Потёмки

Мелькор смотрит на своё отражение. Мелькору кажется, что зеркало трескается прямо сейчас. Идёт кривыми уродливыми полосами по его посеревшей в этом отвратительном, радостном, благополучном Валиноре коже, по его распахнутым, причудливо искривлённым губам. По чёрным-чёрным-чёрным Вселенным, застывших в глазах. Мука. Она снаружи и она внутри. Она проникает в его тело невыносимой судорогой в тот миг, когда отвратительно-цветочный Валинор взрывается вокруг ярче, чем обычно. Это случается раз — в проведённую в клетке бесконечность. Это случается слишком часто, чтобы Мелькор мог перенести. Наверное потому зеркало идёт воображаемыми трещинами. И колючее, побитое Эру-знает-что внутри — не воображаемыми. Тёмный жмурится до фиолетовых кругов. Он знает: брат будет там. На том празднике, который потягивает в висках и во лбу надвигающейся мигренью. И казалось бы, совершенно ничего в этом нет такого, что не мог бы Мелькор взгрузить на широкие, ссутуленные плечи. Просто новая порция унижения, к которому он почти привык. Ему по силам. По силам и это, но. Изломанные брови, закушенные губы, чёрные-чёрные-чёрные глаза. Просто брат будет там. Мятежного ведут туда как бы в назидание. Что-то вроде «смотри на то, как нам хорошо. Как хорошо может быть, когда нет тебя». Мелькор понимает это. Он внимательно смотрит в лицо Тулкасу и медленно думает, что здесь должна быть улыбка. Эру, она должна быть. Губы его не слушаются. Они же пошли трещинами тогда, у зеркала. Только страдальческий излом бровей ему невыносимыми усилиями удаётся убрать, и голову он поднимает чуть выше. Запрокидывает так, чтобы потянуло в шее. Но кривая усмешка — не выходит. И тем не менее. Тулкас смотрит на него с ещё большим недоверием чем всегда. Тулкас, очевидно, ожидает хоть какой-то реакции на заявление о том, что и он, Мелькор, обязан присутствовать на празднике в честь короля. Тёмный закрывает глаза, и где-то в потёмках заполненной тягучей ненавистью души он пытается найти привычное раздражение. Отторжение, презрение, пренебрежение. И — находит. Чувства лижут по затылку, вспыхивают жёлтой искоркой. И тянут. Тянут пресловутые губы в улыбке. Один только уголок. Но и его, этого незамысловатого движения хватает, чтобы стало почти забавно, почти привычно. — Думаю, ты прав. Я обязан выразить всё своё уважение к верховному владыке, посетив этот праздник. Преклонить колени и поцеловать пол у его ног — обязанность каждого, кто хочет иметь собственный дворец и множество прислуживающих квенди, верно, Тулкас? Вала напротив стискивает огромные кулаки, заставляя мышцы на мощных руках угрожающе перекатиться. Мелькор сильнее запрокидывает голову, а из чёрных-чёрных-чёрных потёмков раздаётся гулкий, изломанный смех. Нос бы отнять. Лёгкие бы отнять и не вдыхать, не чувствовать приторный цветочный запах. Но нет. Он вдыхает, потому что собственное непривычно немощное хроа без воздуха, даже такого, противного во всей своей сути, существовать не может. Мелькор ненавидит себя в это мгновение почти так же сильно, как Тулкаса. Не так, впрочем, сильно, как Манвэ. Нужно слишком много сил, чтобы ненавидеть ещё кого-то так. Тулкас приказывает ему остаться чуть позади, словно его, Мелькора изломанные брови, чёрные-чёрные-чёрные вселенные глаз, искривлённые жгучей усмешкой губы — не то, что должны видеть эльфы в этот светлый день. Вала остаётся сегодня в тени. Они его не видят. Он их видит. Шумно. Пряно. Разноцветно. Ненавистный праздник ломает его линию обороны слишком быстро, слишком стремительно. Впитывается под кожу чудными песнями квенди, звоном посуды, взрывами смеха. Мелькор чувствует, что не выдерживает. Что этого, даже в его тёмном углу, просто невыносимо много. Так, что он задыхается. Он закрывает глаза, закрыл бы и уши, но знает — не спасёт. Из той пропасти, в которую он стремительно летит, ничего уже не спасёт. Ночь падает на плечи, заставляя пошатнуться. Трель какой-то птицы врезается в уши с такой силой, что Мелькору кажется, будто трещины расходятся ещё дальше, ещё сильнее. Взрывы хохота вокруг кажутся чем-то невыносимо инородным. Брат будет здесь. Брат уже