Тихая дрожь

      Саша не мог почувствовать чужой боли, захлебываясь своей по самые гланды. А Кокорин давно уже не маленький мальчик, чтобы молниеносно открываться людям. Он молча сидел, пытаясь следить за дорогой, и переваривал ненависть к себе на третий круг. Одни и те же доебы, одни и те же проебы. Кокорин так часто проебывался, что окончательно в себе запутался. В ненависти, в кишках, в ненормальной любви (к кому?).       Между ними пропасть, которую хотелось бы преодолеть, но это так сложно, что муторно и начинает тошнить при одной только мысли об этом. Между ними не построены мосты и не налажены порты. Они такие невезучие, такие разные просто попали мимо нужного им человека, и на этой почве сошлись.       Обычно говорят "пройдёт". Сашино "пройдёт" длится четыре года.       Артем ведь знает, что это все только ради него. Вся эта работа в салоне только ради того, чтобы поддерживать друга в новых отношениях и продолжать быть рядом, несмотря ни на что. Он весь был полностью Тёмин, ни разу не подумав, что это могло оказаться зря. Жизнь приобретала новые краски рядом с Дзюбой. Кокорин же увольнялся уже один раз, уехал в другую страну и жил себе спокойно целый месяц, думая, что отпустило. Пока Дзюба не начал звонить, наплевав на дикий роуминг. Жизнь не приобрела новые краски, когда Саша вновь оказался в круге френдзоны. С Тёмой было по-блядски хорошо даже находиться рядом, не переступая границ. Но огни перегорели, от этого блядства сгорало все подряд. Обжегся за спиной у лучшего друга любовью к нему же - это поистине глупый поступок. Потому что он правда настолько мудак. И Саша никогда не скажет правду, никогда не откроет этот замок Артёму.       Пробка медленно рассасывалась. Москва никогда не спит, поэтому и в девять вечера почти что около пустого парка может образоваться такая неприятность. Даже на Артика и Асти половина народа не сворачивала, всем хотелось вернуться домой и лечь спать в такое время. Саше тоже хотелось. Им обоим хотелось. Радио звучало тихо, в обычные дни оно прошло мимо уха, но в этой тишине каждое движение резало слух, а трек и вовсе плавно въелся в мозг.       – Скажи, не молчи, что любишь меня, – размеренно и спокойно пели девочки, отчего Кокорин прикрыл глаза, надеясь умереть.       – Ахуеть у нас вечерок интересный, правда, звезда моя?        Головин не знал, что можно сказать в такой ситуации. Когда Марио и Денис решили пожениться, парень просто кричал в подушку в отгулы, выделенные Саламычем из-за такого известия. Черчесов, как никто другой, знал о нежных чувствах бариста. Это смущало. Но тогда он не плакал, т.к. забыл о том, как это делается.       Визажист не представлял, чем стоит заняться дальше. Делать вид, что у них с мелким все отлично? Что оба влюблены в друг друга, а не в счастливые семьи? Это ведь все ложь. Кому ему нужно врать? Перед кем оправдываться? Перед собой, что он не такой мудак на самом деле, каким все его видят? Только Саша терпит и режет себе чувства моментами, проведенными рядом с Денисом, а Кокорину всегда было мало Тёмы до усрачки. Он будто бы сходил с ума и пил, как не в себя. Он и правда мудак, раз пытается разрушить отношения Акинфеева и Дзюбы. Все равно попытки ни к чему не привели.       Коробочка в руках бариста постоянно приковывала взгляд. Саша делал вид, что тянется поправить руку или стряхнуть невидимые пылинки с часов, но на самом деле хотел уцепиться в кольцо и выкинуть к хуям собачим. Он не может отдать Артёма, даже если тот не один. Никогда не сможет. Никому. Головин сидел ниже травы, вспоминая момент, когда такая же коробочка оказалась в руках Черышева. Это отдавалось тихой болью в ребра. Кровь в венах пульсировала, сердце дико билось. Саша чувствовал любовь, но сам не знал, к кому.       