Вдох — и горячий жгучий дым протиснулся внутрь, выдох — и облако пара вытиснилось наружу, медленно расплываясь. Холод пронизывал до дрожи, но за пару минут в этом промозглом помещении привыкаешь, и холодные пальцы уже не кажутся такими холодными, а лицо совсем неощутимо покусывает воздух, создающий фальшивое ощущение свежести. Фальшивое по нескольким причинам: во-первых, я скуривал армейскую самокрутку, от неё воздух априори не мог быть чистым, а уж тем более свежим, во-вторых, навряд ли есть шансы ощущать настоящую свежесть человеку, находящемуся в экстренных условиях выживания.
Одно за другим небольшие облачка исчезали в тусклом свете еле работающего освещения ангара. Мне думается, в таком мрачном помещении даже штабные крысы имперцев сдохли бы от сердечного приступа, не успев и порог его переступить. В наших рядах, конечно, множество солдат, горящих амбициями, готовых на самые отчаянные поступки, на подвиги, но всё это рвение мгновенно улетучивается после нескольких первых боёв. После они все превращаются в уставших, почти бесчувственных тварей, уже практически без осмысления выполняющих мои приказы.
Не сказать, что я совсем чокнутый, но и назвать меня бойцом в здравом уме, не думаю, что можно. Много гадости я натворил, дряни, которую даже при самом огромном желании самым лучшим скребком от рук не отскрести. Я устраивал газовую атаку на госпиталь, разбомбил подчистую целый город, а другой просто сжёг вместе с жителями, спалил заживо и детей, и стариков, и совсем юных бойцов — всех, без разбора. И, в конце концов, убил человека, который хотел всё исправить. Я не думал тогда, что этот душевный груз останется настолько тяжёлым на моих плечах. Даже те, кому я, возможно, распространялся, не знают наверняка, насколько я сожалею. И вы не поймёте до конца. Вновь долгая затяжка. Ещё немного и от самокрутки останется лишь жалкий огарок.
В воздухе как всегда грозным тёмным облаком висел запах гари, смешанный с запахом пороха, резины и пота. Я наблюдал за солдатами, шныряющими туда-сюда, переносившими боеприпасы, снаряды и просто листы с донесениями. Носятся, как муравьи в муравейнике. Какая ирония, всех их в скором времени раздавит, как этих самых букашек, и никто этого даже не заметит. Признаться, вся обстановка нагоняла очень неприятные и тревожные ощущения, словно смерть наступала на пятки, время поджимало, а времени всегда не хватает во время боевых действий. Так непривычно дышать без противогаза.
А было время, когда без противогаза и снаружи покурить можно было, какое давнее это было время, я и не видел этого, только слышал в байках генерала Кранца. Чувство лёгкой неосязаемой тревоги резко сменилось злостью, вернулись мысли, будоражащие самые отвратные воспоминания, и зачем я вернулся к этим мыслям, только позабыв. Даже самокрутка не помогла, хотя мгновением ранее мне казалось, что она работала.
Благодаря Уоррен запись моего разговора с этим ублюдком-императором попала к моей разведке, а дальше через диверсантов и шпионов в СМИ Империи. И как я мог довериться этой жирной твари, зовущей себя императором... вспоминать тошно, до такого тошно, что, кажется, и правда мутить начинает. Будь он проклят этот Гримм. Но расставание с Уоррен причиняло ощутимую боль. И всё-таки, мутило меня наверняка не от злости, а от какофонии запахов. Да и на Уоррен, по сути, и злиться не за что, не сама же она этому недо-императору запись под ухом включала. Но так раздражает то, что она сейчас с ним.
Всё равно не могу испытывать к ней чувства хоть на грамм близкие к ненависти или злости. Что-то было в ней такое... необъяснимое и жутко притягивающее. Всё же от воспоминаний этих мутит немного, не иначе. Впрочем, сам был виноват во всём случившемся, мог же прекратить всё это и просто встать на сторону крюксов до смерти Кранца. Хотя, этого уже не исправить.
Жаль, мне не посчастливилось увидеть морду этого ублюдка тогда, когда все узнали, как именно я стал Маршалом крюксов. С тех пор прошло три долгих месяца. Для меня они тянулись, как годы, иногда казалось, что даже как десятилетия, слишком уж тяжёлые были минуты до сего момента. Порой создавалось чувство, что всё это мой персональный Ад, а солдаты в нём черти.
И ведь мало того, что этот ублюдок-император был жив, так ещё и лейтенант была рядом с ним. Такая боль меня ещё не пронизывала. Я думал, часто уже думал, что смог преодолеть самые страшные мучения, и не верил, что душевные терзания причиняют боль больше в сто крат. Зря не верил. Очень и очень зря, не знаю, каково пришлось Уоррен, но мне было ужасно плохо, я падал в грязь лицом много раз в буквальном смысле, но только тогда понял, что это по-настоящему значит. Адово пламя снаружи смешались с адскими пытками внутри, и я путался в собственных мыслях, что недопустимо для командарма-победителя. Хотя, кого я обманываю, я боюсь, что не успею спасти лейтенанта Уоррен.