здесь, только никто, кроме Тёмного, этого не замечает, не слышит воздушных шагов. Мягких прикосновений ступней Манвэ к белому блестящему мрамору. Мятежный опирается спиной и затылком о стоящее сзади дерево. Оно, рельефное, сплошь покрытое тёмными буграми коры, растёт чуть под наклоном. Шелестящая робко листва скрывает лицо Мелькора от тех, кто мог бы чисто гипотетически за ним наблюдать. Но ведь никто не наблюдает. Никому он не нужен теперь. Мелькора хотят забыть как страшный сон. Последняя мысль бьёт по сознанию пугающе сильно. Тёмный чувствует, как с оглушительным треском окончательно ломается что-то в чёрных-чёрных-чёрных потёмках. И маска, за которую он отчаянно держался всё это время, слетает. Он хватается за неё с удвоенной силой. Тянет — на себя. И осилил бы, смог бы, вернул бы, но. Трель. Проклятая птичья трель в ушах, в голове, в мыслях. В следующую секунду по идеально красивому, пряно пахнущему саду разлетаются осколки. Рвут мягкую зелень травы, трогательную нежность цветочных бутонов. Лица, застывшие в приторно-радостных выражениях. Рушится проклятый маскарад. Декорации от осколков Мелькоровой души ломаются. Мятежному даже чудится, что по переполненным яствами столам стекает тёмная густая кровь. Чёрные-чёрные-чёрные потёмки ранят, рушат идеальный Валинор. Из растерзанных внутренностей Мелькора доносится оглушительный хохот. Но сладкая, упоительная иллюзия рассеивается по мановению тонких белых пальцев брата, который мягко ступает на распростёртую по земле траву. Квенди благоговейно, восторженно замолкают, трава от ветра не шелестит, и даже птица, проклятая птица обрывает противную трель. Воздушный голос короля приветствует собравшихся. Мелькор видит это, слышит, чувствует. Позволяет сознанию рисовать сияющую фигуру сквозь листву, скользить от тонких пальцев, держащих скипетр, к голубеющим на запястье венкам, дальше под расшитый рукав. Локоть, плечо, ключицы, шея. Линия волос, которые, он помнит, так свежо пахнут. Совсем не приторно, как благоухающий сад вокруг. Дурная его голова хватается за проносящиеся мимо унизительные воспоминания: площадь, молчащие изумлённо квенди, круг валар во главе с Манвэ и он, Мелькор. Чёрным-чёрным-чёрным пятном, как будто инородным телом. Вся Арда должна была быть у его ног. Все они, удивлённые, разозлённые, снисходительные. Те самые, которые «нет в нём раскаяния», — говорили. А Мелькор стискивал до скрипа челюсти и благодарил судьбу за то, что не видел этого. Был слеп от контраста пустого, мрачно-чёрного Мандоса и сияющего Валинора. Оскорбили, унизили, разбили. «Вы ответите», — он мысленно выкрикнул. Спустя секунду услышал шаги. Эти вот, воздушные. По белому мрамору, по оглушительному молчанию, повисшему на площади. Серую впалую щёку обожгли пальцы. Они бережно коснулись, словно боялись, что сухая от пережитых в Мандосе мук кожа может рассыпаться. Манвэ не ведал, не понимал, что за ужасы может таить великая пустота. Он бережно касался, жалел. От этой жалости Мелькору сводило скулы, и видит Эру, ни разу за всю бесконечность он не ненавидел брата — так. «Ты унизил, отобрал всё, заставил гореть в этой пустоте. Ты, ты, ты. Но всё это, слышишь? Всё было лучше, чем жалость». Мятежному не хватило сил облечь мысли в осанвэ. Они были просто невыносимо тяжёлыми, они тянули к проклятому мраморному полу так сильно, что Мелькор даже не мог сказать, что ненавидел в тот миг больше: братову жалость или свою немощь. Между ними повисло гнетущее молчание в осанвэ и на словах. Они стояли друг напротив друга, и Манвэ касался брата в этом бессмысленном, бесполезном жесте. Только Мелькор вдруг понял: от чужих пальцев ему отчего-то легче дышать. У него не было сил смотреть куда-то за пределы собственных чёрных-чёрных-чёрных потёмков. Мятежный не видел, не чувствовал, как ломает стоящего напротив брата, как глаза его тоже чернеют от этой невыносимой муки, которой окутан Мелькор. Он не видел. Но осознал спустя несколько ударов сердца — где-то на лопатках сомкнулись чужие пальцы. Воздух застрял в глотке. Теперь всё по-другому. Мелькор раскаялся, Мелькор на пути к исправлению. Манвэ убеждает