***
— Коннор? — Хэнк смотрит на Коннора потерянным взглядом и машинально раскачивает стакан. Кубики льда звенят, ударяясь о стеклянные стенки. — Да, лейтенант? — Ты пиздецки похож на Коула, — он делает глоток. — Только глаза не голубые. Это, в общем-то, не новость: во-первых, Хэнк подобное уже пару раз говорил, во-вторых, со времён первого визита к Хэнку домой Коннор ещё несколько раз рассматривал фотографию его сына. В конце концов, видя, как она печалит лейтенанта, Коннор попросил разрешения убрать её в чулан: грусть Хэнка отдавалась фантомной болью где-то в груди и жёлтым огоньком на правом виске. — Работать с сыном было бы здорово, ага? — голос Хэнка на секунду холодеет, и Коннор готов поклясться, что у него побежали бы сейчас мурашки, но это анатомически невозможно, к счастью. —Родственники дорожат друг другом. Это важно, чтобы напарники друг другом дорожили. О, Коннор им дорожит, бесспорно. До проявления девиации он дорожил им как ценным кадром, человеком, к которому приставлен и за которого в некоторой степени несёт ответственность, а после… Он сам не может понять, в целом, но это точно что-то личное и статистически крайне маловероятно, что родственное. Коннор всё чаще не может понять себя, и это его пугает. Диод на мгновение мигает жёлтым. Пару минут они молчат. Тишину пятничного вечера, густую и давящую, нарушает лишь храп Сумо, раздающийся из темноты прихожей. Снится ли ему что-нибудь, думает Коннор? Бывают ли сны у собак? У андроидов, например, не бывают — так же, как и сон, — но по ночам он отключает оптические блоки и симулирует изображения, порождённые так называемым «воображением». От некоторых «снов» дыхание Коннора перехватывает, и если сны — продукт деятельности подсознания, он своего подсознания боится. Электрические овцы ему не снятся. Хэнк выпрямляется, глядя на Коннора уже более осознанно, прокашливается и говорит: — Но, в конце концов, ты же мне тоже уже не чужой, — он отставляет стакан на журнальный столик. — Никогда не думал, что привяжусь к пластиковому болванчику. Рабочий интерфейс идёт рябью, и Коннор моргает. Перед глазами появляются задачи, ежесекундно сменяя друг друга:«Обнять Хэнка» «Поцеловать Хэнка» «Признаться Хэнку» «Предложить ещё выпивки» «Обнять…»
— Хей, у тебя лампочка красным засветилась, — чёрт. Впервые Коннор жалеет, что не сорвал себе диод, как это делали многие девианты ради маскировки. — Всё в порядке? — Спасибо за беспокойство, лейтенант. Возможно, программный сбой, связанный с девиацией. Я в срочном порядке вышлю отчёт в техническую поддержку… — Коннор, у тебя дрожит голос, — Хэнк всем корпусом разворачивается к Коннору и кладёт руку ему на плечо. — Ты уверен, что всё хорошо? Прикосновение чужой ладони обжигает даже сквозь одежду. Интересно, люди это ощущают так же? «У всех ли так?» — это главный вопрос, которым Коннор теперь задаётся каждый день. Ответа на него он ни разу не нашёл. Он не может сказать, когда это началось, но после реформы содержания андроидов, согласно которой все модели, не являющиеся домашними, должны быть подселены к коллегам на правах равноправного сожительства, всё однозначно усугубилось. Единственное, что он сейчас понимает — себя самого он знает куда хуже, чем химию и криминологию. Лейтенант Хэнк Андерсон увлекает его куда больше химии, и в этом вся проблема. Коннор хочет касаться его рук, Коннор хочет перебирать его волосы, Коннор хочет, чтобы Хэнк скучал по нему, Коннор хочет… Коннор хочет Хэнка настолько, насколько может хотеть андроид, не принадлежащий к модельному ряду романтических и сексуальных