Костры и мечи

Мне не страшно, я ли скроюсь От грозящего врага? Я надела алый пояс, Янтари и жемчуга. Н. Гумилев

      И глаза у княжича сверкали что изумруды, и в волосах путалось скифское золото, и не было в казне князя киевского драгоценности краше. И алый плащ казался шлейфом из крови на его острых, ещё мальчишьих плечах, и меч выл, гудел, высвистывал заунывную песню смерти в его тонких белых пальцах.       Ханские люди пришли в месяц травень, когда поля только засеивают крестьянские мужчины, и рожь ещё зреет в земле, не показывая и стебля, а женщины поют обрядные песни, распуская длинные косы и даря земле часть своего плодородия и возможности, точно дитя, вырастить в своем нутре рожь.       Ханские люди пришли, и московские земли взвыли от боли, которую им причиняли суровые, загоревшие от степного солнца, темноглазые и темнокосые воины. Горели лучинами целые деревни, умирали под тяжёлыми кованными сапогами посевы, стояли подрубленными тонкие берёзки и столетние дубы, и несся над княжеством не то крик, не то стон, полный неизбывной боли. То кричала сама земля. Ей вторили люди: оплакивали погибших родителей сироты, безутешно рыдали родители, потерявшие дитя, бросались на землю в исступлении вдовы, чьих мужей поднимали на ятаганы ханские воины.       И княжич, княжич, которому едва шла шестнадцатая зима, выходил из чертогов, едва набросив на плечи плащ киноварного цвета, и бился рядом со своими людьми, и люд знал: он бы отдал жизнь сотню раз за жизнь каждого из них.       За младшего брата князя Виктора молились и дружинники, что жили в тереме подле чертогов, и простые крестьяне, и имя Юрия Плисецкого было на устах каждого, кто стоял на коленях у идола Перуну и молил его о тех, кто раз за разом возвращался назад с бранного поля, принося окровавленный клинок и тяжёлый запах гари, крови и смерти.       Юра возвращался домой вместе с ними и каждый раз дышал тяжело и хрипло, как от ранения, хотя кривые клинки и острые наконечники стрел не касались кожи, точно заговоренные, и сжимал голову руками, и звёздами в глазах горела ярость.       — Юра, — бормотал князь, едва касаясь рукой чужих плеч. — Юра.       И не было князя мудрее и справедливее, и не было брата заботливей и нежнее, чем Виктор Никифоров, князь киевский.       Когда и где было такое видано, чтобы сам князь стоял на коленях, моля Перуна, точно деревенский мужик, о том, чтобы жизнь его брата не было угодно забрать богам и на этот раз.       И Юра возвращался.       Пока боги миловали Виктора.       А ночи за Москвой-рекой были темные. Заблудишься, потеряешься в лесах, где светят только одни звёзды. И те — закружат от скуки, прямо к месяцу месяцовичу в хоромы. А оттуда живым никто не уходил, всем известно было на Руси.       Только мысли богов были неисповедимы.       А ночи за Москвой-рекой были тихие. Только волчий вой, тоскливый и плачущий, точно вторящий матери-Мокоши, мерно раздавался в чаще. Старожилы говорили, что не волки, а вовкулаки жили в подмосковных лесах, но те, кто помоложе им не верили.       Зря, может быть.       У Юры плечо было прострелено шальной хазарской стрелой, а казалось, будто кость разрубили напополам, и жизнь медленно вытекает с кровью из тела.       Боль тянула вниз, заставляя сесть. Садиться было нельзя — не встанешь, так и погибнешь, не в бою, а точно собака, в пыли и грязи.       Вдалеке послышались звонкие девичьи голоса, смех переливами колокольчика и знакомое наречие. Была ли в той стороне деревня, не знал ни княжич, ни кто-то ещё.       Женщины были все ближе и ближе, голоса становились все нежнее и мягче, и Юра прикрыл на миг глаза, чтобы различить, куда идти, чтобы понять, о чем ему просить. О помощи? О приюте?       Тонкие ледяные пальцы вцепились в его ладонь. Его дёрнуло с места с недюжинной силой, понесло, точно вслед за конем.       — Не ходил бы, добрый молодец, в лес погулять, — завела одна из девок, образовавших хоровод и увлекших княжича вслед за ними, старую заунывную песню.       — Ой да сидел бы на пиру около невесты, — подхватили остальные, визгливо хохоча и подвывая.       Юра с ужасом чувствовал, как женская мягкая кожа слезает под его пальцами, обнажая влажное мясо.       — А сегодня, добрый молодец, сгинешь без вести! — нота не оборвалась, повисла в воздухе хрусталем, и княжичу казалось, что он слышал, как она осыпалась под ноги со звоном.       