себя в этом каждую секунду существования. Ему самому же становится смешно от этого заблуждения, ведь одного взгляда на осунувшееся лицо брата достаточно, чтобы понять — он всё тот же. Глубоко в провалах чёрных-чёрных-чёрных глаз. Которые, впрочем, не всегда были такими, король помнит. Он опускает пушистые ресницы, конечно же, чувствуя, что вон он, брат. Там, за сомнительным препятствием в виде листвы. Манвэ знает, что и Мелькор помнит, как давным-давно, ещё в дни творения между ними всё было иначе. Их пальцы тогда сплетались как-то сами по себе. Губы непроизвольно тянулись в улыбках, а в глазах не блестела болезненной искоркой мука. У короля под веками сплошные образы. Смех, сбитое дыхание, объятия. Так, что полувдох до поцелуя. Так, что пальцы на коже, в волосах, на губах. Мелькора пальцы. А Манвэ тогда оборвал смех, опустил трепещущие ресницы на магнетическую синеву глаз. Чуть сжал ртом, отпустил, потом снова сжал. Только потом, глядя в ошалевшее выражение на лице Мелькора, понял — то был поцелуй. Он целовал брату руки. Манвэ выныривает из воспоминаний будто от толчка. Только смотрит в шелестящую листву напротив, чувствуя, что Тёмного больше там нет. Что он стремительно удаляется в ночную темень, словно пытается убежать. О том, что движется следом, король узнаёт только на пятом шаге. Смотрит на свои ноги будто удивлённо. Они, ноги, сами пошли, честное слово. Он не давал им команды. Листва касается пальцев, пальцы её раздвигают, расчищая дорогу. Мелькор там, Манвэ на мгновение видит, как мелькает его тёмная фигура. Их отношения были снежным комом, который с каждым оборотом насчитывал всё больше сомнительных, но тщательно игнорируемых ситуаций. Они почему-то непозволительно часто оставались одни. Тишина мягко ложилась на их плечи, голос шелестел шёпотом, и даже птицы молчали. Манвэ и не помнит, почему так важно было говорить, касаясь чужого уха, переплетая тонкие пальцы, водить носом по тонкой шее. Этого с каждым разом становилось всё больше. Этого в один миг стало так невыносимо много, что больно дышать. А спустя время Тёмный ушёл. Потому что изменился. Потому что не наблюдал таких же изменений в брате. Они стали будто чужие, будто незнакомые. А сейчас Мелькор как будто устало хмурится, чувствуя воздушные шаги за спиной. Ощущая, как болезненно сжимается чернота внутри, как заходится синкопированным ритмом что-то в груди. Бесполезный орган. Глупый комок мышц, которому физически больно от того, что Манвэ воздушными своими шагами неумолимо приближается. Брат в одно мгновение оказывается так близко, что своим дыханием тревожит волосы у Мелькора на затылке. А Тёмный ненавидит себя, ощущая, как шея сама как-то изгибается, как сквозь черноту волос кожи касается нос, касаются губы. С губ срывается тихий стон, когда он одним единственным рывком заставляет себя развернуться к королю лицом. Воздух между ними нещадно жжёт кожу. — Почему бы светлому брату не вернуться туда, где его свету рады? — Мелькор доволен тем, как звучит голос. Низко, безразлично. Тёмный чуть наклоняет голову, тянет разбитые губы в улыбке. — Потому что он сам решает, где ему быть. И кому даровать свой свет, — отвечает брат. Фраза пустая, она ничего не значит. Мелькор кривит губы, изламывает чёрные брови. В глазах у него что-то мелькает. Но в ответ он снова отворачивается, голову сильнее запрокидывает. Руки как-то сами складываются в замок. — Поговори со мной, — ещё спустя секунду говорит Манвэ. Мелькору хочется усмехнуться. Но он про себя проклинает брата, путается во мрачных мыслях. — Не о чем нам говорить, — интонация иная. Мелькор не щетинится, будто у него больше нет на это сил, — мне казалось, ты сказал всё, что думал — тогда, на площади, — и горечь на языке. Скрыть её не удаётся. Она, неотвратимая, тает во рту и тлеет угольками в глазах. На секунду Тёмному кажется, что в светлых зрачках брата мелькает сожаление. Что он понимает… Хоть каплю всего того, что чувствует Мелькор. Но — нет. Манвэ смаргивает все промелькнувшие чувства, и старший думает, что самое первое, что он ни за что не должен делать — это поддаваться обманчивому ощущению, что