партнёров. Коннор делает глубокий вдох и форсировано выдыхает — действие, которое должно успокоить, совершенно человеческое действие. Он всё больше напоминает себе человека: такой же малопродуктивный, порой глупый и окончательно запутавшийся. — Лейтенант… — его голос звучит решительно и слегка звенит: от высокого уровня стресса синтезатор речи начинает сбоить, но Коннор старается себя успокоить, и голос выравнивается; руки непроизвольно комкают штанины в районе коленей, — вы меня любите, лейтенант? — он не боится назвать имя, просто сказать «лейтенант» проще: нет предательского комка в горле, не хочется провалиться под землю. У Хэнка непонимающий взгляд и неровное дыхание: волнение Коннора передаётся и ему. Также, подсказывает Коннору встроенный анализатор, это может быть последствием употребления большого количества алкоголя. — Что за тупые вопросы? — в этот момент Коннор замирает, ни одна часть его тела не движется ни на микрон. — Ты мне уже как сын почти. Коннор хочет вглядеться в лицо Хэнка, Коннор хочет обхватить его ладонями, Коннор хочет смотреть на него целую вечность, но вместо этого он лишь бросает косой взгляд и тут же отводит глаза. В их уголках начинает скапливаться влага. Коннор и забыл, что девианты умеют плакать. — Да что с тобой такое, чёрт возьми? — Хэнк хмурится. — Иди сюда. Он утягивает Коннора, по лицу которого уже побежали солёные блестящие дорожки, в объятия и успокаивающе гладит по спине. Где-то в области шеи Хэнка раздаются первые несмелые всхлипы. — Я не знаю, — Коннор шепчет, давясь словами и слезами. — Я не знаю, не знаю, я не… — Замолчи. Мы разберёмся потом. Коннор краснеет декоративно, чтобы людям было легче понимать его мимику, но сейчас он чувствует, как у него горит лицо. Коннор не чувствует боли, но сейчас он чувствует, что где-то в груди предательски щемит. Коннору не нужно дышать, чтобы функционировать, но сейчас он чувствует, что задыхается. Любовь Коннора затягивается петлёй на шее, обвивает тело кольцами питона. Любовь Коннора — буря.***
Новый штаб «прогрессивной партии андроидов», как они теперь называются, находится у чёрта на куличках, и на старую крышу ехать нужно добрые час-полтора, но у Маркуса это уже вошло в привычку: каждый вечер он приезжает сюда, чтобы, оставшись наедине с самим собой, обдумать свои поступки. Его до сих пор волнует, всё ли он делает правильно, и Норт говорит, цитата: «Загоняйся меньше, Маркус. Наша битва окончена». Маркус уверен, что не «загоняется». Даже в сумерках Детройт переливается всеми цветами радуги, но чаще в его палитре встречаются холодные оттенки: город искрится спокойного сиреневым, насыщенным синим, а больше всего — светло-голубым. Свет, струящийся по извилистым улицам, похож на синюю кровь, и Маркус невольно трёт запястье. Тихий, практически ласковый ветерок треплет широкий воротник и полы плаща, свисающие с металлической балки. Маркус не боится упасть и по-детски болтает ногами, слегка отклонившись назад и упёршись ладонями в металл. Последнее время его всё меньше волнует политика (дела андроидов, как могли признать даже самые опасливые из них, однозначно налаживаются: ряд перспективных законопроектов прошёл голосование, президент находится на их стороне и способствует реформам, а уровень ксенофобии среди населения, если верить вопросом, упорно падает) и всё больше волнует Норт. В спокойной обстановке обнаружилось, что их жизненные позиции и характеры почти что не сочетаемы, а чувства… Маркус поднимает голову и смотрит на небо, на котором не видно ни единой звезды. Норт, бесспорно, хорошая, хоть и