Белым пламенем

День за днём, час за часом, безудержно медленно, но явственно и чисто, он терял человеческий облик. Первыми поменялись глаза — из светлых, каких-то прозрачных, навевавших даже мысли о бесконечно далёких горных озерах, они стали мертвенно-темными, словно застывшая лава, словно глубокая твердь земли. Глаза будто высматривали добычу — цепко и пристально следили. Фигура, тело и облик весь стремился к чему-то неприятно-природному — словно те существа, духи лесов, о которых говорилось в сказках детства, в мифологии древних веков. Руки и ноги жутковато истончились, пальцы рук удлинились, выглядя поразительно хрупко, но и цепко держа то, что попадалось в их захват. Ногти длиннее стали, потемнев, став цветом словно мёртвое дикое древо. Само тело обратилось более тонким, лицо исхудало так, что пятном на нем смотрелись глаза — тёмные и с тихой ненавистью, подозрением, сдерживаемой злостью глядевшие. От всей сущности сквозило холодом земляным, сухими листьями, почти физически ощущаемой злобой, мхом и дождём. Волосы длинные стали будто ещё длинней, по плечам стелясь, стекая своим ныне непонятным цветом — тёмная зелень, синеватая тьма. Неумолимо, безвозвратно терял вместе с обликом всё живое в своём характере. Ни радости, ни горя — лишь тихая злоба да ненависть, видная сквозь тёмные зрачки, безмолвно глядящие. Голос — шипение, хриплый шорох листов и почти неслышных кошачьих шагов, воды шум о дальние, безмолвные берега, скрип старых дубов в забытом лесу, огня треск в едва разгорающемся пожаре из-под мёртвых корней недавне засохшего древа. Тёмная кровь кричала в безумии в тонких венах, творя по образу и подобию самого времени что-то бесконечно странное и противоречивое. Умирая для всего мыслящего живого, оставался жив с собой. С безумием веков, с летящими птицами и трепетом деревьев в часы бури. Солнца свет стал пугать — ясные лучи, прежде временами вызывавшие на лице слабую, но искреннюю улыбку в дни весны распускавшейся, ныне — рык тихий, из самых глубин рвущийся — и непонятно, чего. Глуби этого малого сосуда или всего океана памяти, живущих когда-то, умерших когда-то, отпечатанных в неписанной летописи земли, вековых деревьев и белевших костей. Из крови. Из жизни и смерти. И песнь звучала безлунными ночами. Шаманским бубном, шорохами природы, многими голосами пророков и мессий древности, белым пламенем, шуршанием страниц безмолвных книг, на страницах которых лишь символы, неясные, складывающиеся в хаотично начертанные кровью узоры. Песнь кричала страхом загнанного в угол, решимостью погибших во дне колодца времени полчищ и войск, болью умирающего, рождением великих героев и плеском тёмных волн. Времена хранили жизнь, что тянулась змеёй. Уроборос ведает всю боль веков, и тот, кто стал жрецом его, жертвой, познает каждое ужасное мгновение. И песнь лилась. Лилась больше не только безумными ночами, бессонными и поглощающими жизнь по крупице, давая взамен всё. Песнь лилась каждое мгновение, разрезая тишину тысячами голосов и звуков. Но песни всевеликой шёл наперекор голос. В хаотичном, зверином порыве, срывающийся и рычащий, тянущий тоскливую свою ноту, дрожащий, но не затихающий. Голос давили другие, утягивая в пучину тёмных вод, на дне которой словно незатихающе полыхал мертвенный белый огонь, бушуя и неистовствуя. Голос кричал. Рвало кровью тёмной, слабело бледное тело, которое поглощал исход. Но голос раздавался, казалось, все громче — уже хрипяще, едва слышно он в страшном упорстве, даже не вторя вечному мотиву, кричал своё. Жизнь и страх, ненависть и боль, надежду и свет. Веря во что-то безнадежное, пытаясь выпутаться из длинных лап. Но смолк. Смолк однажды ночью, когда листья только начали опадать, когда тёмные цветы шелковые только тронуло увядание. Тело лежало на темном берегу, освещаемое тусклым светом луны, и следы времени его не покидали – заострившиеся бледные скулы контрастом сверкнули с тёмной кровью у сомкнутых губ. Тёмный песок рядом был перерыт в безумном порыве и отчаянии. На пальцах виднелась та же кровь — темна, застывша, холодна. Крика больше слышно не было, и на какие-то секунды стихло все. Белым дымом виднелись фигуры, растворяющиеся в ночном воздухе. Через мгновение хор снова зазвучал. Глас времён становился громче, и один из голосов начинал новую тему, ещё более безумную, рваную и вместе с тем цепляющую своей противоречивостью. Вместе с остальными он вел тему веков, задавая её, меняющуюся и вечную. И голоса вторили из тех времён, когда музыки на бумаге ещё не было. Время вновь бежало, птицы в небе тянули свой отрывистый крик, где-то глубоко в недрах земли ярко разгорался пожар, что уничтожит полчища и орды. И безжизненное тело на берегу. День за днём, час за часом, безнадёжно медленно, но явственно и чисто мир вел свою песню. Не стихнет, не замолкнет, станет громче и шире, пока не наступит время поглотить все, утапливая в безумных водах, заставляя сгорать белым огнём. Бесконечно, словно сам великий Змей, будет тянуться песня, над этим миром царящая даже в будущие времена белого пламени.