i'm building a body from balsam and ash

      В «Красных Струнах» почти не звенят стаканы. Звук «Красных Струн» — тихий джаз, клавиши фортепиано под пальцами Брэндайса и взволнованный шёпот.       Когда-то Диана в шутку назвала «Красные Струны» не клубом, а семейным предприятием, и Донован тогда усмехнулся, подливая ей водки в стопку. Она, в целом, ушла не слишком далеко от правды: «Красные Струны» в чём-то семья.Донован живёт прошлым и, пока бар закрыт, любит вспоминать тех, кто поделился с ним своими историями, открыл ему душу.       Чтобы не забыть, Донован пишет.       «Нумен, ты здесь?»       Темнокожая женщина средних лет в вызывающе ярком платье смахивает с глаз слёзы, размазывая по щекам тушь: вчера у неё умер сын (несчастный случай на производстве имплантатов — то, о чём не пишут в газетах и о чём предпочитают не вспоминать). Сегодня она пьёт коньяк, хотя, как призналась минуту назад, больше любит сладкие ликёры. Донован доливает, иногда вставляет пару слов поддержки, но чаще слушает. Он уже знает, что не выставит ей счёт.       «Нумен, где ты?»       Парень в рубашке в клетку, совсем молодой ещё, шот за шотом пьёт «Хиросиму» и говорит, что хочет убить себя, и это точно, и родители не против — им всё равно, вообще-то. Брэндайс перестаёт играть и бросает на Донована долгий тяжёлый взгляд, на что тот отвечает лишь в своей голове: «А что я могу сделать?». Он лукавит, ведь знает: в четвёртой рюмке была таблетка снотворного, а на последней странице ежедневника он когда-то давно записал номер хорошего психотерапевта.       «Нумен, помоги мне».       У Брэндайса холодные руки — левая, синтетическая, намного холоднее — и сбивчивая речь. Он рассказывает о чём-то, что ему важно, что ему дорого, чего он очень-очень хочет добиться, но Донован его уже давно не понимает — ему стыдно за это, правда. Собеседник ловит его лицо в свои широкие ладони и спрашивает, всё ли в порядке. А что ответить? Что работать в баре — жить — уже давно надоело и не хочется? Нет, не так — что и жизни-то никакой у тебя нет? Что он-то может выбраться отсюда, вдохнуть городскую жизнь, окунуться в неё, стать героем истории — а тебе остаётся слушать? Нет, ему всё это не нужно, правда — и Донован спокойно улыбается.       «Нумен, прости».       Двери «Красных Струн» закрыты, и помещение погружено в тревожный полумрак. На барной стойке стоят лишь полная до краёв пепельница и бутылка бальзама: Донован не курит, зато пьёт. В одной руке он осторожно держит листок ежедневника, а в другой — зажжённую зажигалку. Тени от слабого язычка пламени пляшут по стенам, блики — играют в зрачках. Женщина и парень в рубашке уже сгорели, и крышкой от бутылки Донован продавливает в их пепле ямку, потом ровняет и снова продавливает. Холодные руки Брэндайса вместе с его заботой и собственной слабостью ложатся в неё.       Донован пересыпает содержимое пепельницы в высокую рюмку, доливает бальзама до краёв и резким движением опрокидывает в себя. Это повторялось столько раз, что он уже даже не морщится: вкус терпко-сладкой настойки, смешанный с горелой горечью, стал привычен ещё годы назад. Ему кажется, что скоро он весь будет состоять из бальзама и пепла: кусочков чужих судеб, скреплённых им самим в яркой мозаике сознания.       Донован не забудет — он никогда не забывает.