Мистерия

      "Это наш с тобой секрет,       Наш с тобою секрет!"       Предположим, просто предположим в качестве умозрительного эксперимента, что жить Вам осталось 5 минут. Что бы Вы сделали? Конечно, обстоятельства, которые привели Вас к такой задаче могут быть полярно разные — вы усомнились в себе и в жизни и решили написать предсмертную записку, а быть может вы в глубокой старости почувствуете холодок под сердцем и подзовёте медсестру с диктофоном. Или не подзовёте. Вариантов очень много, это сложная задачка не на одну ночь, настоящий секрет для каждого человека, если тот захочет себя пуще обычного осознать. Как бы то ни было, за других я решать бы её не хотел, так остановлюсь на себе.       Я бы, наверное... Да, повспоминал бы о прошедшем. Есть же известные разговоры о том, что перед смертью вся жизнь заново пролетает перед глазами, но то должно быть за несколько секунд, а я бы, раз предоставляется шанс, растянул на все пять минут, наверняка вспоминать будет легче, удобнее, всё как-то размягчается внутри, проще ощупать за поддающейся глиной стенки разума.       А впрочем, сначала подумал бы о смерти как таковой, и к ней привязал бы воспоминания. В детстве я как-то задумался о том, что будет, когда я умру, и очень сильно испугался. Всепоглощающий страх наверное мог граничить с настоящей психологической травмой — на протяжении нескольких недель, засыпая, я всё время думал о смерти и боялся её черноты, пустоты. Я наивно просил рассказать маму, что будет после смерти. Почему-то не помню её ответов. Помню, что было бы здорово, будь там рай с адом или чистилище, или Вальгалла, или страна вечной охоты, но всё же я не верил до конца в их существование. Не мог представить себя и одиноко блуждающей по ничто бесформенной мыслящей медузой, или вообразить, что возрожусь в следующей жизни рыбкой или муравьём. Ведь после смерти и сознания не будет. Загробной жизни не будет — плюс обратится не в минус, а в ноль — так я думал. Некроз, а не апоптоз. Один человек писал, спасаясь от отчаяния смерти: "Только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своём бессмертии связи человека с землёй порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря смысла жизни несомненно ведёт за собою самоубийство". Со временем всё с помощью затычек и заглушек вроде бессмертия души как-то забылось, и лишь намного позднее я снова принялся вить вокруг неё — смерти — мысли. Впрочем, по своему желанию залезать в серьёзные размышления о конце жизни — это что-то вроде прыжка веры в стадо безруких. И тогда, вновь обстоятельно всё обдумав о смерти, понял, что, в общем-то, из всего страха перед ней одиноко возвышалось над остальным — это то, что после смерти ты просто сотрёшься из мира. Память о тебе нигде не будет хранится, ни в каких головах или словах. Ты, то, что ты написал, и тот, кто прочитал написанное — совершенно разные вещи, нигде не одинаковые и порой совсем не похожие. Я искренне надеялся, что есть хотя бы какие-нибудь хроники Акаши, или такая глобальная вселенская ячеистая память обо всём, что было — и там есть и для меня всего местечко, и для каждого человека. Захочет кто-нибудь узнать — вот, пожалуйста, весь я как на ладони, это вам не пустяковое досье-реноме. Как страшно — то, чем я занимался один, и ещё более конкретизируя — то, о чём я подумал, а не сказал — никто не узнает. Я, к примеру, очень любил один камешек, который нашёл лет в 10-11. Я в то время с головой увлекался палеонтологией и он мне показался костью какого-то динозавра. Он служил мне чем-то вроде амулета, в психологии есть даже характерное понятие для подобных оберегов. Так вот, я его никому не показывал, никто не знал о том, что у меня есть эта кость. А потом я её потерял и не нашёл. И о том, что когда-то был такой камешек и чем он был для меня знаю только я. А после смерти — никто не будет знать. И так с очень многим. Но, опять же, со временем, на это стало просто плевать. Там уже я нашёл лучший способ взаимодействовать со смертью.       