Возвращаясь снова

Шото уходит в лес с тяжёлым чувством щемящей в костях ненависти и злобы и стойким желанием не возвращаться домой как минимум с неделю. Королевский замок чужд и холоден с того самого дня, как он увидел его впервые, в нём нет желания находиться лишний день своей жизни. Но холоднее замка лишь его король: Энджи сына не любит и любить не станет никогда и ни за какие заслуги. Шото не виноват, но вина всё равно на его плечах навеки. Шото — омега, и это позор для всей королевской семьи. Неудавшийся принц старается быть в тени братьев и сестёр, старается привлекать минимум внимания к своей равнодушной и серой персоне с ненавистной яркой внешней оболочкой. Но старается, видимо, слабовато, раз король не упускает и дня без возможности упрекнуть сына в никчёмности. Ненужности. Шото любит выбираться в лес на лошади, скитаясь в гордом одиночестве по дебрям несколько дней, а то и всю неделю. Лес — отдушина, принимающая любым и любящая в ответ каждой веткой шиповника и сухим листом под ногами. Позволяет рассказать себе всю душу и немного больше, не требуя ничего взамен. После того, как принц в очередной раз пересёкся с отцом в чертогах королевства, ему хотелось сбежать на другой конец света и совсем немножечко — умереть на этом самом конце. Тихо, спокойно. Одиноко. Но всё, что он может сделать — сбежать в близлежащий лес, и это просто попытка спастись. Спасти. Своё чёртово что-то внутри, что так невыносимо адски болит и не даёт покоя всю проклятую жизнь. Над головой сгущаются сумерки и грозовые тучи, и Шото стоило бы поискать укромный ночлег и еду, ведь наспех собранная сумка с провиантом опустела чуть больше суток назад. Стоило бы, но Тодороки смысла в этом не видит: надеется лишь, что дождь, который вот-вот начнётся, смоет его сущность без остатка и, возможно, его самого. Сотрёт с лица земли позор и впитается в землю вместе с ненавистью. В придачу ко всему, в потёмках и с одним мечом, единственным его спутником, дичи не наловишь. Холодный ветер шуршит почти чёрной листвой, в голове звенит осколками стекла пустота, а на душе скребутся чуть ли не драконы. Шото останавливает лошадь под раскидистым деревом и ловко перемахивает через сильную спину. Не слышно ни звука, кроме хрустнувших под ногами сухих веток, и Тодороки вздыхает, привязывая уздечку к стволу дерева и садясь прямо на корни. Идти дальше не хочется, как не хочется и дышать влажностью и грозой. Тело зудит от усталости, а желудок выворачивает наизнанку, но Шото игнорирует чувство голода и упрямо не делает абсолютно ничего. Начинает накрапывать дождь, быстро превращаясь в летний ливень, но Тодороки по-прежнему неподвижен и безучастен. Жалко всё же, что не сахарный — не размокнет. В одиночестве и мнимом спокойствии в голову лезут непрошенные мысли, от которых хочется избавиться с животным остервением. Вырвать с мясом глупое сердце, которое так болит от нелюбви совсем ненужных ему, Шото, людей. Он давно перестал винить мать Судьбу, как перестал пытаться что-то в жизни изменить. Ни то, ни другое от него никогда не зависело, а сотрясать воздух срывающим голосовые связки криком было глупо. Шото поддаётся унылости момента и пускает печаль, надёжно спрятанную до этого под замком безразличия и холодности, в свою душу. Сейчас уже совершенно всё равно, смысл только в том, чтобы быть таким только наедине с собой. Дождь начинает крупными каплями просачиваться сквозь густую крону дерева и падать на лицо. Листья шуршат темнотой, и Тодороки не чует за нарастающим шумом приближающуюся ходу позади. По-охотничьи бесшумную. Вкрадчиво-опасную и не сулящую ничего доброго. Тодороки вздрагивает, подрывается на ноги и рвано оборачивается, хватаясь за рукоять меча, только когда позади раздаётся насмешливый прогорклый голос, пускающий табун мурашек под кожей: — Так, так, так, неужели сам принц пришёл навестить меня в моей лесной глуши? Какая честь. Шото сглатывает вставший в глотке ком, и дождь перестаёт иметь значение. Бакуго склабится, как дикий волк на добычу, жадно и яростно. Смотрит лихими турмалиновыми отблесками в глазах, как Шото судорожно сжимает скользящую от дождя рукоять меча и недобро хмурится. — Чего тебе надо? — с вызовом произносит Тодороки после нескольких секунд молчания, хотя и сам знает ответ. — Не гони хозяина с его двора, гость, — отстранённо изрекает Кацуки и опирается крепким плечом о ствол дерева. В темноте его почти не видно, но Шото чувствует кожей, как его прожигает хищный звериный взгляд и клыкастый оскал. Дождь заливает ледяную воду за воротник-стойку и холодит кожу. Тодороки с отвращением ощущает, как начинает дрожать, а Бакуго — херов, мать его, Король варваров — стоит в одних холстинных штанах и накидке и будто дождя не замечает. — Ты — кусок идиота, принцесса, — бросает Кацуки и цокает языком, — постоишь так ещё немного — и подохнешь от заразы какой-нибудь. В моём лесу мертвечины хватает. Тодороки снова оставляет реплику без ответа, в этот раз — потому что признавать свои слабости перед Кацуки не хочется, а от показной заботы коробит сразу же до скрежета зубов. И самого Кацуки не видеть бы до конца своих лет. Как вдруг Король резко разворачивается и идёт туда, откуда пришёл, и безмолвно приказывает следовать за ним. На лице Тодороки появляется секундное замешательство от такой внезапной смены сюжета, но он скоро принимает невозмутимо-холодный вид, хмурится и сжимает руки в кулаки до больно впивающихся в кожу ногтей. От Бакуго за версту несёт опасностью, и Шото колеблется: идти ли за ним или бежать сломя голову как можно дальше отсюда, и совсем не важно куда. Поворачивает голову и смотрит на своего спутника, будто ища в его глазах поддержку, ответ на немой вопрос. Но лошадь только бьёт копытом сырую землю и кивает доброй мордой, будто тоже настаивая на предложении — приказе — идти за Бакуго, и Шото всё же идёт. Скрипит зубами, знает исход деланной доброжелательности наперёд, глушит вопящий внутренний голос рациональными мыслями, но идёт. Ночной лес больше не кажется таким уж родным. То ли дождь и мерзопакостная гадость в душе всему виной, то ли Бакуго, то ли всё вместе. Шото отрешённо смотрит под ноги, но спотыкается о корни деревьев систематично и без передышки. Широкая спина Кацуки давно скрылась за ветвями, но хруст веток выдаёт его присутствие рядом. Не проходит и нескольких минут, как Шото ступает на небольшую поляну и сразу примечает пещеру, на внутренних стенах которой пляшут отблески огня в её глубине. Знакомую до вспышек физической боли по всему телу. В животе внутренности скручивает в тугой узел, но Тодороки не подаёт виду. Привязывает лошадь у входа, проводит по её горячему боку ладонью и неспеша заходит внутрь. Сердце бьётся раненой птицей в клетке без дверцы. Кацуки сидит у костра, на большом гладком валуне, и сосредоточенно наблюдает за языками слабого пламени, на котором доходит пара свежепойманных крупных зайцев. Желудок Шото от вида еды предательски выворачивает, и он непроизвольно кладёт руку на живот. Бакуго замечает это краем глаза и надменно фыркает: принцесса как она есть — вымокшая до нитки, как собака, и жалкая. Сам же он сидит обнажённый до пояса, бросив накидку чуть поодаль костра, чтобы та просохла. — Шмотьё своё близко к костру не клади, чтобы не спалить, — кидает Кацуки не глядя. — Я не собираюсь раздеваться, причём рядом с тобой, — враждебно парирует Шото и показательно выжимает рукава приставшей к коже рубашки на землю: «Вот, смотри, мне и так хорошо». — А ты соберись и не заставляй меня помогать тебе, — тупое упрямство доводит и так нестабильные нервы до опасного края, так что Кацуки сильнее сжимает