась, когда он позволил Чанелю углубить поцелуй; глаза заслезились, когда он почувствовал теплые ладони Чанеля на своей талии. Разумеется, Чанель целовался так, что голова начинала кружиться. Бэкхен бы не удивился, обнаружив в словаре фотографию Чанеля рядом со словом «идеальный». Идеальный в повседневной жизни, в работе, в поцелуях, в постели. Они целовались, пока у обоих не заболели губы и пока проигрыватель не начал заедать, создавая ощущение того, что они навсегда застряли в этом моменте. Чанель целовал его в губы, в шею, в ключицы, в шею, в губы, проделывая этот маршрут словно несколько десятков раз. «Теперь я пахну тобой» шепотом на ухо, «извини» где-то в районе яремной впадинки, «мне нравится» шумным выдохом в чужие губы. Позже они лежат на том же диване, у Бэкхена в одной руке бокал с вином, другой он перебирает волосы Чанеля, который лежит у него на груди, руками обнимая его за талию и медленно проваливаясь в дрему от приятной ласки и мерного звучания концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова, сопровождаемым уже таким привычным треском винила. Звук входящего сообщения резанул слух, разрушив идиллию, воцарившуюся в квартире. В тот момент Бэкхен не подозревал, что вместе с характерным звуком оповещения на Айфоне его сказка закончится так же быстро, как началась. Подобно Алисе из сказки, он упал в эту яму, из которой он будет искать выход, пока его Страна Чудес разрушается у него на глазах. Но все это будет чуть позже, а пока он чувствует, как Чанель напрягается, все еще лежа на нем, а затем поднимается, пугая Бэкхена резкими, рваными движениями. − Прости, мне нужно идти. − Конечно, я понимаю. Бэкхен не понимал. Стоя в прихожей, холодной то ли от атмосферы скорого прощания, то ли от того, что она, в отличие от гостиной, не была согрета их разделенным на двоих горячим дыханием, которым они обменивались на протяжении часа, он смотрел, как Чанель завязает шнурки на своих Мартинсах, которые они вместе с Бэкхеном подбирали ему в магазине, и пытался понять, как попросить Чанеля не уходить. Он грустно оглядывал его, почти любовно обводя взглядом его растрепавшуюся укладку, теплые ладони, широкую крепкую грудь. − Пока, – почти шепотом говорит Чанель. − Пока, – почти шепотом отвечает Бэкхен, в мыслях крича: «Я хочу, чтобы ты остался». В комнате было темно. Окно было закрыто занавесками так, что оставалась лишь узкая щель длиной сантиметров в десять, сквозь которую сочился желтый свет от уличного фонаря и падал полосой на его лоб и глаза. Остальная часть лица была погружена в сумеречную тень. Проигрыватель после того вечера стал плохо работать, теперь для каждой пластинки приходилось его заново заводить, это утомляло. Он не знал, зачем сейчас сидит и зализывает раны, которых нет. Глупо было бы притворяться, что у него было большая необъятная любовь к человеку, который взял и разбил его бедное хрупкое сердце. Они не персонажи книги Бориса Виана. Он не любил Чанеля и не убивался по нему, но это также не было досадой от того, что он упустил хороший трах. Возможно, это было сожаление. Он не умел удерживать людей рядом, они все рано или поздно уходили. Отец, мать, Чанель, Сехун, который не писал ему с того визита на Рождество. Чрезмерная холодность, от которой он не мог избавиться, так как, вопреки чужому мнению, она не была наигранной, ожидаемо отталкивала людей. Он долго не отвечал на сообщения, даже если они были от Чанеля, никогда не брал телефон, если ему звонили, закрывался у себя дома неделями, закапываясь в глянце и трескающих пластинках. Вместо того, чтобы просить людей подождать, он всегда говорил им холодное «уходи». Так никого и не осталось. − А где учитель Пак? В первый учебный день после каникул на паре по рисунку объявилась их прежняя преподавательница. Бэкхену было не очень хорошо, потому что он не спал всю ночь, зарисовывая эскизы разработанных им самим моделей одежды, которые он, как и любой студент в этой аудитории, мечтал однажды увидеть на манекенщицах, властно шагающих по подиуму на корейской неделе моды. Он не заметил отсутствия Чанеля в аудитории, так как лежал на парте, стараясь бороться со сном, ведь с этой задачей не справились даже две кружки крепкого кофе с утра. Поэтому вопрос, который пропищала его одногруппница, вызвал у него легкую панику, которая тут же отозвалась ударом по вискам. − Спасибо, что справились о моем здоровье, мисс. Сейчас я чувствую себя замечательно и готова возобновить учебный процесс. А мистер