Мактуб

Глаза слишком сосредоточены, слишком безнадежны, слишком больны, слишком распахнуты, чтобы видеть. Но он видит и угольно-красное небо, истекающее кровью, и заостренные плечи храмов, раздирающие шпилями одинокие облака, и смердящие витиеватые улицы, которым переломили хребет, и людей, нет, тварей, с разложившимися лицами да агонией в пустоте глазниц. На вопрос, почему он их видит, ответ не приходит, как и не находится ответа на простое: когда кошмар закончится. А потому, он, сильнее обычного, стискивает шершавую рукоять оружия, рвано надвигает шляпу на уставшие глаза, старательно собирает языком чужую кровь, впитавшуюся уже в его десны и ступает на раздолбанную брусчатку ненавистного Ярнама, даже название которого вяжет своей горечью да сладостью сакрального ихора. Нечто Древнее гонит его, как обезумевшего зверя, в самое сердце города, загоняет в затхлость одиноких площадей да тупиков и забивает, как дворовую собаку, у подножий соборов с массивными дверьми и памятников без голов. Забивает почти нежно, без сожалений, без обещаний, оставляя только бурую кровь на антрацитовых камнях и, как одолжение, крупицы разума в пустой оболочке. У него нет права осуждать зов пресловутой охоты, он не может вставать поперек Древнего, тех стихий, которые плотными кольцами обвили Соборный Округ, простирая свое влияние куда-то за кровавый уголь неба. Он – лишь их потрепанная гончая, у которой нет ни имени, ни прошлого, ни цели. Он растворяется в том, что все называют Охотник. Тихое безмолвие определяет его горе. — Добро пожаловать домой, Добрый Охотник. В его глазах умирало море, в почерневшей душе гибло солнце. Перед ним, смиренно сложа руки, стоит фарфоровая тень Астральной башни, у которой только кладбище прошлого на кончиках пальцев и сакральные тайны на синеве губ. Охотник вытягивает шею, скользит по наждачным губам, размеренно вдыхает пряность невинных, надгробных цветов, вперемешку со странным духом одинокого огня безысходности, тлеющим в полупустом нутре Куклы и почти осмысленно усмехается. Она говорит о доме, но что есть дом? Она шепчет о любви, но что в ее – да и в его – понимание любовь? Она мягко напоминает о предназначении, но о каком именно? Все эти вопросы, с каждым разом, все безвольней оседают на языке, не срываясь всуе. Охотник на то и Охотник, что ему должно быть чуждо желание искать смысл своего бремени, он должен быть ведом только одним – зовом крови, а все эти душевные изыскания да рассуждения пускай достаются Бюргенверту. Но Кукла просит подойти ближе и закрыть глаза. Сначала, он отказывается это делать, потому что закрыть глаза означает признать свою слабость и провалиться в тошнотворный кошмар, который родня смерти и который крадет слишком много времени, чтобы, в конечном итоге, выбросить его на все те же невинные, надгробные цветы, под ноги хранительницы сна. Потом, он все же с благоговением преклоняется, потому что отголоски крови нарочито-громко стучат в висках, грозясь проломить к чертям черепную коробку. А Кукла покорно тушит свой огонь пустотой Охотника, которую раз за разом впитывает с грязной кровью чудовищ и его подступающим безумием. Смея надеяться на то, что чувства вспыхнут, унося ее в следующее утро. Что-то неправильное витает в переломанных легких Ярнама, что-то, что заставляет изношенное сердце биться в бешенном ритме, кости жалобно трещать, а заржавевшие клыки пилы неистово рвать гнильную плоть, да так, чтобы куски мяса безобразными комьями цеплялись за кривые изгороди и кровь, от которой уже рябит в глазах, бежала по неровной брусчатке, гонимая отвратительным волчьим оскалом Доброго Охотника. Экстравазат Луны на угольном небе дает немое согласие его сущности и даже как-то ободрительно освещает плечи в мышином одеянии мертвыми лучами. Только когда чумная пила с мерзким чавком застрянет в ребрах палача, когда дурманящая кровь пропитает одежду, будет стекать с жестких волос, скопится под ногтями, в слюне, зальет уши, все нутро; когда он запутается в кишках больной собаки и упадет на трупы одичавших жителей, он очнется, и ошалелыми глазами будет буравить месиво из раскуроченных тел, содрогаясь от страха, что поглощает его. Назойливый зов судьбы лезет из Охотника. Под подошвами ботинок чавкает грязь, кровь и развалившиеся органы, за ним ползет все еще голодная, но сломанная пила, полы пальто цепляются за брусчатку, прося остаться – Охотник упорно плетется в сторону Часовни Идон. Безумие смердит у него под носом. В Часовне он тенью проскочит между людьми, на чьих лицах лишь гримаса отчаяния и еще ирреального сумасшествия, поднимется по пыльным ступеням, ведомый блеклым светом фонарика да пряным шлейфом надгробных цветов, замешкается. Ему режет глаза багровая ткань и понимающая улыбка на тонких устах, отчего он пусто вгрызается в ту, которой просто надо исцелиться, говоря сладкую ложь. Наверное, она даже может отречься от всего, если знать, куда идти – некуда. Проститутка на мгновение поджимает губы и отводит взгляд, а Охотник растворяется во сне, явственно ощущая ее боль и свое юродство. Охотник пытался покорить страхи и думал, что они исчезли, но они все – внутри него. Они никуда и не уходили, лишь безропотно расшаркивались перед величавой Древностью, все сильнее завладевающей его больным сердцем. Луна проглатывает безумца, а тот стремительно падает в еще одну яму, которую выкопал. Что может нести в себе кошмар, напоминая о том, что было забыто короткое время назад? Охотник знает. И читает робкое сострадание в топазном хрустале глаз Куклы, украдкой воспринимает молитвы утешений, срывающиеся со страдальческого изгиба губ, ощущает как ее полупустое нутро медленно развеивается прахом в угле неба из-за его страхов. — Добро пожаловать домой, Добрый Охотник. Ее треснувший голос будит в нем шаткое спокойствие, патока надгробных цветов трезвит воспаленный рассудок, а раскрошившийся могильный камень зажигает смутное желание нарисовать в воображении черной кровью собственное имя. Пиная млеющих посланников, он скрывается под сгнившими балками мастерской, старательно проваливаясь в грязное озеро Ярнамского ихора. Кукла видит как Охотник пытается отсрочить липкое и мокрое безумие, слышит крик – леденящий кровь крик ужаса. Его ли это голос? Она склонна думать, что да. Кукла падает на фарфор колен перед тем, что зовется Кошмаром Охотника, ее губы лихорадит от глухих молебен. Охотник, ссутулясь, вновь плетется в сторону рыдающего Ярнама, за ним – голодноватая пила, внутри – сонмище разочарований да воплощение луны. Крови на языке слишком много – она безобразными подтеками струится с наждачных губ, изогнутых в кривоватой усмешке; страхи сами себя изживают. Кажется, Древность просачивается через его глаза. Глаза Охотника становятся похожими на чешую мертвой рыбы: нечто стеклянистое, жесткое, слепое, обведенное красным. Охотник смердит Безумием. Изуродованный Ярнам ликует.