Луна вышла из-за облаков, что скрывали ее светлый лик до того, и Юра едва не зажал рукой рот, чтобы не закричать. Бледные, неспелые лучи осветили десять или двенадцать женщин — ни у одной из них не было одежды, кроме длинной плахты. Все они были простоволосы, бледны, — в неверном свете кожа отливала синим, а может, такая и была на самом деле — а грудь...       На спине не было ни кожа, ни мяса. Лишь виднелись ссохшиеся лёгкие и ребра, протыкающие кожу на груди насквозь.       Навки.       Он попал в цепкие руки лесных навок.       — Чей ты такой, ясноглазый? — одна из навок, высокая, белокосая подошла вплотную, коснулась щеки длинным, загнутым внутрь когтем. Его передёрнуло от омерзения.       — Княжич я, — Юра поднял гордо голову, и в лице не дрогнуло ничего, когда острый коготь прочертил вниз, до края губ кровавую полосу.       — Нет у князя сыновей, нет у князя братьев, — наперебой завизжали девки. Точно на базаре самоцветы увидели.       Старшая их лизнула длинным узким языком свою руку.       — Княжья кровь. Кто же ты, ясноглазый? Не было детей у князя Романа, окромя Виктора, нет их и у того!       Юра сплюнул и посмотрел навке в глаза. Черные, точно омуты. Где тонут деревенские девки, а потом в лесах их видят. Те, кому от навок убежать удается, кто видел издали.       — Тот я, кто с князем кровь мешал! Мы клялись с ним, кровью клялись в братстве. Нет у Виктора единокровных братьев, нет единоутробных, а я есть! — прохрипел княжич, чувствуя, как черные, колдовские глаза подчиняли, завораживали.       Навки притихли.       И стало страшно. Впервые настолько страшно.       — Проведи его, Миланка, — провизжала старшая навка. Из хоровода шагнула девица с раздувшимся синим лицом и венком на спутанных темных от воды и крови волосах. Кивнула молча и взяла Юру за руку.       Рука у нее тоже казалась раздувшейся и точно вовсе без кожи.       — Не должно! Мы поймали, плясал он с нами, наша жертва! Наш он теперь!       Девка с изъеденным течением лицом хищно улыбнулась, обнажая ряд острых неровных зубов. Раздувшаяся Милана молча встала перед ним. Княжич видел скривленный позвоночник, точно раздавленный... камнями раздавленный.       — Княжича не тронь! Боги послали, княжья кровь! — сказала старшая навка, глядя в глаза вздумавшей бунтовать девице.       — Хоть он сто раз княжич! Наша жертва, наша добыча!       Молчаливая Милана дернула его за руку и повела за собой.       В чащу.       — Сейчас волосы друг другу драть начнут, — голос у навки оказался скрипящий, точно песок под ногами.       Юра дёрнул плечом, постарался выдернуть ладонь из женской хватки.       — Противно неужто, ясноглазый? Самой от себя тошно, — тихо проскрежетала девка. — Бывало, выйду утром на крыльцо, а мамка мне "Сходи, Милаша, за водой". Так и утянули на дно, девки клятые!       Черты раздутого лица поплыли, и перед княжичем стояла молодая женщина. Тяжёлая коса пылала, точно отблески огня в меди. Плахта обратилась сарафаном в пол с серебряным шитьем.       — Сватался бы ко мне, княжич? Мне осьмнадцатая зима минула, засиделась в девках! Мамка мне говорила, когда ко мне кузнецы да мельники сватов засылали, мол, подожди, Милаша, княжича, а эти не про твою честь. Так и не дождалась тебя, ясноглазый мой.       Милана хрипло всхлипнула, закашлялась.       Лёгкие, подумал Юра. Под сарафаном ссохшиеся.       Шли они в молчании.       Навка отпустила его рукав, когда белое лицо княжича осветило рыжее, лижущее ночной воздух пламя. Когда нос ощутил запах дыма, запах гари и трав, которые сушат старые бабки-знахарки.       Глаза у Миланы оказались синие, что твои васильки. Юра опустил голову.       — И теперь по тебе страшна, княжич?       — Брат меня учил: ведьмам в глаза не смотри!       Навка глаза отвела.       Ночной ветер повеял запахом конского пота, донес чужую, непривычную ушам речь.       Княжич отшатнулся.       — Куда завела меня, нечисть поганая, девка проклятая? — страшным шепотом разнеслось по округе.       Губы обожгло ледяным поцелуем. На юрины волосы опустился васильковый венок. В цвет взгляду.       — А ты скажи мне, ясноглазый. Погиб бы ты за свое княжество? За людей? За деревни? — пылко прошептала Милана, обдав холодным смрадным дыханием кожу.       По бледному лицу княжича метались отблески хазарских костров.