***
Они сидели в одном из московских баров, напивались и жаловались на жизнь. Официально Германия прибыл подписать некоторые документы. Реальная причина была совсем другой — день независимости Пруссии. Байльшмидт всегда отмечал с размахом, закатывал пирушку, звал всех друзей, врагов и просто знакомых. Всё это заканчивалось знатной пьянкой и множеством весёлых и постыдных историй наутро. После объединения ГДР с ФРГ они отмечали вдвоём. Причина была одна — кроме них двоих никто не знал, что Гил ещё жив. Он лежал в коме в построенной специально для него клинике в пригороде Калининграда. Поначалу эти встречи были своеобразным манифестом надежды, но с каждым годом она таяла, и Германия с Россией продолжали, просто чтобы не нарушать традицию. — Как он? Я давно его не навещал, босс не отпускает. — Людвиг со вздохом отправил в рот вторую рюмку беренфанга*. Первая, по традиции за именинника, была выпита без лишних слов. — Всё так же. Лежит, молчит, признаков жизни никаких не подаёт. А раньше я хотел, чтобы он замолчал. — Россия усмехнулся, выпил свою порцию и выдохнул тихое, не понятно к кому относящееся «придурок». — А ты как? Стоит надеяться? — Экономика тонет, правительство сходит с ума. Хорошо народ ещё бунтовать не начал — это будет начало конца. Привычный жест рукой, и перед странами снова стоит привычный напиток. Их нечастые встречи всегда проходили по привычному сценарию. Разговор о Гилберте, затем о проблемах Ивана, потом о личной жизни Людвига и под конец пьяные рассуждения о несправедливости жизни, а после доползти до отеля или дома Брагинского и заснуть на ближайшей горизонтальной поверхности. Вот только оба не могли привыкнуть к поводу этих встреч. Байльшмидт умирал. Медленно, но верно. Им удалось лишь временно стабилизировать его состояние. А показателем его жизнеспособности был Россия. За столом ненадолго повисло молчание. Оба так отчаянно хотели верить в лучшее, и оба уже не надеялись. Первым его нарушил Иван. — До сих пор вздрагиваю при мысли о девяностом. Как мы только пережили этот год?! — Вовремя доставили его в Кёнигсберг. Чем ближе к столице, к сердцу, тем больше времени в запасе. — Калининград. — Будем сейчас спорить? — Привычка. Всегда поправлял его, назло. А он назло называл по-своему, — и вновь горькая ухмылка и неоднозначное «придурок». Мужчины в очередной раз выпили. В голову уже слегка ударило. Бутылка подходила к концу, но сказать точное количество выпитого они бы не смогли — не следили. — Ты, наконец-то, начал чистить улицы от снега? Я не встретил ни одного сугроба по пути, а раньше в них можно было заблудиться. — Людвиг слегка кивнул, подтверждая свои слова. Хотелось хоть как-то утешить русского, сказать, что не всё так плохо. — Было б что убирать! Даже погода сходит с ума. С каждым годом все хуже и хуже. Зимой нет снега, летом то холодрыга как в декабре, то спустя два дня жара под пятьдесят. Наводнения, пожары, ураганы, метеорит вот прилетел. Что дальше? Торнадо? Земля разверзнется от Москвы до Владивостока? — Брагинский схватился за голову и сжал её с силой, словно хотел выдавить страшные мысли из черепной коробки. — Холод… Что? — иногда эти непереводимые русские словечки вводили Германию в ступор. — Если что-то случится, обращайся сразу ко мне. — Обратился бы, будь в этом хоть доля смысла. Ты знаешь, как вылечить Гила? — Россия пристально посмотрел в глаза собутыльника, немец только сильнее нахмурился. — Тогда какой смысл дёргать тебя? — Я могу помочь советом. — Серьёзная моська фрица даже немного развеселила Ивана. — Ты и так мой личный психотерапевт. А я твой. Давай продолжим нашу общую терапию. Расторопный официант быстро забрал опустевшую тару и принес новую бутылку прусского ликёра*. — У самого-то как? — Феличиано разрывается между мной и братом. Ловино ревнует и устраивает скандалы. Мы любим друг друга, но так устали от всего этого. Решили взять паузу в отношениях. — Людвиг устало потёр лицо ладонью. Он не стал говорить другу, что потерял надежду на счастье с итальянцем. Этот роман был с самого начала обречён. — Почему не он мой соулмейт, Иван? Почему судьба такая сука? — Да