держак вертела и поворачивает тушу на огне. Тодороки злится не меньше, с минуту ещё для вида упрямится, хотя мокрая одежда до дрожи бесит и раздражает кожу, а потом рывками расстёгивает пуговицы на жилете. Бросает на камни у стены пещеры вместе с превратившейся в тряпку посеревшей рубашкой. Негласно радуется тому, что Кацуки и глазом не моргнул в его сторону. Безмолвие падает на плечи и припечатывает к мелкому камню, но никто не желает его нарушать. Жар от костра мешается с грозовой прохладой, лижет голые бледные бока и заставляет судорожно сокращаться мышцы. Тодороки неспеша садится рядом с Кацуки на камень и безразлично — так похоже на повадки знати — смотрит впереди себя, будто ждёт, пока Бакуго начнёт. Варвар же молчит, будто хочет разозлить тягостным молчанием. В какой-то момент снимает с огня одного зайца, прецизионно осматривает и прямо так, на тонком раскалённом штыре, всучивает в озябшие пальцы Шото. Себе же берёт второго, но есть не спешит. Думает о чём-то своём, пока Тодороки, недоверчиво посмотрев на еду, с наигранным нежеланием вгрызается в мясо. Покрутив вертел в руке, Бакуго откладывает его на плоский камень и встаёт с тяжёлым вздохом. Шото тут же напрягается и дёргает лопатками, пытаясь согнать неприятный, зудящий взгляд варвара, направленный в спину, словно измазанный ядом наконечник стрелы. — В такую глушь просто так не заходят, принцесса, — хрипло произносит Кацуки, нарушая тишину трескотливого огня и ливня где-то вдалеке. Кошачьей ходой обходит Шото по дуге и останавливается позади, совсем близко, так, что его присутствие ощущается физически. Невесомо касается кончиками пальцев влажных волос и с трудом сдерживает рык. — Что, желание ударило в задницу? В лёгких и нутре замирает липкий страх, и Шото замирает вместе с ним, когда Кацуки склоняется ниже, кажется, становится коленями на хворост и мелкий камень. Кожи на загривке касается ровное горячее дыхание. Кацуки на грани несвойственной ему нежности касается кончиком носа выступающих позвонков и вдыхает яркий, кружащий голову, подобно элю, запах омеги вперемешку с дождём. А ещё паршивый, выдыхающийся аромат зелья, маскирующего Шото под бету — кажется, земляника и лёд. Мерзость редкая. И Шото срывается. Страх стынет в его глазах, а тело не подчиняется приказам. Замахивается и бьёт в скулу почти не глядя, но со вкусом. От неожиданности голову заносит назад, а Кацуки шумно, сквозь зубы выдыхает. Паршивец. Бакуго склоняет голову, отчего чёлка падает на глаза, и касается тыльной стороной ладони саднящей кожи. Сходит с ума, слыша, как в чужой глотке от ужаса колотится сердце. Вертело давно выпало из рук, и Кацуки замечает его валяющимся в саже. Склабится ужасающе и смотрит исподлобья, что сердце из глотки падает куда-то в пятки и разбивается на крупные куски. Король варваров сжимает руку в кулак и медленно встаёт, выпрямляет сильную спину и нависает над омегой, смотря сверху вниз и тотально уничтожая остатки смелости Тодороки. — Воу, а я и не знал, — тихий рык отбивается от стен — Кацуки рывком хватает тонкое запястье Тодороки, сжимает до боли, вырывает сдавленный испуганный стон. Вцепляется мёртвой хваткой в глотку, — что ты умеешь размахивать руками. Шото хрипит и пытается глотнуть воздуха, но Бакуго держит крепко. Только когда Тодороки начинает задыхается и трепыхаться тише, он чуть ослабляет хватку. — Грязное животное, — тут же выплёвывает Тодороки, и голос заметно дрожит, как и сам принц. — Только тронь меня, и я… — Что? — скалится варвар в лопатки, трётся пахом о задницу Шото, жмётся ближе и зажимает его рот рукой, не давая и шанса на ответ. — Пожалуешься своему папочке? Решимость быстро сходит на нет после этих слов, как и желание сопротивляться. Это ужасает Шото до озноба по всему телу, ведь он не понимает, что происходит, не