его здесь понимают. Что брат понимает. Нет, во всём необъятном Валиноре Мелькор совершенно один. Страшную ношу на плечах ему суждено нести одному и ни с кем он не имеет право её разделить. Особенно — с Манвэ. Последняя мысль бьёт в голове так отчётливо, что и Сулимо её слышит — он делает ещё шаг вперёд. Мелькор дёргается, но рука — на плече. Он не успел, и теперь она, эта белая тонкая рука, нежно касается его, согревая, успокаивая, обещая. Тёмный точно знает, как нужно поступить: отпрянуть, огрызнуться и уйти во тьму. Туда, где ему самое место — теперь, после того, как он проиграл. Но душа, как ни разу за все года вместе и порознь, тянется к этому избавлению, к этой мерзкой, отвратительной жалости. Она, жалость — единственное, что светлый брат может испытывать к нему. К тому положению, в которое именно он Мелькора и вогнал. Мысли эти не помогают. Голова устала копить внутри ярость, у неё нет сил анализировать и ненавидеть, а чёрные-чёрные-чёрные потёмки внутри как-то в одно мгновение ёжатся и — отступают. Это удивлённо замечает Манвэ, который делает последний шаг к брату и заглядывает в глаза, которые в это короткое мгновение больше не две чёрные пропасти. Они — просто карие. Такие, какими Сулимо их помнит. Перед глазами у Манвэ мелькают вспышки и картинки, на которых брат улыбается, что-то вдохновенно рассказывает, прикасается, куда-то тянет, но все они, неправдоподобно тусклые, исчезают, стоит только встретиться со взором реального Мелькора — напротив. На расстоянии вдоха. — Я могу помочь, — это шёпот на грани слышимости. Только губы двигаются, и Тёмный следит за ними настолько внимательно, что не замечает, когда к нему прикасается и вторая рука. Она теряется где-то в волосах и массирует голову, так, что брови у Мелькора снова изгибаются, но, впервые за целую вечность — не в страдании. Это — чувство позабытое, как проблеск света в душе, щемящее и обволакивающее. Рука Манвэ перемещается на его шею и разминает скованные тяжким бременем, закаменевшие позвонки. Мелькор совершает немыслимое: он закрывает глаза, откидывает голову и даже приоткрывает губы, сквозь которые вырывается шумный выдох. Они так близко, как были в последний раз неописуемо давно. Тёмный чувствует дыхание Манвэ на щеке и не отстраняется, не сопротивляется тому, что они становятся всё ближе и ближе. Что губы брата невесомо касаются виска, скулы, губ. Потом руки (эти тонкие белые руки) обнимают лицо Мелькора и притягивают. Манвэ будто бы хочет ещё что-то сказать, но ужасно боится, что Мелькор в одно мгновение может стать прежним, что тьма снова заполнит глазницы, стоит произнести хоть одно неверное слово. Он не говорит ничего и — целует, словно пьёт её, эту тьму из самых глубин души. У Мелькора внутри что-то чёрное-чёрное-чёрное ворочается, но этого мало, ничтожно мало по сравнению с тем, что принёс с собой брат. Нежное, светлое, понимающее, родное, оно заделывает трещины и бреши в воображаемой броне, и даже ноша, эта непосильная ноша на плечах становится будто бы легче. Будто бы Сулимо взвалил её — себе. Вот так вот, едва коснувшись лица, шеи, ключиц, грудной клетки, внутри которой колотится — больное. Мелькор не понимает, как это происходит, но руки оказываются у Манвэ на поясе. Им, рукам, бы оттолкнуть, но мысль о том, что они с братом могут перестать соприкасаться волосами, одеждами, дыханиями, кожей, душами кажется смерти подобной. Поэтому он притягивает Сулимо ещё ближе, так близко, что физически чувствует его пульс. Он понимает, что в своей собственной голове не один, слишком поздно — Манвэ золотом своим тёплым успевает прикоснуться к смрадному клубку мыслей. Он начинает бережно разматывать этот клубок, на несколько секунд будто удерживая каждую из мыслей, вздрагивая и ёжась от её желчности, несправедливости и затем — отпускает. Правда, отпускает, словно давая Мелькору право думать то, что он хочет. Сколько Тёмный себя помнит, младший брат, сталкиваясь с тем в Мелькоре, что противоречило его мировоззрению, его чувству прекрасного, его взглядам на те или иные вещи, всегда либо рьяно бросался доказывать свою правоту, словно бы