Пак улетел со своей невестой, вернее сказать, уже женой, в свадебное путешествие, и, думаю, недели через две вы сможете поздравить его лично. Бен, куда вы собрались, пара уже началась?.. Чувства, которые каждый человек испытывает в моменты полного шока, практически не поддаются описанию бесталанного автора. Звон в ушах, которые заложило, как во время взлета, бешеное сердцебиение и нехватка воздуха… Как глупая киноактриса, неумело исполняющая свою роль, Бэкхен держался рукой о стену и пытался вспомнить методику контроля дыхания во время панических атак, которую ему пару месяцев назад в рекомендации подкинул Ютьюб, будто злорадно насмехаясь над теперешним его состоянием. Как только круги перед глазами завершили свой несинхронный танец, а твердо стоять стало чуть легче, он с поразительным отчаянием схватился за телефон. Мобильный Чанеля был ожидаемо вне зоны доступа, но Бэкхен перестал пытаться только после шестого звонка. «Скажи мне, что это шутка», - усмехаясь, мигало восклицательным знаком на красном фоне, так и не дойдя до адресата. Он не страдал. Не было клишейных недель в забытье, когда главный герой заполняет дыру в сердце алкоголем и случайными половыми связями, не было слез на щеках и опухшего лица, которое так мерзко видеть в зеркале с утра. На самом деле, Бэкхен на следующий же день пришел на занятия в университет и извинился перед старой преподавательницей в ужасном твидовом платье, которому он сквозь зубы сделал комплимент. Они снова начали говорить с Сехуном, сделав вид, что не было этой пропасти длиной в зимние каникулы. Бэкхен не спрашивал о том парне, который каждый день ждал Сехуна после пар, Сехун в свою очередь тактично не упоминал Чанеля в разговорах. Все стало как раньше − нынешний Бэкхен ничем не отличался от Бэкхена прежнего. За исключением моментов, когда Бэкхен ходил в парфюмерный, находил его духи и распылял на себя три раза, ловя странные взгляды консультантов, неся чушь про то, что выбирает подарок для брата. А еще он все-таки решил позволить себе немного книжную вольность и начал курить, хоть ему и не нравится привкус табачного дыма. Он горький и противный. Словно жизнь поцеловала в губы. Она была молодая, хрупкая, с красивыми руками. И очень любила цветы. Бэкхен однажды видел их вместе, они смотрелись безумно красиво. Он – высокий, крепко сложенный, притягивающий взгляды мужчина, и она – едва достающая ему до плеча, цепко ухватившаяся за его локоть и сияющим взглядом освещающая все вокруг себя девушка. Чанель никогда не смотрел на него так, как, наверное, смотрит на нее каждый день, когда она утром варит ему кофе в турке, одетая только в его рубашку и солнечный свет, неизменно проникающий в их квартирку, оседающий на ее коже теплым, согревающим одеянием, или когда она вслух читает ему свои любимые строки из бульварных романов, сложив на его колени свои худенькие бледные икры. Когда она делает все то, чего Чанель так и не позволил делать Бэкхену. Может, ему не стоило думать о том, чем они занимаются, когда остаются наедине. Но сейчас, в тишине этого вечера, когда он решил раздразнить свой воспаленный мозг воспоминаниями о том, чего у него никогда не было, он позволяет себе такую вольность. Разумеется, это не конец для него. Было бы глупо считать, что он больше никогда не встретит человека, с которым почувствует, что весь остальной мир не стоит для него и выеденного яйца. Но пока в каждом прохожем он ищет его черты лица, контур губ, цвет волос, рост, то, как пальто лежит на плечах и как хорошо оно сидит по фигуре, вздрагивает, когда слышит низкий мужской голос со схожим тембром, и ходит в парфюмерные, распыляя на себя его парфюм. Возможно, он найдет второго такого –крышесносного, головокружительно красивого и очаровательного. Но судьба не дарит такие подарки. Не ему. Не в этой жизни. Аккурат посередине пассажа, с треском прогремевшего по комнате, раздается стук стекла о поверхность кофейного столика. Наполовину пустая бутылка отправляется на боковую полку холодильника, звучит шуршание глянцевых страниц. Оставляя грязный бокал на столе, Бэкхен идет в свою комнату дочитывать новый номер корейского Вога. На фоне играет Шопен.

Пройдут месяцы, долгие, долгие месяцы, а я все буду целовать вас с ненасытной жадностью. Пройдет столько месяцев, сколько дней в году, сколько часов в году, сколько минут в году, а все не исчерпаются поцелуи, которыми я хочу покрыть ваши руки, ваши волосы, ваши глаза, вашу шею… Boris Vian, L’ecume des Jours