понимает самого себя. Не понимает, почему разум по-прежнему желает свободы, а тело до отвращения хочет продолжения. Бакуго знает, что у него только закончилась течка, и трахать можно до отключки. Бакуго — сукин сын, играется, как со старенькой игрушкой. Бакуго… Шото крупно вздрагивает, а зрачки сужаются до крохотной точки, когда шершавый язык широко и мокро проходится по взмокшей от ледяного пота коже. — Не… Не смей… — сбито шепчет принц, хватается за воздух руками и слабо пытается вырваться. Но Кацуки будто не замечает. Задирает голову Шото вверх — срывает с губ первый стон — и кусает чуть ниже шеи. Грубо, жадно, по-волчьи. По-бакуговски. Оставляет яркий след от зубов в перекате плеча и тянется ниже, обводя укус кончиком языка напоследок. Тодороки скулит, но спешит зажать рот ладонью: тешить самолюбие Кацуки лишний раз он не намерен. По плечу растекается саднящая боль и травит всё естество. Не успевает Шото снова бросить угрожающую, но бессмысленную гадость, как Бакуго рывком валит его на покрывало из медвежей шкуры, расстеленное поблизости, и нависает над раскрасневшимся и таким открыто-беззащитным омегой. У него сносит крышу к чертям от вида такого Тодороки, и только создатель знает, как Кацуки до сих пор держится. — Соскучился по члену в заднице, принцесса? — язвительно спрашивает он, интонацией не требуя ответа — утверждая. Тодороки загнанным взглядом мечется по лицу варвара и упирается в его плечи руками, пытаясь оттолкнуть. Но Бакуго лишь улыбается краешком рта, сбрасывает с себя ладони, заводя их над головой и прижимая намертво к земле, и склоняется к открытой белёсой шее. Алые камни ожерелья касаются кожи и обжигают не хуже раскалённого железа. Кацуки ставит яркие отметины одна за другой везде, где будет хорошо заметно и не скроет воротник. И не даёт Шото снова зажать рот рукой, дабы заглушить стоны боли, перемежающиеся с пробивающимся из-под кожи наслаждением, которое Тодороки в себе ненавидит люто и до дрожи. Потому что не должен. Бакуго хватает Шото под поясницу с гортанным рычанием, переворачивает на живот и ставит на скользящие по шерсти колени. Тодороки шипит, рвётся и хочет изменить развратное и мерзкое положение, но Кацуки с нажимом давит на позвоночник. — Не рыпайся, принцесса. Шото плюёт проклятия Кацуки в лицо, наотмашь бьёт руками за спиной, не видя цели, и уже совсем и окончательно хочет провалиться под землю и сдохнуть там же. Ненависть к самому себе распирает черепную коробку и клетку слабых рёбер, выходит наружу вместе с солёным потом и злыми слезами. Так быть не должно, но оно есть, и Шото сам виноват во всех своих страданиях. Бакуго хватает его за подбородок одной рукой, а другой тянет за красно-белые, мокрые волосы, запрокидывая его голову назад до противного хруста позвонков. С губ Тодороки слетает болезненный полувыдох, а рот открывается в немом крике. Варвар не снимает — срывает штаны принца своими грубыми, мозолистыми, но такими до одури горячими руками. Спускает их до колен вместе с бельём и поддаётся садистскому наслаждению, наблюдая, как Шото мечется и желает вырваться, как вязкий страх забирается под его кожу и шуршит нервными окончаниями. А после, стащив сапоги, снимает остатки одежды окончательно. Какое-то время любуется открывшимся видом на шлюху-принца и собственнически подмечает, что таким Тодороки видит только он один: открытым, беззащитным и сопротивляющимся, хотя оба знают, что в этом несогласии есть доля жажды большего. Крохотная, но есть, и душу она чернит вантаблеком. Шото упирается локтями в покрывало и сжимает шерсть до хруста, склоняет голову как можно ниже и надеется, что сорвавшегося с уст всхлипа варвар не услышал. И кажется, Господь всё же решил капнуть ложку мёда в бочку с дёгтем для Шото. Но слаще не становится. Кацуки грубо разводит ноги Тодороки, оглаживает