Ну какой же поганый чёрт дёрнул меня влюбиться в неё ещё со школьной скамьи. И ведь никто тогда и помыслить не мог, что всё обернётся именно так. Моё назначение на тот злополучный блокпост, тот факт, что её назначили моим помощником, атака крюксов, которая могла прекратить всю эту войну. Чёрт, ну вот же череда совпадений, хотя, если говорить начистоту, то рядом с Уоррен мне хотелось быть героем, и я пытался быть им настолько сильно, что даже не заметил, как стал палачом невинных. И всё же маленький огонёк надежды тихо теплился в укромном уголке сознания, это всё должно рано или поздно закончится. Тогда, возможно, Уоррен... Забавно, даже в собственной голове я не в состоянии назвать её по имени.
От размышлений и поглощения яда, медленно и безболезненно портящего и в буквальном смысле очерняющего мои лёгкие, меня отвлёк звук упавшего снаряда и жжение кончиков пальцев — самокрутка приказала недолго жить. Впрочем, и чёрт с ней. Я только недавно начал курить по совету профессора Холмса, он говорил, что это хорошо снимает стресс. Я кинул окурок на безжизненный бетон и безжалостно придавил его грубым армейским сапогом. Вдруг до слуха моего долетел интеллигентный голос:
— А вот и вы, Маршал.
Я поднял голову и увидел перед собой профессора Холмса. Лёгок на помине.
Он выглядел старше, чем был на самом деле. Дурные привычки давали о себе знать, одной из них было заядлое курение, ну, а другой стал семипроцентный раствор кокаина, иногда морфий, по утрам вместо кофе. Впрочем, он, конечно, заядлый курильщик, но самокрутки не жаловал, выкуривал их либо за компанию, либо от полного чувства безысходности. Предпочитал неплохие сигареты, которые брал непонятно откуда. Всё чаще он говорил, что пытается бросить, но слишком часто срывался. Ломка у профессора проходила практически безболезненно, но в это время он становился просто невыносим, так что до неё лучше было не доводить.
Некогда пышные кудри цвета вороного пера заметно поредели, но всё равно ему удавалось недурно выглядеть. Его острые скулы заставляли меня подумывать время от времени, а питается ли этот удивительный человек в принципе, или заряда энергией от его сумасшедших идей и нескончаемого хамства ему хватало и без мирской плоти? Орлиный нос с небольшой горбинкой придавал величественности острому профилю, а бледно-голубые глаза казались чересчур яркими по причине, видимо, очень хорошего настроения.
Удивительный человек, хотя, удивительный не то слово, правда, временами до дрожи противный. Но с пытливым острым умом, несмотря на все его грехи и недостатки. Ему нравилась работа в научном отделе. Иногда я смотрел ему в глаза и видел, как в них плясали черти, а лицо было непростительно довольным от очередной не совсем адекватной идеи. Он пугал, но чем-то притягивал и вызывал желание слушать. Не знаю, каким образом, хоть убейте, не знаю.
Как и всегда Холмс носил своё неизменное пальто, вместо которого вообще-то должен был надевать белый лабораторный халат, но в силу своего строптивого и многим непонятного характера плевал на это правило без зазрения совести. Хотя, это ещё вопрос: есть ли у него совесть. По его словам, реактивам, реагентам и прочим важным штукам, в которых я не разбираюсь, всё равно в каком виде он с ними работает, поэтому «нет смысла в соблюдении этого идиотского правила».
На шее Холмса красовался незаменимый синий шарф, которым его иногда хотелось придушить, и в этот раз сигарета. Я уверен, он не бросит. Кстати, именно он создал воздушные фильтры, благодаря которым теперь можно дышать без этих проклятых масок. Говорил, что в тот вечер он просто страдал от очередного приступа скуки.
— Что-то случилось, док? — спросил я, двигаясь, чтобы он мог присесть.
— Не считая того, что мы, наконец, вычислили местоположение ещё одного генерала имперцев, ничего особенного, — сказал он и затянулся, блаженно прикрыв глаза.
***
До сих пор помню наше с ним знакомство. Это случилось через неделю после нашего последнего подкола императору в виде записи нашей с ним беседы. Тогда с нами связалась одна из передовых крепостей Империи и обвинила нас в клевете. Их командарм грозился оторвать мне яйца. Честно говоря, он был не промах и неплохо командовал своим фортом класса «Скарабей». Но он забыл, что его солдаты люди, а не роботы, и самолично пропустили нашу штурм-бригаду к себе на базу.
