Двенадцать ударов перед

Снегопады в последние несколько дней стали все больше заметать улицы. В Хельсинки всегда красиво в зимний период, мне напоминало чем-то родную Германию. В ней не было особенно холодно, но в окрестностях Бранденбурга, из которых я родом, было по-настоящему страшно остаться без дров в морозный вечер. Уже позже, лет в пятнадцать, когда упорное изучение беспалочковой стало давать свои плоды, я мог со спокойной душой наложить согревающее, не боясь быть застуканным Министерством. Множество магазинчиков и лавок сверкали скромными, по сравнению с Нью-Йорком, вывесками. Упорно ругаю себя за несообразительность, благодаря которой я теперь застрял посреди переполненной людьми улицы. Надо было выдвигаться днём. Выскользнув из особо большой толпы, продолжаю движение к заветному переулку. Все это слишком непривычно. Непривычно, что передо мной не расступаются, стоит только появиться на горизонте, что приходиться проталкиваться и обходить магов и маглов, закупающих подарки родным перед праздником. Что даже перед Рождеством я не могу элементарно отдохнуть. Это было неприятно, но качественный информатор на то и качественный: отмени с таким встречу — потеряешь его навсегда, ведь ему не доставит труда найти более серьёзного заказчика. Мой осведомитель был одним из таких: он не брался за мелочные дела, вроде последить за неверной женой или сблизиться с торговцем незначительного по своей серьёзности товара. Он выполнял только те заказы, из-за которых его жизнь могла оказаться под угрозой или денег в обороте было больше стоимости дома. Иногда мне казалось, что этот полукровка просто любит ходить по острию ножа и ощущать близость смерти, но я быстро отбрасывал такие мысли. Мне не интересны его замашки, пока он является надёжным источником информации и выполняет все поручения. Да и шестерить он сильно не будет, как кто-нибудь из окружения Винды, к примеру. Мимолетно глянул на ручные часы, когда-то подаренные одним из профессоров Дурмстранга, которому тоже не слишком-то нравились мои вечные опоздания. На самом деле это были прогулы, но тогда я решил не упоминать об этом при старике Рихтере. Когда я, заранее приготовив палочку, подошёл к месту встречи, у стены, недовольно озираясь, стоял знакомый мужчина. Он почти всегда прикрывал усталое загорелое лицо. Волосы у него были чёрными и собранными в какое-то подобие пучка. Причём незнакомый человек подумал бы, что это просто спешащий куда-то работник, наспех собравший кучерявые вихры, но я могу с уверенностью сказать, что это не так: такая странная и неаккуратная прическа была у него всегда. Шварц, свой среди своих, не-произноси-его-грязного-имени, Мерлин, как его только не называли! Этого низковатого парня лет двадцати восьми от роду, сутулившегося и развязного, ненавидели и презирали. Постоянный клиент всяких подозрительных заведений, курящий какую-то мерзко пахнущую самокрутку и убивающего без вопросов и причины. Так, для развлечения.  — Вы опоздали, мистер Гриндевальд, — вместо приветствия раздалось мне шипение в перемешку с дымом сигары. От такого обращения хочется сплюнуть, но я лишь довольно улыбаюсь, потянувшись к внутреннему карману пальто:  — Семь часов после полудня ровно. У Вас спешат.  — У такого человека, как я, мистер Гриндевальд, — сквозь зубы произнёс парень, кинув окурок в лужу в опасной близости с моим сапогом, — часы не спешат по определению. Не профессионально. Да и наблюдать за оскорбленными до глубины души своей же неисполнительностью заказчиками — само удовольствие, — усмехнулся парень, сверкнув темными изумрудами глаз.  — У меня мало времени, — продолжил он, отчего я на секунду замер, вглядываясь в опасно заострившиеся черты лица немца, — всё изложено в письме. После чего он вытащил из повидавшего многое плаща конверт.  — Вы не передумали, герр Шварц? — улыбнувшись и пока не принимая бумагу спросил я, наблюдая недоумение во взгляде собеседника.  — Вы, безусловно, очень уверенный человек, и также уверенно ведете за собой других, — хмыкнул агент, в упор смотря мне в глаза, — но меня не интересуют Ваши политические игры, как не интересует и Ваша убежденность в собственных идеях. Можете не стараться. Я на Вашей стороне ровно до тех пор, пока у Вас есть деньги. Всего хорошего.  — Ваша незаинтересованность во всем творящемся может когда-нибудь погубить Вас, — последовала моя усмешка, после чего я всё-таки забрал конверт, передав в загорелые пальцы тёмный кошель.  — Вот уже третий десяток лет только она и помогает мне выжить. Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее, так сказать. Всего хорошего, — уже более настойчиво повторил он и, оглянувшись, аппарировал со звонким хлопком.

