Любовь моя не растопит снег

Февраль не понимает, что такое боль. Он ощупывает свою грудную клетку и досадливо вздыхает — едва уловимо, созвучно шепоту прохладного ветра в голых ветвях деревьев за окном. Кончики белоснежных пальцев порхают по коже, обводя контуры причудливых чернильных разводов. Художники сочли бы это зрелище красивым — Февраль немало видал любителей искусства на своем долгом веку и хорошо помнит, с каким благоговением чужие руки касались этих пятен, еще не подозревая, что нежно гладят вестники собственной близкой смерти. Яша не любуется. Яша хмурится обеспокоенно, и меж бровей его залегает тревожная складка. Яша пристально смотрит на зловещие узоры и избегает притрагиваться к ним. Не из брезгливости — Февраль бы заметил искривившуюся и тем самым выдавшую омерзение линию губ. Нет. Яша боится. Февраль знает, что такое страх. Он не раз видел его многочисленные оттенки в потухших человеческих глазах перед тем, как жадно вдохнуть в себя последние крохи чужого тепла. Страх — это ледяная корка на медленно остывающей коже, это замерший стук сердца и отсутствие облака пара у рта, раскрытого в последнем немом хрипе. Страх Яши — пульсирующая жизнь, бегущая по венам. Небрежно сбрасывая с худых плеч шелест рубашки, Февраль неизменно чувствует жжение чужого встревоженного взгляда. После этого сильные Яшины руки всегда порывисто притягивают его к себе, а губы утыкаются в шею с горьким шепотом: — Что же с тобой случилось, маленький мой… Февраль никогда не допускает излишних расспросов. Он молча вскидывает узкую кисть, зарывается ею в чужие волосы, пропуская мягкие пряди сквозь пальцы, и гладит до тех пор, пока горячее дыхание у шеи не становится ровным и спокойным. Яша очень, очень боится. Но не за себя. За Эраста боится, за брата своего, за маленького, любимого всем сердцем Яшиным. В глазах человеческих, чувствами горящих, что угли в камине — любовь истинная, пламенная, неистовая. Вся сущность Яшина в ней заключается, горячая, будто весеннее солнце, от которого снег чернеет и съеживается уродливыми комьями. Февраль не чувствует холода. Он сам и есть холод — внезапный, жестокий, одним касанием птиц на лету замораживающий забавы ради. Он сам и есть ветер — колючий, как тысяча игл, пронзающих беспомощно-мягкие тела. Он сам и есть Зима — безжалостная, с обманчиво мягкими сугробами, под которыми скрываются глубокие черные провалы. Яша теплый. Яша взрезает своей улыбкой лед, разбивает целые его глыбы одним ласковым смешком, и при звуках журчащего голоса из сугроба поднимает голову подснежник. Февраль знает, что такое человеческое тепло. Каждую зиму он сплетает свои белоснежные пальцы с чьими-то живыми, ощущая всем своим существом бегущую под тонкой кожей горячую кровь, что дарит силы ему подобным. Люди легко расстаются со своей жизнью, доверчиво и спокойно, будто бы даже не цепляясь за нее — Февраль выпивает их до последней капли за сутки, в благодарность украшая мертвые тела серебристыми узорами инея. Человеческое тепло растекается внутри временной силой, опаляет приятным жаром промерзшее нутро, раскрашивает румянцем щеки и зацветает на губах нежной улыбкой. Холод независим, он существует сам по себе, но лишь до тех пор, пока тепло не укрывает его вдруг собой, словно озябшее дитя — меховой шубой. Февраль укладывает голову на Яшину грудную клетку, вслушиваясь в размеренный стук сердца. Остановить? Вжать в кожу ледяную ладонь, вонзить пальцы в плоть, дернуть на себя еще бьющийся орган, брызнувший алым цветом? Затянул он в этот раз, слабость себе позволил. Пора? Сейчас? Яша тихо вздыхает и сонно возится, приподнимая голову. — Ты что, уже не спишь? Такая рань… Февраль молча смотрит в мягкие глаза напротив. Яша сосредоточенно сдувает со лба упавшую на него вьющуюся темную прядку. На щеке — примятый след от подушки. — Не спится чего-то, Яша. Кошмары, — шепчет Февраль, ближе придвигаясь. Тепло тут же окутывает его заботливым кольцом сильных рук. — Не бойся, я рядом. Замерзнешь ведь, иди сюда скорее и засыпай, — Яша зябко кутается в одеяло, заодно и на брата его накидывая. Февраль не чувствует тепла ткани, но благодарно жмется ближе