уж, она та ещё мразь. Повязала, не спросив. Взять, например, нас с Байльшмидтом. Полжизни ненавидели друг друга, воевали всю свою историю. Родственная душа, мать её. Будь у нас возможность, давно бы один прикончил другого. — Русский закатил глаза. Страны ударились рюмками, выпили, и Иван продолжил. — Брат рассказывал тебе, как мы узнали друг про друга? — Упоминал как-то вскользь. Битва, Великий Он замахивается на тебя мечом, ты лежишь на снегу, без оружия и щита. Вы смотрите друг другу в глаза, и его предплечье начинает жечь, а после на месте жжения проступает твой стяг. — Немец сощурился, вспоминая с каким пренебрежением прусс отвечал на его вопрос о связи. — Хах. Так и сказал? Вот же мелкий врунишка! — Он сказал неправду? — Великий не смог признаться в своей слабости. Из этого рассказа правда только битва и стяг «Всемилостивейшего Спаса» на его руке. — Теперь уже Брагинский погрузился в воспоминания. — Чудское озеро. Нам тогда обоим было примерно по четыреста лет, совсем ещё мелкие. В пылу драки мы и не заметили, как лёд под ногами начал трещать и расходиться. Саша** тогда приказал моим отступать на берег, а мы с Гилом не слышали ничего. Только когда льдина разошлась под нами, мы поняли, что что-то не так. Все произошло в доли секунды, в последний миг он оттолкнул меня подальше от разлома, а сам ушёл под воду. Не думаю, что он хотел меня спасти, скорее сделал это на автомате. Но мои ребра прижгло так, что стало трудно дышать, и одновременно с тем невероятно легко. — На лице России внезапно проступил румянец, но Людвиг не стал говорить ему об этом, чтобы не смущать еще сильнее. — Я сразу понял, что увижу под одеждой черный крест, и что времени у меня не очень много. Нырнул за ним. А он во всей этой груде железяк был уже почти на дне. Хорошо хоть додумался начать их снимать. Я кое-как дотянулся до его руки, и Гил от неожиданности выпустил последний воздух изо рта. Вытянуть на сушу его бренную тушку оказалось непросто. Тевтон был выше меня, да ещё и доспехи с мокрым плащом. Думал, сам утону. И всё же дотащил до берега, потом откачивал его, искусственное дыхание делал. — Иван закатил глаза. — Знал бы, что этот недопоцелуй будет засчитан как скрепление связи, подвесил бы его за ноги. Но мне тогда ещё никто об этом не говорил. После была палатка для раненых, его лихорадило жуть как, думал, никакие припарки и отвары не спасут. Я тогда молил всех известных и неизвестных мне богов, только бы с ним всё хорошо было. Верил в чудо, и в родственные души ещё верил. Дурак. А Гил очнулся все тем же говнюком. Замотал руку первой попавшейся тряпкой, заявил, мол, это ничего не значит, и забыл о нашей связи на несколько веков. Да и потом без особой нужды мы не поднимали эту тему. Оба ведь упёртые. — Кривая усмешка на губах русского была олицетворением безнадёжности. — Если бы я вас не знал, то сказал бы, что это самая романтичная история, которую я слышал. — Германия проговорил это с абсолютно серьёзным лицом, но в глубине глаз засверкали смешинки. Байльшмидт, Брагинский и романтика в одном предложении — звучит абсурднее любой «гениальной» идеи Джонса. — Я только не понял момента с поцелуем. Что за скрепление? — Боже, Люд, твой брат тебе хоть что-нибудь рассказывал об этой жизни?! — Иван удивлённо уставился на Крауца. Чтобы такой педант как Людвиг и не изучил всё до мелочей?! — Гилберт с детства мне твердил, что связь — это ерунда, и будет лучше, если я и вовсе не встречу своего соулмейта. Он учил меня мечом махать, маршировать и командовать. Не до романтики было как-то. А больше спрашивать было не у кого. — Германия спокойно пожал плечами, разлил алкоголь по стопкам и выжидательно взглянул на русского. — Объяснишь всё-таки? — Прикосновение и метка показывают, кто половина твоей души, а поцелуй связывает вас до конца. По идее это должно давать какие-то плюшки, но и влияние этой связи значительно усиливается. Мы не были парой. У нас даже не было общей границы, как у всех нормальных соулмейтов. — Вновь кривая усмешка. Кому ещё могло так «повезти»? — И эта связь душила нас обоих. Поэтому Гил так часто воевал со мной, его