стройные бёдра и ощущает всей ладонью, как тело под ним бьётся в конвульсивной дрожи страха. Ухмыляется, но ничего не произносит. Его заводит этот страх, эта боязнь того, что Бакуго может с ним сделать, и пользуется он этим до ублюдочного мастерски. — Пора поработать ртом, — склоняется Кацуки к уху Шото и шепчет горячо, обжигает дыханием, будто адским огнём. Принц не успевает осознать смысла сказанных слов, как варвар проталкивает пальцы через сомкнутые зубы, угрожающе зарычав при ощущении сопротивления. Касается извивающегося языка, давит на корень, отчего Тодороки захлёбывается кашлем. Кацуки сжаливается не сразу. Лишь вдоволь наигравшись, достаёт влажные пальцы из горячего рта, а Тодороки сдавленно и шумно начинает глотать воздух. Утруждаться разработкой Шото Бакуго никогда не желал, и этот раз не исключение: загоняет сразу два пальца на всю длину под глухой выдох сквозь зубы и разводит влажные стенки. Удивлённо хмыкает. — Мокрый уже, как во время течки. Пошлая сука. — Закрой поганый рот, — впервые Тодороки позволяет себе ответить, защититься, дать отпор. В душе селится иллюзорная надежда, что Шото не последняя подстилка в этом сраном мире. Что Шото ещё может сказать хоть слово против, а не слепо делать то, что велят. Но на периферии сознания бьется воспоминание с самой первой их встречи, когда он понял, что главный здесь Бакуго, и это аксиома. В наказание за непозволительную говорливость Кацуки заламывает руку Шото, отчего он падает и больно ударяется скулой, и третий палец добавляет лишь на несколько неглубоких толчков, а после вытаскивает с хлюпающим противным звуком. Недолго думая, даёт Тодороки себя же слизать с его рук, и Шото с трудом сдерживает рвущийся наружу желудок, но пальцы всё же покорно принимает. Вылизывает быстро, ловко, пытаясь избавиться поскорей от унизительного занятия. Когда варвар спускает свои штаны, звякнув массивным ремнем, Шото вздрагивает и закрывает глаза. Когда прохода касается головка — чувствует, как что-то внутри ухает куда-то далеко вниз и оставляет за собой лишь тянущую под рёбрами пустоту. Кацуки входит быстро, не церемонясь и особо изысками не изощряясь, одним несильным толчком, а принц приглушает внезапный крик ладонью. Кусает пальцы до боли, но голос подавать не желает. Ибо знает, что это Бакуго совсем не нравится, и что удовольствия для него меньше, когда омега под ним не стонет и не орёт так, что дрожит кровь в жилах. Ведь по самолюбию бьёт. Он наращивает темп сразу, не заботясь об омеге, удовлетворяя лишь собственные желания. Вдалбывается жестко, словно животное, словно оголодавший волк. Оставляет Шото глотать глухие полустоны вперемешку со жгучими слезами и горькой злобой, обидой и жаждой отомстить. Бакуго гладит свободной рукой по выгнутой дугой спине, собирает подушечками пальцев капельки солёного пота и дышит острым, умопомрачительным запахом Тодороки. Да, он пахнет божественно, но Кацуки в этом никогда не признается, даже на смертном одре, даже самому себе это далось нелегко. Ноги затекают быстро от неудобного положения, и варвар выходит внезапно, дабы сменить положение, но краем уха слышит, как с губ Шото срывается вздох от разочаровывающей пустоты. Шлюха из шлюхи. Гул сердца отбивается в висках набатом и заглушает всё вокруг, когда Бакуго поворачивает Шото к себе лицом. От одного вида омеги, кажется, можно кончить, но он позволяет себе только на лишнюю секунду засмотреться на смазанные черты его профиля: безысходность перемешалась со злобой, канула в непозволительном наслаждении и утонула под теменью забвения. Настоящая буря эмоций сбивает с толку. — Охуенно выглядишь, — только и может произнести Кацуки, но Шото, кажется, его не услышал. Варвар вцепляется в костлявые лодыжки, разводит чужие ноги и входит снова с протяжным выдохом, но теперь