и кончик холодного носа в ямку между ключиц прячет. — Я на тебя посмотрю. Ты красивый, когда спишь. — Ты бы лучше сам спал, а не мной любовался, — смеется Яша тихо, никак не выдавая того, как холод его мышцы сковывает, как болью во всем теле отдается. Не жалуется, зубами дробь не выбивает, чтоб маленького не беспокоить, а крепче брата обнимает и забывается глубоким сном, веки тяжелые смыкая. Февралю сон без надобности. Ни усталости, ни голода, ни жажды он не чувствует, ни одна слабость человеческая над ним не властна. Одно лишь тепло Яшино ему нужнее всего на свете. Он приподнимается на локте и в лицо усталое вглядывается. Болезненно бледен Яша, но все равно румянец жизни на щеках его заметен. Пока что. Февраль осторожно ладонью своей, согревшейся от человеческого тела рядом, по коже чужой ведет зачем-то с ненужной сейчас нежностью. Он всматривается в подрагивающие черные ресницы, в приоткрытые розоватые губы, по которым пробегается подушечками пальцев; всматривается и вспоминает, как впервые ворвался в спальню эту шальным ночным сквозняком, распахнул окно с задорным свистом, швырнул целую горсть снега на кровать… …и обмер тогда, споткнувшись о жар чужого тела, врасплох его заставший. Покатился Февраль кубарем, застыл россыпью мелких сосулек на ворсе ковра, задрожал растерянно от того, как теплые человеческие ступни с кровати соскользнули на пол и обожгли каждую льдинку, в талую воду ее превращая. Человек зябко плечами повел, окно захлопнул да обратно под одеяло забрался, снег с него скинув небрежно. Февраль сквозь щель в стене слабым дуновением ветра на улицу выскользнул и в морозный воздух нырнул, снежинками заиграл, что отчего-то красивее прежнего ему показались. А следующей ночью он вновь просочился в тот самый дом и закружил по комнатам, отыскивая человека — такого обжигающе теплого, пропитанного кипучей жизнью, что огонь в камине показался Февралю ледяным. Он даже не сообразил свернуть в гостиную и сразу влетел вихрем в спальню, где осторожно прикоснулся к лицу спящего своим легким прохладным дыханием. Несомненно, подумал он тогда, это лицо красиво. Для Февраля человеческие существа одинаковы: он не видит особой разницы между плавностью и резкостью их черт, хоть и отмечает особенности изгибов, чтобы в точности уметь воссоздать при необходимости. По его мнению, любая линия на свете совершенна уже оттого, что существует; их разнообразие схоже с морозными узорами на стекле, в красоте которых не усомнились бы и сами люди. Февраль считает красивыми всех, к кому прикасается — и одинаково равнодушен к их внешней красоте. Лишь жизнь во всем ее проявлении, лишь быстро бьющееся сердце и горячая кровь делают людей людьми, отличают их от подобных Февралю. Человеческая жизнь непонятна, удивительна, она коротка и оттого насыщает ненадолго, но имеет свой неповторимый вкус, остающийся на кончике языка. Потому только она имеет для Февраля какую-либо ценность. В человеке перед ним жизнь била ключом, как редко бьет в ком-либо из людей. Февраль поддался порыву, поцеловал аккуратно легким морозом плотно сомкнутые жаркие губы. Одно лишь желание в уме его вертелось: напитаться бы этим теплом, обогреться, испить его, чтоб ощутить живым и себя тоже. Вздохнул Февраль — человек поежился во сне, нахмурился с недоумением, — и вонзился ледяной иглой в чужой разум. Воспоминания людей ненадежней первого льда на озере, тоньше утренней туманной дымки над верхушками заснеженных деревьев. Но сколько тепла в этих призраках памяти, сколько чувств в них, сколько эха прожитой жизни! Усердно Февраль всматривался в чужие силуэты, к самому жаркому подбирался, к самому дорогому, к самому уязвимому месту в чужой броне. Недолго пришлось искать: имя «Эраст» словно бы выжжено было по диагонали всех воспоминаний яркой чертой, огненными буквами начертано. Опутало Февраля чужое сознание лентами пламенного обожания, показало гостю улыбающегося мальчика, юношу, мужчину. И прочь выкинуло, когда человек — нет, у него имя есть, в воспоминаниях своих значится он как Яков Петрович Гуро, Яша — глаза распахнул, на кровати рывком сел и в одеяло закутался, зубами от холода