тянуло ко мне, и только в битве мы могли быть рядом. Всю историю мы пытались дотянуться друг до друга. Когда он рассказал тебе обо мне? — Перед началом Первой мировой. Брат должен был отправиться на запад, как более опытный в войне. Воевать с Англией и Францией. Но Гилберт упёрся, сказал, что будет воевать только на своей территории и только против тебя. Первое было понятно и логично, но вот второе… Тогда он и признался мне, точнее впервые снял повязку с предплечья и показал твой триколор. По его лицу я понял, насколько это важно для него. Ты важен. — Я? Важен Байльшмидту? Похоже, ты был не в своём уме. Привидится же такое. — Скептицизма во взгляде России хватило бы на целую галактику скептиков, но на лице немца не дрогнул ни единый мускул. Он всё равно ни на секунду не усомнился в чувствах брата. — А вообще даже забавно, что между нами был именно Феликс. Столько раз мы пытались уничтожить его, сколько Гил с ним воевал не счесть. А в итоге Лукашевич оказался залогом жизни его братишки. И Байльшмидт выбрал тебя. Не меня, и даже не себя. Тебя. И это самое правильное решение в его жизни. — А кому от этого легче? Он на грани, ты страдаешь, моя личная жизнь тоже коту под хвост. Только про Лукашевича ничего сказать не могу. Даже думать не хочу про него. Ну почему не Феля? Почему это недоразумение неадекватное? Он же нелогичный, косноязычный, эгоистичный и стервозный. Он невыносим! — Жилка на виске Людвига билась с бешеной скоростью, демонстрируя крайнюю степень злости своего хозяина, возникающую при одной мысли о поляке. — Противоположности притягиваются. — Не в нашем случае, мы, как и вы, никогда не были в хороших отношениях. А уж после тридцать девятого года… — Я бы тоже сильно обиделся, если б моя родственная душа решила меня расчленить, а потом и вовсе уничтожить. — Мы о нашей связи узнали только в сорок втором. — Да ладно? Серьёзно? — Иван поперхнулся выпивкой от удивления. — Почему так поздно? Как это произошло? — Решил заняться его допросом лично. Хотел припугнуть и схватил поляка за шею. У него метка прямо в яремной впадине. Я в тот момент понял Японию с его культурным шоком. — Германия провёл ладонью по лицу, словно хотел стереть эту информацию из памяти. — Тогда я понял, что мне не выиграть эту войну, что судьба — сука и что счастья мне не видать. С таким-то соулмейтом. — Феликса тоже можно кратко звать Фелей. — Брагинский ляпнул невпопад, но решив, что это правда, извиняться не стал. — Заткнись! — У Байльшмидта на осознание ушло почти восемьсот лет, а он так ничего и не понял. Как и я. Теперь уже поздно. У вас прошло только полвека. Не просри свою жизнь. Начните хотя бы общаться. — Иван разлил остатки пятой бутылки. — За моменты. Упущенные и реализованные. Грустные и счастливые. И ещё предстоящие. Давай по последней и пойдём. — За моменты. Мужчины стукнули рюмками, отставили тару на стол и, бросив рядом несколько купюр, вышли из бара. Людвиг слегка поёжился от контраста температур — непривычно. Сегодня всё было немного по-другому. Они узнали немного нового друг о друге, обычно были лишь простые жалобы на жизнь и судьбу. Они не нажрались в хлам, алкоголь лишь слегка дурманил разум и расслаблял тело. Впервые его не поглотило отчаяние в этот день. — Поехали ко мне. Зачем тебе в отеле светиться? Сейчас только вызову такси. — Это очень любезно с твоей стороны. — Чинный тон Людвига вызвал тихий смешок у русского. — Я сказал что-то не то? — Нет, всё в порядке. Просто обычно эту фразу произносят с сарказмом. А вообще я люблю гостей. Чёрная машина с шашечками на боку подъехала быстро, и страны поспешили расположиться на заднем сиденье. — Брат всегда говорил, что ты бессердечный. Но я не могу назвать тебя жестоким или безэмоциональным. — Людвиг заинтересованно посмотрел на Брагинского, одновременно шаря руками в поисках отсутствующего ремня безопасности. — Гил прав. Я бессердечен, в буквальном смысле. Точнее обычно сердце при мне, но я могу жить и без него. — Это весьма необычно. — Заинтересованность сменилась сильным удивлением, но Германия не был бы собой, если бы сказал нечто нетактичное. — У меня не бывает, как