омега под ним стонет в кулак не от боли, а от захлестнувшей с головой яркой вспышки наслаждения. С тихим рыком набирает прежний темп и теряется в Шото, чувствуя приближающуюся разрядку. До замирания воздуха в лёгких вбивается в податливое тело, шарит руками по груди, впалому подрагивающему животу. Тодороки касается ладонями его рук, дошедших до сосков, и скулит жалостно, тихо, когда чужие пальцы с силой выкручивают их. Бакуго наклоняется, медленно ведёт носом по коже и утыкается в кадык, прикусывает его острыми клыками, из-за чего принц стонет уже в голос, не скрываясь, не подавляя, потому что сил больше не осталось. Поверх саднящих, налившихся кровью засосов накладываются чужими губами новые, беспорядочно осыпая ключицы, плечи и шею багровыми лепестками дикой розы. До сцепки Бакуго никогда не доходит — считает её самым мерзким в природе альф, недостойным и ненужным поводом показать омеге противную «силу любви» и «нежную привязанность». От такого его коробит, ведь знакома ему лишь жестокость. Из глаз Тодороки брызжут скупые слёзы, скулящий вой пробивается из глотки, содрогает холодный воздух, а в груди стынет льдом кровь и останавливается от боли сердце. Покорно терпит, пока Бакуго натрахается вдоволь, но мысленно ненавидит себя за то, что пришёл в этот чертов лес, в эту чёртову чащу, в это чёртово логово настоящего лесного зверя. Его рот открывается в безмолвном крике, когда Кацуки ускоряется, выбивая дух и кислород без остатка. Перед глазами взрываются снопом искры и разливаются по сосудам блаженной негой, в ушах звенит до оглушения, и всё вокруг смазывается, теряет краски и перестаёт что-то значить. Не разбирает горячего шёпота Кацуки над ним, но слышит грубо-возбуждённые нотки. Бакуго кончает с глухим гортанным рыком, сжимает выступающие тазовые тонкие кости Шото и опускается к груди, оставляет пару чуть заметных скорых следов, оглаживает с нажимом поджарые бледные бока и замирает ненадолго, слышит телом, как содрогается в предоргазменной конвульсии омега под ним, и сам отдаётся пьянящему наслаждению. Выходит спустя, кажется, вечность, с хлюпающим звуком и заваливается набок, не сказав ни слова. А сказать хочется много чего, как и услышать в ответ. Бакуго давно не даёт покоя мысль, почему хренов Тодороки приходит сюда всякий раз, когда в королевстве очередной раздор между ним и отцом? Хочет забыться, потеряться в печали? Может, отомстить? Смешно до боли на самом деле. Ведь Тодороки не такой, верно? Но почему тогда он всегда осыпает Кацуки проклятиями, когда он преподносит Шото то, чего он хочет? Почему, чёрт возьми, возвращаясь вновь, Шото пронзает грудь Бакуго насквозь ледяными стрелами и так отчаянно жаждет потеряться в глухой чаще леса и не вернуться больше ни к кому и никогда? Даже к нему, Кацуки. Бессмысленным взглядом Бакуго сверлит высокий потолок пещеры и не озвучивает ни одной из своих мыслей. На Тодороки слабость наваливается чуть погодя, но с чудовищной силой, и он с трудом переворачивается на бок. Поджимает худые ноги, жмурится до цветных пятен, тяжело дышит и наконец-то ощущает на щеках морозные дорожки слёз. Они впитываются в медвежью шкуру, но оставляют за собой шлейф стыда и разливающейся под рёбрами тоски. На ладонях Тодороки следы от укусов своих же зубов сойдут не скоро — это будто воспоминание о грехе, который он сам себе придумал. Он замечает краем глаза лежащую неподалёку красную накидку и тянет её на себя. Зачем — не знает. Просто так. Она насквозь пропахла лесом и запахом Бакуго. Мерзкого, отвратительного альфы, который завалился рядом и наверняка пялит Шото в затылок, будто хочет просверлить дыру до костного мозга. Который тоже насквозь пропитался Кацуки. Он везде — снаружи и внутри. В голове и рядом. Далеко и близко. Ненавистный, но тот, к кому Шото возвращается всегда.