стуча. Но Февралю и того достаточно было: кинулся вон из спальни человеческой, по лесу промчался с азартными завываниями, обрушивая снежные шапки с елей. В сугроб он зарылся глубоко и затих, затаился, сил набираясь, образ новый, незнакомый осмысливая — образ Эраста, по крупицам собирая его из обрывков человеческой памяти. Каждый раз Февраль переживает, оборачиваясь человеком: не забудет ли чего, получится ли? Получилось. Сил хватило ровно на то, чтоб наскрести их на белизну кожи везде, кроме груди; где у людей сердце, самый важный их орган — там у Февраля в человечьем обличьи черная вязкость скапливается, нехватку жизненной силы выдающая. Но такой пустяк легко скрыть возможность есть, если рубашку да пальто накинуть на новое тело — свежее, гладкое, юное, что свежевыпавший снег, звонко хрустящий под ногами. Заглянул Февраль в ровную гладь ледяного зеркала на озере и усмехнулся довольно. До чего, право, удобно, что все люди одинаково устроены, порядок костей выучить да заново выстроить ему уже труда никакого нет. Поправлять лицу Эраста пришлось только длину носа да морщинку у губ, остальное сошлось с памятью Яшиной. Только глаза Февраль поправить не в силах. Свои они у него остаются всегда, в любом обличьи одинаковые. Две голубые льдинки, безоблачная холодная синева зимнего неба. Прячет Февраль морозный взгляд под густыми темными ресницами, лишь время от времени взор кидает, на один лишь миг прямо в лицо посмотрит — что молния морозная мелькнет, чтоб не заметил никто. Яша не заметил. Радостной улыбкой ослепительно просиял, брата любимого увидав, в объятия заключил жаркие, обжег поцелуем губы, от чего у Февраля дыхание перехватило. Пришлось ему с дрожью совладать сперва, прежде чем прильнуть к человеческому телу в ответном нежном жесте, забирая себе без остатка теплый вдох. Теплым был весь дом, словно бы его хозяин наполнял его жизнью, бурлящей в нем самом. С появлением дорогого гостя Яша дров в камин начал все больше подкладывать, стремясь брата мерзнущего обогреть и не ведая, что вовсе не огнем фальшивый Эраст согревается. Сейчас дом похож на холодную могилу. Яша в ней сам себя хоронит, о том не подозревая, льдом покрывается прямо поверх своей любви к брату — пылкой, искренней, проталины оставляющей на поверхности беспощадного морозного узора, отчего-то непроглядно черного, будто кто вязких густых чернил плеснул в глаза человеческие. Февраль выпивает тепло каждой комнаты по отдельности, неторопливыми глотками. В Яше столько жара, что хочется растянуть удовольствие как можно сильнее. Хочется не проглотить единым горячим куском, подавившись из-за собственной жадности, нет; пригубить сперва, попробовать на вкус, облизнуть теплые губы, а потом погрузить неожиданно ядовитые концы когтей в последние судороги человеческой души — и вот тогда-то можно будет лакомиться, смакуя каждый кусочек. Так говорит себе Февраль. Но с каждым днем эта мысль по какой-то непонятной ему причине вызывает всего меньше радости и предвкушения, сменяясь скребущей изнутри под ребрами, там, где сгущается чернота, назойливой тревогой. Февраль хмурится с недоумением и гонит ее прочь, но попытки его тщетны. Она разрастается картинами в холодно-синих оттенках прямо перед ним, и картины те дышат смертью. Не его смертью. Яшиной. Изредка Февраль внезапно для себя все же проваливается в дрему, когда новое тело, новое обличье зачем-то подло подстраивается под человеческие привычки. И всегда жалеет о том после. Одна и та же сцена ночами бьет по подернутым льдистой пленкой глазам вновь и вновь, холодит нутро, согретое спящим спокойно человеком. Все грезится Февралю, будто сидит он на кровати, сгорбившись, что уродливая кукла, сломанная расшалившимся ребенком. Гладкость белой кожи под порывами ветра, в окно распахнутое ворвавшегося, осыпается острыми углами ледяных осколков. Ничего человеческого, у Эраста украденного, не осталось в нем почти; лишь блеск из-под ресниц прежний, синий, пронзительный, да и тот замер недвижно. На Яше взор этот остановился, на теле его, скорчившемся комком на кровати в последней тщетной попытке согреться хоть немного. Оледеневшем до самого