у нормальных людей. Всё через задницу. — Иван лишь как всегда усмехнулся и откинулся на спинку, прикрывая глаза. — Зато и скучно не бывает. — Немец тоже позволил себе улыбку. Он не хотел прятать эмоции от России, но это уже вошло в привычку. Брагинский рассмеялся. Так громко и заразительно, что Людвиг улыбнулся ещё шире, а водитель с подозрением оглядел их через зеркало заднего вида. Только неадекватных клиентов ему и не хватало. Он прибавил газа, чтобы избавиться от этих подозрительных типов поскорее. И уже через пять минут они были на месте назначения. Расплатившись с таксистом, мужчины вышли из машины и направились к старому особняку. Бывший дом СССР часто принимал неофициальных гостей Ивана. Личные комнаты большинства республик превратились в гостевые спальни, только комнаты сестёр не поменялись. Девушки часто навещали брата. — Помнишь, куда идти, или мне стоит проводить? — В русском боролись гостеприимный хозяин и пьяная лень. Первый пока что побеждал. — Лучше проводи. Будет неловко, если я опять перепутаю комнаты и усну на кровати Украины. В прошлый раз меня чуть удар не хватил от обилия розового и рюшек. И розовых рюшек в особенности. — Германия тяжело вздохнул, вспоминая то «страшное» утро. — Тебе ещё повезло, что ты не забрёл к Наташе. Проснулся бы в окружении рюшек и холодного оружия всех мастей и калибров. Там даже мне неуютно становится. — О том, что немцу бы сильно не поздоровилось, узнай об этом Беларусь, Иван решил благоразумно умолчать. — Людвиг, это, наверное, слишком личное, но ты так и не рассказал, где твоя метка. Если не хочешь, можешь не отвечать. Просто у нас сегодня такой день откровений получился… — Её нет. От такого заявления Брагинский аж споткнулся об ступеньку и чуть не пробороздил носом лестницу. — Как так? Я думал, это у меня всё наперекосяк. — После того, как метка проявилась у Польши, я позорно сбежал из комнаты. Потом мы не виделись несколько лет, и Феликс так и не коснулся меня. Полагаю, не очень-то он и жаждет. — Может, стесняется или боится услышать отказ? — Лукашевич стесняется? Иван, ты понимаешь, что это оксюморон? — Людвиг скопировал скептический взгляд Брагинского. — У него же инстинкт самосохранения напрочь отсутствует. Какой страх? А наглости в нем больше, чем в Джонсе. Тут он только Гилберта не переплюнул. — Думаю, ты заблуждаешься. Да, он та ещё заноза, но отношения это нечто особенное. Раньше Феликс был романтиком, как и я. Мечтал о соулмейте. Наверное, это наша славянская черта, до последнего верить в чудо. Поговори с ним. — Я подумаю над этим. Страны дошли до спален, и Россия указал на ближайшую дверь. — Это комната Пруссии. Здесь есть отдельная ванная. Чистые полотенца и халат в тумбочке. — Отлично. Приятных снов, Иван. — И тебе спокойной ночи, Люд. — Брагинский мягко улыбнулся. — Если что, моя комната последняя по коридору. Немец в ответ лишь коротко кивнул и скрылся за дверью. Но Россия не обиделся, у Людвига был очень задумчивый вид. И хозяин дома надеялся, что он обдумывает его слова на счёт поляка. Пусть хоть кто-то будет счастлив.***
Германия не мог уснуть. Он действительно размышлял о связи душ и их сегодняшнем разговоре. Но думал немец не о взбалмошном Лукашевиче, не о своём чужом Феле и не о себе. Его мысли занимали брат, Иван и новые факты, которые он узнал о связи душ. И как раз фактов ему было мало. Нужно было посоветоваться с более осведомлённой в этом деле страной. Людвиг нашарил свой телефон на тумбочке и нашёл нужный номер. Приятный женский голос ответил уже через два гудка. — Людвиг? Началась война? — Что? Не-е-ет. С чего ты взяла, Лизхен? — Ты на часы смотрел? Нормальные страны в это время давно спят! И не называй меня этой глупой прусской кличкой, мое имя — Эржебет. — Венгрия всегда ворчала на Байльшмидта по этому поводу. Германия назвал её так впервые. — Ты пьян? — Совсем немного. Сегодня день его независимости. — Немец перешёл на грустный шёпот. — Для меня это всё ещё тяжело. В ответ он услышал тихий вздох. — Я помню. Он был мне другом, разве могла я такое забыть?! Ты хотел поговорить о нём? — Да. То есть, нет. У меня возник вопрос