пытаюсь переменить неверное в нём, Мелькоре, либо же и вовсе закрывал глаза, чтобы не видеть, не чувствовать, насколько они разнятся. Светлый младший брат его никогда не понимал и не принимал. Ни в дни творения, когда неверные мысли только зарождались в голове, ни в предверии войны, когда Тёмный всё ещё отчего-то верил, что Манвэ может пойти… Не за ним, не следом. Непременно — рядом. Ни, уж конечно, потом, на суде, когда Мелькорова душа в кои-то веки не орала, не плевалась ядом, разъедающим всё вокруг, а многозначительно, оглушительно молчала. Так отчего же — вдруг — теперь? Неужели кошмарные, чёрные-чёрные-чёрные потёмки, сросшиеся с внутренностями, Манвэ теперь готов терпеть? На мгновение вся прошлая жизнь кажется невообразимой глупостью. Тогда, когда губы брата невесомо целуют ключицы, а руки ловят, принимают на себя удары Мелькорового сердца, Тёмный готов перечеркнуть всё. Это так, будто они снова вернулись туда, в светлые, далекие и понятные дни. Манвэ этот порыв, конечно же, чувствует. Манвэ на секунду останавливается и изумлённо замирает, будто бы пытаясь понять, что сказать теперь. Он не говорит ничего. Только кладёт голову Мелькору на плечо и пальцами находит пальцы. Лес скрывает их от посторонних глаз, лес обнимает ветвями и молчит — он не знает, как объяснить то, что происходит, но верно оберегает своего венценосного хозяина и его чёрного-чёрного-чёрного брата. Через проведённую молча вечность, Мелькор вдруг понимает невероятно важную вещь: ему не больно. Ему не тяжело, будто ношу, эту страшную ношу Манвэ забрал. Без остатка, потому что плечи братовы поникли и глаза, в которые Мелькор заглядывает, отстранив Сулимо от себя, как-то неожиданно потухли. Голова пустая, мыслей нет и пустота эта не гнетёт. Внутри спокойно и мирно до тех пор, пока Светлый не улыбается краешком обескровленных губ и не говорит: — Оставайся со мной. Оставайся — не на этом клочке земли, не в этом лесу, не в этом Валиноре. В душе. Здесь. Мелькор его понимает, будто все эти слова, которые не озвучены, Манвэ облекает в осанвэ. Он не уверен, на самом деле. Мелькор не может сказать точно, где заканчиваются его собственные мысли и начинаются мысли брата и не знает, почему все они звучат певучим мягким голосом Сулимо. Пальцам тепло. Пальцы переплетены с чужими всё ещё. Мелькор чувствует это и больше ничего. Ничего и не надо. Брат прижимается лбом ко лбу и дышит так глубоко и медленно, что Мелькор незаметно подстраивается под этот ритм. Манвэ снова касается пальцами свободной руки его лица и волос, будто не знает, куда деть руку. Всё это происходит секунды, минуты и ещё какие-то единицы времени, а потом лес шумом листьев о чём-то предупреждает их. О чём-то — не трудно догадаться, о чём. Где-то далеко (спереди-сзади?) слышны голоса и обрывки каких-то слов, произнесённых на понятном языке, но кажущихся совершенно бессмысленными. Они идут сюда. Зачем? Потеряли своего короля? Манвэ медлит ещё несколько мгновений, хотя знает, что это за ним. Потом отстраняется и смотрит сквозь листву на пробивающееся алые огни. — Идём. Сам оборачивается, разрывая зрительный контакт, а затем и тактильный — тоже. Он делает несколько шагов, а потом вдруг понимает, что за ним не следуют. В голове мелькает страшная догадка и уже через секунду он снова смотрит на брата. В глаза, в душу, которая секунду назад была гостеприимно распахнута, а теперь захлопывается с воображаемым щелчком. Мелькор выглядит растерянным. Он не знает, что это был за приступ бреда, хотя догадывается, почему он произошёл. Тёмный чувствует себя приемлемо: ничего не болит, нигде не режет и не тянет. Ни в теле, ни глубже, внутри. В глазах собираются привычные чёрные-чёрные-чёрные дыры и ощущает себя так, как до. Когда он властвовал почти безраздельно. И Манвэ хочет сейчас сказать ещё что-то, ещё очень-очень много чего, но Мелькор ядовито улыбается, и Сулимо захлёбывается чистым валинорским воздухом. Молча смотрит, как тьма с новой силой заполняет чужого-родного брата. Голоса раздаются совсем рядом. Манвэ протягивает белую руку, но Мелькор делает шаг назад, и темнота обнимает его плечи.