сердца. Глаза распахнутые — что стеклянные. Мертвые. Длинные, белые, нечеловечески длинные пальцы Февраля прижимаются к растрескавшимся губам, сдерживая тихий вой. Он ими тело Яшино за плечи трогает несмело, с тихим неверящим ужасом, будто снегом укрывает мягким. По имени зовет тихо, морщась при звуках своего каркающего голоса: дерет хрипами человеческое горло, крупный кусок ледяной откалывается от шеи и на колени падает, в снегу тонет. Февраль не замечает даже. Захлестывает его целым озером отчаяния, по весне из ледяного плена вырвавшегося. Одна лишь мысль в голове бьется: неужели тот день настал, неужели совсем заморозил, старался ведь, оттягивал момент… Страшное понимание накатывает бушующими волнами. Не выдержало человеческое тело долгой пытки, даже самой ласковой. Человеческая любовь, Яшина любовь — губительная, сердце разрывающая пополам, выжигающая в груди дыру. Не любить так Февралю, никого и никогда не любить, как бы он ни хотел снег бездушный растопить ее жаром, своим жаром, горячим поцелуем жизненной силой с человеком поделиться. Не в его силах согревать. Иная его любовь. Ледяная. Мертвая. Как Яша теперь. Февраль судорожно вцепляется когтями в белую кожу на своей груди, отмечая с ироничной усмешкой, что ни единого черного пятна не осталось больше. Яшино тепло, жизнь Яшина с лихвой насытили жадное до тепла существо, оттого и распадается теперь на части человечье обличье. Нет в нем больше Февралю нужды, ему бы лететь сейчас под небеса вольным ветром, подсвистывать птицам, смеяться заливисто да думать забыть очередной опустевший дом. Мало ли он таких за плечами оставил, мало ли окоченевших тел выбросил из памяти? Мало ли еще таких впереди будет? Таких, как Яша — мало. От кривой и безнадежной усмешки красивое лицо Эраста некрасиво трескается пополам. В следующий момент он заходится хриплым криком от того, какой болью взрываются глаза. Их нестерпимо жжет, будто вместо льдистой синевы в глазницах — раскаленные угли, прожигающие насквозь разум, раскалывающие тело в ледяное крошево, дотла уничтожающие самое сердце, коего в этой снежной груди нет и быть не может. Ослепнув от ужаса, Февраль впивается пальцами в щеки, яростно раздирает их когтями на мелкие льдинки, пока не застывает вдруг искореженной, некогда прекрасной мраморной статуей, различив равномерный, повторяющийся звук. Кап. Кап. Кап. Февраль наклоняет голову к плечу, вслушиваясь. Кап на ковер, прямо в равнодушный рыхлый снег. Кап на белое колено; точнее, на то, что осталось от него, одна лишь кость торчит ледяным изломом. Кап на выгнутые от судорог пальцы, у изуродованного лица замершие. Февраль не видит себя со стороны, но знает, что тает сейчас безобидной для людей прозрачной водой, стекающей по щекам и оставляющей на истерзанной когтями коже глубокие черные разрезы, будто стальной нож. У Яши, он помнит, был такой… При мысли о Яше Февраль съеживается в белый холмик и маленькой снежинкой падает на постель. Уснуть бы, укрыться снегами, замерзнуть насмерть. Но разве может замерзнуть холод? Разве самой Зиме может быть холодно без одного-единственного источника тепла? Февраль зажмуривает невидящие, мучительно горящие глаза — и вздрагивает от того, как за плечи его встряхивают мягко, шепотом успокаивающим в ухо проникают: — Опять кошмары? Он втягивает в себя теплый воздух и отрывисто кивает, вскидывая ресницы. Зрячий взгляд Февраля окидывает залитую лунным светом спальню, отмечая закрытое окно. Мягкие подушечки пальцев с внутренним трепетом трогают гладкую кожу без малейших признаков глубоких черных борозд, оставшихся от слез. И Яша — живой, теплый Яша! — смотрит на брата с ласковым сочувствием. Эраста укрывают в нежных объятиях и вполголоса обещают непременно защитить ото всех бед, существующих на белом свете. Февраль льнет к Яше вплотную и горько жалеет о том, что он не Эраст, что не укрыться ему от самой главной своей беды — от себя самого, от сущности своей февральской. Ему хочется заглянуть в темные омуты глаз собственным синим сиянием, чтоб понимание мелькнуло на дне человеческих зрачков, чтоб кинулся Яша прочь так быстро, как может, чтоб замела метель его