предварительный диагноз — шизофрения

она сидит, покрытая полностью солнечным светом, купаясь в нем, как в море, а тот поблескивает в ее глазах. медные волосы ее отражаются в искривленном зеркале сзади. николь рисует часы на этом клочке бумаги уже пятый раз, проводя потупившимся карандашом по черным линиям снова и снова. она хочет доказать, что эта девушка — не вымысел. каждый раз часы на бумаге превращаются в лицо. ее лицо. оно поглядывает николь в глаза, чуть смеясь, будто вопрошая что-то. она думает, у этой девушки нет ничего и ей плевать. она думает, эта девушка живет в своем мире, рисуя агит плакаты в забегаловке напротив третьяковской. в забегаловке, где постоянно ужинает николь. николь дома, а дождь на улице льет градом, она сидит на стуле и прижимает свои ноги к груди и мечтает схватить ее ноги и согреть. часы на бумаге выглядят ровно. — у вас энцефалит, — белый халат выглядит нахмуренным, она хочет сказать что-то грубое, пошлое, но мысленно проглатывает вырывавшиеся наружу слова, запивая их кислыми таблетками, надеясь на быстрое выздоровление. через заткнутые перепонки она слышит «николь всеволодовна, анти-нмда рецепторный энцефалит это очень тяжёлая острая форма энцефалита с возможностью как летального исхода, так и быстрой ремиссии, не переживайте, вас возможно вылечить, но…» еле-еле, будто через воду, но она не слушает больше. рот белого халата открывается, зубы будто хотят ее размолоть, а язык становится таким тяжелым, что хочется отрезать. голова раскалывается. девушка в конце зала наклоняется над столиком — николь видит какие-то рисунки на теле. николь смотрит уже месяц, она устала смотреть. иногда у нее провалы в памяти, но она уже привыкла. ей кажется, что имя петра такое дурацкое, но так по-дурацки подходящее лежащей на ее коленях девушке. она вся покрыта россыпью веснушек, а ее волосы — пшеница, она сопит на ее коленях так сладко, что время кажется медом. петра спит, а николь чуть не плачет: она не знает, что будет дальше, ей кажется, что в скором времени солнце опустится навсегда, а при свете рисовать часы невозможно — она не знает, откуда такие мысли, она не хочет знать. единственное, что когда-либо она захочет — это просто быть с ней. просто обнять ее очень сильно и пусть наступит то, что не наступило в 2012, пусть они будут одни, пусть их свяжет. петра просыпается, николь обводит ее татуировки пальцами. — ты девушка или агит плакат? петра смеется, тянется за поцелуем. иногда у нее провалы в памяти. она не помнит некоторых моментов, но это ее не заботит. николь, чуть улыбнувшись, стучит по зеркалу, где покоятся ее бабочки под иглой. они с петрой живут вместе уже год, иногда петра застает ее за хождением по кругу, иногда трогает за плечо, чтобы выбить из транса: она смотрит куда-то пять минут, потом возвращается в постель. николь гнет ложки — петра их выпрямляет. николь боится себя, петра ее нет. николь режет себя длинными ногтями, но ради петры не хватается за ножи. она любит складку у бровей, когда ее петруша хмурится или печалится, и проводит там постоянно, чтобы разгладить такие полюбившиеся морщины. они ругаются — петра уходит, через два дня возвращается, николь даже не спрашивает, просто берет ее пальто, снимает перчатки, садится на колени на полу и долго смотрит своей петруше в глаза снизу вверх. петра не выдерживает и садится на полу вместе с ней. они сидят в тишине, потом петруша встает и предлагает чай. николь рвется, бьется о ржавеющую банку крыльями, прямо как эти самые ее бабочки, она запуталась: огромная игла в ее голове давит сильнее пальцев петры, молоток, что вбивает ее, всю ряженую, раскрашенную, такую красиво-цветную, к картону, ударяет сильнее поцелуев верховенской, надпись над ее импровизированным надгробием «homo erectus» ломает все надежды, что порхали прежде как крылья. ах, как она прежде летала! или падала? с появлением в жизни этой чертовки уже не понимаешь, где явь. петра гладит ее затылок и шепчет ласковым, медовым голосом о царе иване, а николь думает о матери. — чем я тебя заслужила? — стонет николь, когда петруша прикусывает ее ухо и рукой чувствует голую кожу груди. петра смеется. она всегда так красиво смеется. она всегда такая красивая, думает николь. петра случайно (ой ли?) голой грудью задевает ее родинку на спине, кожа словно молоко, а сама смеется, шепчет что-то на французском, и тянет голову ставрогиной назад. — коленька всеволодовна… ma reine, ma reine. вдруг николь разворачивается и голой рукой сжимает тоненькую лебединую шею петруши, а та куксится; ноги так и ходят ходуном по постели, глаза ее горят, взгляд намок, но смотрит с неподдельным восхищением, лицо раскраснело. николь раз стукнет ее головой о стену: петруша смеется, два — пощечина, а та улыбается как кошка, слизывает кровь с губ, тянется за поцелуем, получает желаемый и мажет кровью под носом у николь, метку ставит, истерически гогочет. она чувствует голым животом коленку николь и от этого жар к лицу подходит все сильнее, а жар внизу усиливается стократно. — вот эту коленьку я когда-то и выдумала, сама себе, тебя выдумала, на тебя не глядя, — она хрипит, но очевидно получает от происходящего удовольствие, а в голосе все еще слышен так полюбившейся бисер, — я тебя там, тогда выдумала, прямо когда встретились, думала, дурой буду, раз упущу тебя принцессой сделать, в тебя влюбилась, глаза не могла оторвать, влюбилась, да! и люблю. твой образ люблю. поставлю на печку и молиться буду, раз захочешь. она перевела дух, истерически ища поддержку в глазах николь, пока та ослабевала хватку. — в последнее время стало слишком тихо, — николь не знает, что это значит, но чувствует чревом, что должна была это сказать, ведь барьер между мыслями и языком с ней постоянно стирается. николь отпускает ее шею, а петруша падает прямо на нее, раскладывается на ее коленях, смотрит вверх, закрывая глаза. — говорят, затишье перед бурей, — она улыбается, руки тянутся к шее николь, цепляясь за загривок. николь смотрит на нее и думает: «как скоро петра дойдет до состояния лебядкиной?». но потом смотрит опять. иногда николь думает, что двум девушкам с такими необыкновенными именами было суждено встретиться. николь рисует часы — они не такие ровные, стрелки уходят вниз, расплываются. николь давит в себе рвотный позыв, когда запихивает больше таблеток в рот. — сегодня митинг, — говорит петра, ее волосы переливаются на свету утреннего солнца. она встает, но николь хватает ее руку; петра морщится от боли, но ничего не говорит — из-за нее у петры всегда было много синяков, — тебе не кажется, что таблетки не помогают? николь ничего не говорит, отведя взгляд в сторону. петра привыкла видеть эту апатию ко всему у нее в глазах. — вернись не позже двенадцати, — давит из себя николь, а петра целует ее и улыбается напоследок, улыбается, улыбается будто в последний раз, и николь уже ненавидит эту улыбку за ее красоту. иногда у нее провалы в памяти. петру это не заботит, она улыбается, целует ее, не говоря про ее болезнь. николь же трясется, видя эту улыбку. трясется и сейчас, когда петра улыбается сквозь кровь на губах, вытекающую, словно сок из вишни. николь бросает кровавый нож на пол, смотрит намокшим взглядом на тело со вспоротым горлом у нее на коленях и на разбросанные рядом листки: на каждом из них искаженные часы.