о соулмейтах. К кому ещё я мог обратиться? — Это настолько срочно? Может, поговорим утром? — Эржебет, пожалуйста, это ненадолго. Ваша связь с Австрией была закреплена? — Конечно, мы столько прожили вместе. — Какие от неё плюсы? Зачем она нужна? — Голос Людвига заметно оживился. Ночью, после всех этих разговоров с русским, у него возникла идея, но нужно было всё уточнить. — Она делает сильнее, выносливее, повышает жизнестойкость. Соулмейт — это самый надёжный и верный союзник. Так что можно сказать, что это предохранитель от одиночества. Правда, в современном мире это не всегда так. — А если один серьёзно ранен, другой может как-то помочь? — Странные у тебя вопросы. С тобой что-то случилось? — Венгрию всё сильнее волновали эти расспросы посреди ночи. И Германия поспешил её успокоить. — Нет-нет, это просто интерес к незнакомой теме. — Сделаю вид, что поверила. Можно отдать часть территорий или объединиться в одну страну. Раньше с этим было проще, сейчас бы пришлось долго уговаривать боссов. — А, не затрагивая суверенность государства и территории? — Хм, был один случай. Только, я не уверена, всё не однозначно и я могу ошибаться. — Девушка сомневалась, стоит ли рассказывать, но потом поняла, что немец всё равно по-другому не отстанет. — После войны*** с Гилбертом и Фелечиано Родериху было совсем плохо. Поражение, потеря нескольких земель, внутренние восстания. Мы рискнули провести переливание крови, и ему сразу же стало гораздо лучше. Но я не могу точно сказать, повлиял сам факт переливания или то, что донором была именно я. — То есть, чисто теоретически, это могло повлиять? — Даже по телефону Хедервари почувствовала, как немец засветился надеждой. — Вполне, но это не точно. Людвиг, ответь мне, что происходит? Меня пугают твои вопросы. — Спасибо тебе, Лизхен. Расскажу тебе всё позже. Ты лучшая! Спасибо. Девушка хотела сказать что-то ещё, но Германия уже отключил телефон и выбежал из комнаты. Громко топая и едва не врезавшись в угол, он без стука влетел в комнату Брагинского и начал его тормошить. — Иван! Иван, да просыпайся же! Россия приоткрыл один глаз и узрел помятого, растрёпанного Людвига с маниакально горящим взглядом. — Война началась? — Да что вы все про войну-то сразу?! Не началась, просто есть срочный разговор. Русский дотянулся до мобильника, чтобы посмотреть время. На экране ярко высветилось «03:57». Комнату огласил разочарованный, полный боли стон. — Люд, ты самый натуральный фашист. Какой, к чёрту, срочный разговор в четыре, мать твою, утра?! — Кажется, я знаю, как вылечить Гила. — Рассказывай. — Сонливость Ивана как рукой сняло. Он сел на кровати и приготовился слушать. — Ночью я долго думал, и мне пришла в голову мысль. Венгрия её частично подтвердила. В сорок седьмом брат отдал тебе столицу — своё сердце. А в девяностом потерял все остальные территории. У него нет своей земли, и всё меньше людей считают себя пруссами. Поэтому он постепенно исчезает. — Предлагаешь убеждать людей, что они коренные пруссаки? Это будет крайне странно выглядеть и вряд ли прокатит. — Россия зевнул, теряя интерес к разговору — мало ли что могло прийти пьяному Людвигу в голову. Вставать, а тем более думать в такую рань совершенно не хотелось. — Предлагаю вам объединиться, тогда он обретёт территорию. Точнее твоя станет общей, и Гил не растворится в истории. — Загоревшийся идеей немец тоже не собирался сдаваться. — Чтобы объединиться, нужно заключить брак. А Байльшмидт «самую малость» не в состоянии. Кто будет говорить «да»? — Брагинский всё больше убеждался, что алкоголь не идет фрицу на пользу. Вот уже и разумом повредился, похоже. Но следующая фраза Людвига в корне изменила его мнение. — Символически, брак — это обмен сердцами. Но что если подойти к этому утверждению буквально? Своё он уже отдал. Давай пересадим ему твоё. Шестеренки в голове русского пришли в движение. Несмотря на раннее утро и похмелье, план Германии имел некоторую логику, хоть и больше походил на веру в чудо. А в их ситуации нельзя было пренебрегать любыми вариантами и шансами. — Думаю, стоит попробовать. Теперь у них обоих появилась надежда.