следы навек. Чтоб отпустило Февраля на свободу непрошенное, неправильное чувство. Чтоб не стыла в жилах кровь, которой и горячей быть не положено. Чтоб не вспыхивали слабым румянцем скулы от касаний бесстыдных Яшиных — не ему они предназначаются, не ему и брать. Но берет Февраль, черпает обеими ладонями, загребает ненасытно трясущимися пальцами и поедает, что виноград — ягоду за ягодой, поцелуй за поцелуем, стон за стоном, и все ему мало кажется. Потому понимает он яснее, чем сверкание снега в рассветных лучах: никогда Яше не сбежать от него, не пропасть бесследно. Найдет Февраль, не совладает ведь с собой, найдет да продолжит обоих мучить, насколько хватит выносливости человеческой. И его выносливости — тоже. Никогда раньше не играл Февраль с добычей своей, не ласкал ее острыми коготками перед тем, как горло перегрызть; оттого, быть может, и зависим теперь стал более, чем желал и вообразить мог. Захлопнулся капкан, который он сам расставил со всем старанием — и сам же попался до обидного нелепо, любопытству поддавшись. Мелькает порой у Февраля мысль не то благородная, не то трусливая: бросить все, как оно есть, разломать на куски тело свое ложное и в окно броситься вольным ветром, чтоб новую жертву найти, в дверь постучаться к ней и заглотить целиком, больше подобных игр не устраивая и ошибку свою в прошлом оставив. Да только он и этого не сможет. Заперт Февраль в своем новом обличьи, будто цепью прикован к роли брата любимого, обласканного вниманием. Злоба черная, яростная выплескивается рыком яростным, стоит ему представить настоящего Эраста, к которому Яша обращается столь же ласково, губы которого целует столь же трепетно. Мечется Февраль ночами по клетке, из ревности, страха да тоски сплетенной, лицо спящего рассматривает внимательно, каждую черту глазами взволнованно впитывая. На все он готов, только бы не ныло в груди — не от черноты ползучей, липкой, а от иной совсем слабости, что все тело окутывает, стоит ему свои сны вспомнить. Февраль очень, очень боится. Но не за себя. За Яшу боится, за брата чужого, но любимого тем самым сердцем, чернотой истекающим, что зародилось против природы февральской, что восстало против хозяина и бьется теперь в своем рваном ритме, пытаясь человеческому подражать. Злит оно Февраля, так и тянется он порой выдрать ненужный орган, в снег втоптать, в проруби утопить, потому как нет и не может быть место чувствам в теле временном, насквозь ложью пропитанном. Вжимает Февраль ладонь в левую сторону своей груди, когти выпустить собираясь. А на Яшу посмотрит — и руки безвольно опустит, в ответ уголки губ приподнимет непроизвольно, все страхи свои позабудет напрочь. Потянется Февраль с чужим робким поцелуем, подставит чужую тонкую шею, произнесет с чужой запинкой что-то, мягкую улыбку у Яши вызывая. Чужое тепло в эти моменты струится по коже и согревает так, будто оно самое что ни на есть настоящее. При свете дня Февраль даже верит в это. Он забирается на Яшины колени, ерошит бездумно его волосы и перехватывает теплые руки на пути к газете, чтобы прижаться к перстням прохладными губами и сорвать с губ рваный вздох. Луна опрокидывает хрупкий и теплый мир Февраля желтым оскалом в закрытое окно. Голые ветки деревьев уродливо торчат растопыренными пальцами, будто хватаясь за последние радости уходящего дня. Февраль отчаянно хватается за них точно так же, но воспоминания тают в ладонях, изгнанные тревожно участившимися ударами изнутри об ребра. Сердце по-человечески глупое и пугливое, словно не в ледяных тисках возникло вопреки порядку мироздания, а в горячей людской груди. И колотится, будто живое. Будто и Февраль хоть немного… Он утыкается лицом в подушку, закусывая губу, и вжимается в мирно спящего рядом Яшу всем своим холодным телом, будто пытаясь скрыться от издевательского стука. Изливающееся ядом сердце начинает подергиваться лениво, с перебоями, словно напоминая о скоротечности жизни. Не его. Яшиной. Сколько осталось бороться человеческому телу, прежде чем ночной кошмар станет леденящей кровь явью? Февраль не понимает, что такое боль. Потому что ответ на его немой вопрос страшнее любой боли.