***

На секунду, уже переместившись сам, Геллерт думает, что даже не проверил письмо на месте, не уточнил, все ли пункты уговора выполнены. С такой доверчивостью ему недолго на тот свет отправиться, видит Мерлин. Потом он усмехается, мол, что, глупеешь с возрастом, старик? А ведь только месяц назад сорок пять стукнуло… Да, наверное, единственное, в чем он хоть немного уверен — в своих людях. Не в туманных видениях, в которых у его ног весь мир, маговский и магловский; не в своих убеждениях и целях, как он уже слышал сегодня. Нет, именно в своих людях, которые из-за страха и жажды власти готовы снести голову собственному отцу и наложить Аваду на невинного. Волшебник знает это, как знает поимённо всех своих недоброжелателей или залы Дурмстранга, навсегда засевших в памяти благодаря своим помпезности и великолепию. Он не может утверждать наверняка, но это такая же аксиома, как и то, что Земля круглая. И от этого хочется смеяться, от уверенности в себе, граничащей с глупостью. Геллерт бледнеет, когда возвращается в свой — на самом деле, бесхозный, — особняк, недавно приведенный в порядок с помощью магии и нескольких неплохих архитекторов. Тяжёлые двустворчатые двери открыты настежь, а у порога намело небольшой белоснежный сугроб. Несколько предположений касаются затуманенного разума, одно хуже другого. Причём самое безобидное — авроры Финляндии, вышедшие на след благодаря его неосторожности. Но он не понимает этой логики, не понимает, зачем было оставлять эту чертову дверь открытой?! Гриндевальд проверяет все здание, чувствует нетронутые защитные чары и ищет какие-либо иные, не им наложенные. Неудивительно, что волшебник ничего не находит, не зная, что даже искать. Мужчина глубоко вздыхает, опустив палочку. Не это ли его удел, безумца и преступника, страдать постоянной паранойей? Горькая усмешка пробегает по почти бескровным губам, и Геллерт наконец закрывает неисправную дверь. Быть может, впервые за последние годы он так сильно испугался разоблачения, потому расслабиться маг себе позволил только после проверки всего особняка. Наконец, сбросив тяжёлое пальто и сапоги, блондин медленно поднялся на этаж выше. Лакированный поручень из светлого дерева приятно скользил под ладонью. Два поворота налево, третья дверь по коридору — совсем рядом с комнатой, которую он зовёт своим кабинетом, но все же не та. В нос бьёт запах сушеного дерева, настоек и перины. Вся спальня хорошо протоплена, отчего стены алого цвета, кажется, давят, заставляя задыхаться. Кровать практически пуста — только простынь прикрывает тяжёлый матрац. Все подушки и одеяла сброшены на пол, рядом с камином, но достаточно далеко от него, чтобы не устроить пожар.  — Всё в порядке, это всего лишь я, — хмыкнул Геллерт, заметив взметнувшиеся светлые кудри и подкинув полен в затихающий огонь.  — Мне кажется, эта фраза из Ваших уст вряд ли успокоила бы нормального человека, — послышался охрипший голос из-под нескольких одеял, а после показалось бледное девичье лицо с болезненным румянцем на щеках.  — Вы мне не рады, мисс Голдштейн? Как же так? Моё сердце разбито! — с притворной скорбью воскликнул Гриндевальд, завалившись рядом поверх покрывал. Подушки приятно пахли шерстью, пухом и целебными травами, а спина чуть заныла, получив долгожданный отдых. Куинни, пригревшись, упорно боролась за сознание, затуманенное болезнью. Чем ближе она к пробуждению, тем сильнее ломит тело, горло словно насквозь прожгли. Когда она замечает рядом Геллерта, смущение охватывает волшебницу, делая и без того пунцовые щёки ещё краснее. Почти не знакомый мужчина, удерживающий её не пойми где! лежит рядом с ней! Она не какая-нибудь распутная девка, а порядочная волшебница! Выпускница Ильверморни! Так почему же он смотрит на неё так, словно она ему любовница, или уже приспешница. Как та женщина, Линда что ли… От таких неприятных мыслей живот скрутило, а лицо, наверное, окончательно стало похожим на помидор.  — Болит голова? — прозвучал вопрос обеспокоенным голосом, никак не вязавшимся с Тёмным Магом. Гриндевальд протягивает руку, желая проверить температуру заложницы, почти заложницы, и Куинни отскакивает, кровь разом отхлынула от лица. Запутавшись в ткани, Голдштейн падает, чуть не спалив золотые волосы в рыжем пламени камина. Смущение сменилось страхом, животным ужасом перед одним человеком, и не перед чем-то конкретным вовсе. Больно… Черты лица волшебника переменились в один миг: спокойные, они за пару секунд сделались острыми и по-звериному хищными; в разных глазах полыхнуло не то безумие, не то отражение огня; бескровные губы сложились в тончайшую полоску.  — Осторожнее, мисс Голдштейн. Мы ведь не хотим, чтобы Ваши друзья нашли обгорелый труп? По бледному лицу пробежала грубая тень, скрыв от взора половину лица. Голос был таким же, что и минуты до этого, но к нему добавились свистящие и рычащие звуки. Приняв вертикальное положение, Гриндевальд резкими широкими шагами добрался до кресла, мягко опустившись в него. Всему нужно время, не так ли? «Доброго вечера, мистер Гриндевальд. Надеюсь, Вам не потребуются подтверждения того, что все пункты нашего уговора выполнены? На Ньютона Скамандера и на Порпентину Голдштейн был наложен Обливиэйт, хоть и с большим трудом, должен признать это. Не стоит ли мне начать повышать цену за такие поручения? Большинство авроров, знакомых с Куинни Голдштейн, тоже были подвержены заклятию забвения, с остальными справлюсь в ближайшие сроки. Если что-то пойдёт не так, отправьте мне сову!» Шварц, как всегда, немногословен. Оно и к лучшему. Никто не любит людей, готовых потрепаться о таких вот моментах. Остыв, Геллерт переводит взгляд на заснувшую Голдштейн, и рука беспрепятственно ложится на мягкие волосы, горячий лоб. Обводит тонкую линию подбородка и опускается на щеку. Болезнь продержится ещё пару дней, а после можно и покинуть Хельсинки. Старые часы в другой комнате мерно отсчитывали двенадцать ударов перед Новым Годом.