Тогда я впервые возглавил штурмовую группу. Захват командного центра прошёл гладко. На тот момент я бы хотел гордиться в полной мере и собой, и солдатами, но был подкошен случившимся глубоко внутри. Мне удалось сделать правдоподобный, на мой взгляд, вид, что я очень и очень горжусь своим фортом. На большее я не был тогда способен.
Несмотря на усталость, солдаты форта добровольно согласились помочь с настройкой и переносом оборудования, а я решил прогуляться и случайно наткнулся на лабораторию, там его и встретил. Поначалу мне думалось, что я очень и очень зря заглянул туда, потому что Холмс, откровенно говоря, тот ещё гад, но со временем я изменил своё мнение. Мне в жизни явно не хватало Шерлока Холмса.
Он пристально осмотрел меня и сухо задал один вопрос:
— Вы слепой или читать не умеете? Сказано же: в верхней одежде не входить.
Забавное приветствие, не правда ли? Хотелось подправить ему лицо, но почему-то я послушно поплёлся переодеваться. Ещё тогда я задался вопросом: а не пользуется ли этот «удивительный человек» гипнозом или чем-то вроде того? Через минуту я вернулся в стерильном комбинезоне. До сих пор не в силах понять его парадоксальной философии. Сам он соблюдать правила стерильности наотрез отказывался, хотя на лабораторном столе всегда соблюдал порядок, в отличие от всего остального, но от других требовал жёстких соблюдений инструкции. Наверное, так он считал себя выше остальных, но эта несправедливость до сих пор жутко возмущала меня.
После я спросил его:
— А вас никак не беспокоит, что я один из крюксов?
— Не имеет никакого значения, — надменно ответил он мне, мельком глянув в мою сторону. — К тому же, выдаёте себя с потрохами, — чуть тише произнёс Холмс.
— Почему вы не в халате? Или правило стерильности работает для всех, кроме вас?
Прокрутившись на пятках, он резко повернулся в мою сторону, я явно раздражал его. На тот момент профессор как раз страдал ломкой, о чём я узнал гораздо позже.
— Пять или семь дней?
Вопрос крайне шокировал меня, поскольку больше Холмс не произнёс ничего и пытливо ждал ответа. Только спустя несколько его вопросов я понял, что он имел в виду, потому что профессор начал объяснять.
— Кем она была?
— Я не понимаю, что за бред вы несёте?
— Это обычное состояние людей, они всегда не понимают, — резко выкрикнул он, а после прочистил горло и начал монолог, который с каждой новой фразой вгонял меня во всё большее недоумение. Что было странным, потому что обычно мне всегда хотелось разукрасить лицо человеку, который хоть каким-то образом раздражал меня. Но ныне жуткий интерес подавлял это желание. Мне хотелось услышать всё, что он скажет обо мне.
— Бессонница мучает вас уже день пятый, — начал он, расхаживая по не такому уж и большому помещению, — хотя я склоняюсь к седьмому дню. Вы спросите: откуда я знаю? — театрально развёл руками Холмс. — Слишком просто. Вы военный, одеваетесь в экстренных условиях, от усталости вы становитесь более вялым, руки не слушаются, вы так и не смогли нормально заправить штаны в высокие сапоги, хоть и провозились с этим дольше обычного. Конечно, форма почти у всех мятая и на данный момент грязная, но она складывается определённым образом, все изгибы должны быть практически идентичны. У вас же это не так. Вывод: она явно падала, возможно, по ней даже прошлись. У вас всё валится из рук, и на то есть причина. Почему бессонница? Банальщина. Вы опытный воин и способны держать себя в руках, но бессонница длинной в неделю даже вас измотает. Не стройте из себя идиота. У вас слишком усталое лицо и покрасневшие глаза через раз слипаются, вдобавок ко всему вы очень тяжело и надрывно дышите, а в лабораторию зашли спокойным шагом, организму нужен отдых. Почему я спросил «кем она была?» — задал Холмс риторический вопрос, но я по до сих пор не совсем понятной причине кивнул. — Ой, да бросьте, вы Маршал, я же не слепой. Когда вы зашли, я видел значок. Из-за чего же вам настолько переживать, что вас даже бессонница мучает? Конечно из-за личных проблем, что касается боевых действий, в этом вы уверены и практически всегда спокойны. Значит, вы переживаете из-за женщины, к тому же, я слышу, о чём люди болтают. Как же было это имя... Ах да, Белла Уоррен. Лейтенант, кажется? Точно она, у вас глаз дёрнулся, всё же стоит поспать, — невозмутимо закончил он.
Я был ошарашен, хотя, вашу мать, он всё объяснил, но я всё равно не понял, как он это сделал. Как можно было, просто посмотрев на меня, сказать всё, что было им сказано? Естественно, что мне захотелось задать этот вопрос, но он опередил меня более странным и, как мне казалось тогда, неуместным вопросом:
— У вас случайно не найдётся морфия? У меня кончился.
***
— О чём думаете, Маршал? — вырвал меня из раздумий Холмс.
— О прошлом, док, о прошлом.