Кокорин так много сделал для него в последние дни, больше, чем Денис за последние пару лет. Называл “звездочкой” не ради шутки, носил Марио кофе, отвозил домой. Мужчина единственный понимал его на сто процентов, поддерживая и не давая упасть. В прямом смысле тоже.       Погода пыталась выкинуть им пакость. Днём стояла духота и удушающая жара, сейчас же мелкими крапинками по асфальту разбивался дождь, создавая атмосферу а-ля душа Кокорина прямо сейчас. Из-за открытых окон в салон задувал неприятный ветер, отчего Головину пришлось кутаться в свой очередной бесформенный кардиган. Бариста правда скупал их наряду с кофе. По спине прошлась тихая дрожь. Парень думал, что такая ситуация могла произойти только в очевидно глупой драме, а происходила сейчас с ним.       Обогнав впередистоящую машину, Саша понял, что дальше пробки нет. Они гнали на полной скорости. Головину хотелось дотронуться хотя бы кончиками пальцев, те чесались и кололись. Закрывая глаза, становится чуть легче. Он не видит, с кем едет. Не видит злобу Кокорина и как тот орёт совсем зелёной девчонке, чтоб та сосала чуть лучше на права. Хочется думать, что он злится действительно на девочку, а не на кого-то из них. Артем ведь не виноват, тем более, Игорь не отвечает за чужие поступки.       Закрывая глаза, автоматически воспроизводится последняя неделя. Может, он сейчас путает свои чувства к Денису? Скорее всего, это уже действительно не любовь, а привычка. Закрывая глаза, нет больше ничего, кроме тяжёлых вздохов сидящего на водительском сидении Кокорина, значит, не было и любви к Черышеву, глупая привычка, в которой играла Тейлор Свифт заезженной пластинкой.       Они оба доигрались в любовь и должны прекрасно это понимать, но бегают от этой темы, боясь косых взглядов.       Подъезжая к парку, где уже во всю мощь идёт концерт, бариста чувствует… чувства. Чужие. Связь, похожая на Миранчуков. Задыхаясь, он роняет коробочку на пол. Смотрит растерянно вниз, не понимая, что с этим надо делать. Телефон звонит. Дождь льёт, как из ведра. Дзюба и ещё один будущий Дзюба уже во всю веселятся, танцуя на концерте.       – Саш, ты меня любишь? – вопрос бьёт куда-то под дых, и Кокорин падает вниз, осознавая, что воздух выдают по талонам маленькими глоточками.       – А если я скажу “нет”? – солёные капли текут по лицу младшего, но он не чувствует этого, медленно поднимая голову в сторону коллеги, не понимая, как мог заплакать впервые за столько лет.       – А если я скажу “да”?       – Тогда я тебя поцелую, Цыпленок.       – Целуй.       Кокорину нужно полминуты, чтобы осознать сказанное. Ц е л у й? Он смотрит в глаза напротив, такие красивые с примесью сказки, но до боли не родные, и разбивается внизу, падая и разрушая барьеры. Из глаз бегут слёзы градом, Саша боится попасть под него, под этот град. Лишь бы не удариться, лишь бы в него не попало.       Артем же сейчас счастлив, почему он, блять, не может быть счастлив? Пытаясь заглушить звуки из парка, где будущая единая ячейка общества отрывается, визажист прибавляет громкости радио. Давно не Серебро, может, полчаса, а может, сорок пять минут. Сколько они уже сидят вот так вот в машине? Кажется, на телефоне больше десяти пропущенных, но телефон идёт нахуй. Егор Крид - неплохая компания.       Мужчина тоже плачет, но ему не стыдно. Саша закрывается руками, потому что он уже давно не маленький мальчик, чтобы реветь до истерики. Кокорин перехватывает оба запястья сразу одной рукой, удивляясь, насколько они тонкие. Головин - ебаное искусство, не иначе. Маленький, худой. Пальцы холодные, замерзшие, костяшки выделяются.       