ошибается. Норт, несомненно, сильная, хоть и может перегнуть палку. Но любит ли он Норт? Вот Норт его любит. Мысленно возвращаясь к тому закату, в лучах которого родились их шаткие отношения — прямо на этой крыше, с усмешкой отмечает Маркус, — он пытается вспомнить свои ощущения от соединения с ней. Он видел боль и слёзы, он видел, как ей было тяжело — и ему стало жалко её. А дальше — как в том небе: пустота. Он просто не хотел её расстраивать сильнее и заигрался. Почему-то от понимания этого становится горько и как-то печально. Неужели ты обманул сам себя, Маркус? Неужели ты верил в свою любовь? Какая жалость. Отсюда почти не слышно звуков города, с лёгким удивлением отмечает Маркус. Он вслушивается в тишину, изредка нарушаемую перекрикиваниями людей внизу, и понимает, что раньше не придавал этому значения. Наползающую ночь пронзает одинокая фортепианная нота — «до» четвёртой октавы. Саймон, стоящий возле старенького инструмента, смотрит как-то виновато (впрочем, он всегда смотрит виновато): — Извини, если помешал. Это «извини» будто выводит Маркуса из транса, и он пытается приветливо улыбнуться: — Ничего, всё в порядке, — в воздухе повисает напряжённая тишина. Чтобы её развеять, Маркус будто невзначай добавляет: — Вид отсюда, конечно, просто безумный: будто внутрь картины зашёл. Саймон несмело подходит к краю, осторожно ступает на балку и как-то неуверенно подходит ближе. Маркус подаёт ему руку, помогая сесть. — Как ты нашёл-то меня? — Тебе раньше здесь нравилось. Я решил: или здесь, или у Карла. Связался с его андроидом, и тот сказал, что ты к ним не заходил, — фразы Саймона рубленые, будто ему тяжело говорить. Маркусу от этого не по себе. — Как там Норт? — Скучает… — Саймон мнётся, то и дело поглядывая на Маркуса, думая, что тот не замечает. Он, может, и хотел бы не замечать. — Ждёт. Саймон тоже хороший. Маркус видит, что тот готов пойти на всё ради него, и это пугает: прочитанные от скуки книги по психологии подсказывают, что это нездорово. Сколько Маркус его знает, на лице Саймона всегда лежала смутная тень тревоги, и раньше, в силу обстоятельств, самозваный лидер Иерихона не обращал на неё внимания — не до того было. Когда Маркус остался с этой тревогой наедине, ему стало не по себе. Он хочет что-то сказать, но теряет мысль, когда Саймон резко хватает его за руку. Маркус делает усилие, чтобы сохранить равновесие. — Маркус, я… — короткие электрические импульсы сотней маленьких иголок пробегают по коже кисти. Когда Маркус краем глаза замечает лёгкое свечение и отключение скина, он чертыхается про себя. — Я не могу так больше. Взгляд Саймона грустный-грустный, даже жалобный. Последний кусочек мозаики встаёт на своё место. Маркус стискивает его руку в своей, и на секунду они соединяются. — Извини. Перед глазами Маркуса пробегают месяцы, умещённые в мгновения: они сами выбирают, что показывать, а что — нет. Маркус выбрал жалость и сомнение, Саймон выбрал печаль. Если бы Маркус узнал — почувствовал — это раньше — кто знает? Может, что-то у них и сложилось бы. — Это значит «нет»? —взгляд Саймона окончательно потухает. — Это значит, что я не знаю, — Маркус вздыхает. — Мне нужно подумать. Пожалуйста. Он осторожно отпускает чужую руку и устремляет взгляд к горизонту. Саймон последний раз украдкой глядит на него и тоже отводит глаза в сторону, наконец обращая внимание на красоту ночного Детройта. Они смотрят на живой город, простирающийся у их ног, и как никогда чувствуют себя людьми. Людьми быть, впрочем, тяжело. Любовь Маркуса разливается по телу вязкой ядовитой виной. Любовь Маркуса — лёд.