Саша боится его отпустить. Все мосты решили порушиться прямо сейчас, и Саша до блядства боится спугнуть, отпустить одну ниточку и остаться одному вновь. Как преступление остаться сейчас одному. Но Кокорин ещё не знает, что никуда Саша не уйдёт. Думает, что Саша ждет разрешения уйти. Саша думает, куда ему вообще сейчас можно идти? Обратно в лапы депрессии, трусливо сбегая с обрыва, на который сам же потащил их?       – Ты что, переслушал Серебро?       Саша сидит, вжавшись в сиденье, и давится слезами, всхлипывая. Грудь поднимается все чаще, а слова сбиваются в снежный ком, больше напоминают вой. Бариста даже не помнит, когда так плакал последний раз. В детстве, один раз. Он выдернул одну руку из хватки и все ещё пытается прикрыться ею. Второй сжимает чужую ладонь в своей. Зуд в пальцах больше не тревожит.       Артём же сейчас счастлив. А Кокорин всегда был для него. Сейчас нет. Сейчас хотелось обнять и прижать другого человека, такого непохожего на Артема, еще неродного.       Капли на словах, капли на языке, капли бьют по стеклу, капли разбиваются вдребезги. Головин чувствует себя целым, когда хватает мужчину за шею и притягивает к себе. Они целуются жадно и долго, покусывая и обсасывая образовавшиеся ранки. Губы начинает саднить уже на второй минуте поцелуя, но так не хочется разрывать поцелуй. Что можно сделать, если так близко, так рядом и так много сразу? Саше мало-мало-мало, не хватает воздуха, и голова идёт кругом, как будто от косяка. Сладко, с привкусом крови, его прижимают к себе, хватая за бедра, на которых явно останутся синяки от пальцев. Собственные слёзы смешиваются с чужими, а он не остаётся в долгу, царапая шею.       Саше бы забыть на время вообще про такое слово, как “поцелуй” и все однокоренные к нему, но когда он вообще последний раз целовался? Будто бы боясь, что сейчас он снова проснётся в своей квартире один, пытается перелезть на чужие колени. Кокорин даже не плачет, просто слезы сами текут, однако, он готов признать, что плачет. Потому что плакать вместе - не стыдно. Потому что смотреть на слёзы Головина хочется и не хочется одновременно. Саша елозит на чужих бедрах, как до этого на сиденье, не может найти так, чтобы было удобно. Со стороны выглядит, словно он уже ебется. Прижимается, скользит, целует. У визажиста губы пересохли и грудь поднимается часто - туда-сюда, вверх-вниз. Вид ему открывался невероятный - на дернувшийся кадык, на мутный взгляд мелкого, на четкие скулы.       Стояк не заставил себя долго ждать. У обоих. Потому что Саша не должен был стонать в поцелуй. Потому что Кокорин не должен был так гладить. Потому что в машине, несмотря на открытые окна и разбушевавшийся дождь, стало достаточно жарко. День был раскалённым и остался таким, не смог остудить его даже сильный дождь.       Если сейчас у них все ложь, то так будет не всегда. А именно в этот момент, когда на нем полулежит переживший истерику цыплёнок, размеренно дыша в шею и обхватив длинными паклями за талию, можно забыть о своей любви к совершенно другому человеку. Потому что он тоже заслуживает счастья, каким бы мудаком не был раньше. Головин сумел найти в нем что-то человеческое и не отвернулся в нужный момент. Многие говорили, что дальше уже нельзя, но Саша сказал “можно”, и Кокорин снова научился дышать.       Мужчина готов подарить этому Цыплёнку личную кофейню, если только тот попросит. – Блять, ебучее Серебро, – выдохнул Саша, готовясь сделать тише, но его перебил сонный голос: – Да оставь, нормальная же песня такая, – облокотившись на стекло макушкой, Головин в пол оборота сидел к коллеге. – Я с тобой в космо-о-се, без тебя не смогла-а-а, не обижай меня, чтобы я не ушла-а-а. Это тонкий намёк или челлендж?