Отчасти он произрастал от идеи бессмертия — ведь её можно так по-разному развивать. Штукатурить, например, параллельными мирами. Или бесконечностью и повторяемостью времени. В первом случае очень может помочь поверхностное изучение некоторых теорий физики, во втором всё посложнее. Греки считали, что время циклично, всё повторяется. В средних веках, христианская Европа — что время это линия, которая закончится Страшным судом и смертью всего живого. Тот же Гегель, например, очень любивший выискивать третьи варианты, предложил объединить два этих мнения и получить спиралеобразное время: и меняющееся, идущее вперёд, но и повторяющееся, некий цикл всё-таки совершающее, но сам цикл неповторимый. Я пользовался для себя самого вторым вариантом, а для работы — первым. Ведь можно придумать, обратить в фантастическую историю, создать огромный и захватывающий мир, и подарить его людям в качестве книги, главное тут не перепутать, не ошибиться этими мирами — написанное очень легко вырастает в реальность, так же как и реальность в написанное. Ты можешь абстрактно воспринимать пространство-время как бесконечную железную дорогу или структуру ДНК, и вокруг такой формы написать что-то очень хорошее!       Так я и делал, так и зарабатывал в первое время. Потом захотелось, правда, чего-то более серьёзного. Но и к тому и к другому я пришёл, очевидно, не сразу. Я не могу пожаловаться на детство — если бы и хотел или имелась подобная склонность — оно было вполне счастливым и посеяло все необходимые зёрна на последующие года. Мне легко давалась учёба, и я это не совсем любил. Для хороших оценок всё равно приходилось трудиться, и я в меру сил в этом хорошо преуспевал, пока не наступил пубертат. Буйная и бредовая подростковость — Господи, как много я тогда бесплодно разменивал времени на какие-то компьютерные игры! После разочарования в школе, гораздо позднее пришёл к обратному пониманию плюсов от учёбы, в особенности — величины стипендии и подобных наградных.       В целом, я обыкновенный человек. Однако, в детстве обращающий всё внимание на эдаких сияющих паладинов, безгрешных героев. Не знаю, почему в то время я был так зависим и поглощён историями про героев — что примечательно, не мультиковых и не книжных. Это увлечение меня так и не отпустило, только всё больше вживалось. Сведения о героях я черпал в разговорах родных, знакомых и изредка в фильмах: в одном из таких главный герой, названия фильма не помню, как-то возвращается после продолжительной службы в маленький родной город, который за время его отсутствия сгнил в полный разврат; всем заправляли бандитские авторитеты — полиция и администрация прогнулись, людей грабили и унижали посреди улицы и при свете дня. И главный герой в одиночку понемногу, жёстко — когда по-другому нельзя — возвращает в город мир и спокойствие, выдаёт пенделей всем злодеям и уходит, ничего не прося взамен. Все счастливы. Да, таких героев я любил, таким хотел быть. Эта тенденция видеть и самому потихоньку становиться таким же героем сохранилась, а потом и... Хотя, немного она и меняла направление. Когда, например, я услышал слова Уоллеса, что-то около: "Герой — это тот, кто преодолевает повседневность".       Наверное, должны быть в равной части и грусть и радость, и счастье и несчастье в жизни людской. Каждый человек с рождения имеет право и на то и на другое. Имеет и право к таланту, хобби. Которая у меня со временем выкристаллизировалась в сочинительство, писательство. Никогда не думал, что в будущем буду писать книги — до лет 17-18 никогда ими не увлекался. А тут вдруг пошло, поехало...       Очень много читал, поменьше — писал. Сначала уверенно шёл капитаном корабля на саморазвитие, на как можно большую широту взглядов, активно участвовал во всём, в чём только можно, пробовал себя везде и всегда. Потом шёл пассивнее. Свалился в кильватер. В конце концов, совсем пал духом и утонул в себе, в собственных серых мыслях и буднях, ничтожестве и самодеструктиве, утопал в смеси хронических одиночества, депрессии, разочаровании во всём, бессоннице и тягучей лени. Застыл, впал в криосон, обратился соляным столбом. Но читать продолжал, страсть к этому занятию не пропадала. Может быть, стал читать только очень часто что-то тяжёлое, во всех смыслах. И иногда проглядывали заглушённые лучи веры в чудо, начинания чего-то героического. Сложно описать это понятие так, как я хотел бы. Не помню, кто, называл это "бессознательной духовной жизнью" — но об этом чуть позже. Мне не скоро удалось вернуться в колею. Но пока...       Ведь есть столько интересных книг!       Однажды я посмотрел на уходящие, казалось, за черту горизонта стеллажи в библиотеке. И на каждом шкафу, в каждой полке стояли они: разной высоты, толщины — вот бок о бок стоит тоненькая, в мягком переплёте книжечка, и чьё-то величественное, тяжёлое сочинение. Вот как на подбор несколько книг одного издания — чрезвычайно похожи. Я прохожу взглядом мимо корешков всех цветов, стилей и оформлений — с пыльной позолотой времени. И присущим только им запахом, конечно — об этом я беспокоюсь меньше, обоняние, если можно так сказать, на две ноздри хромает от рождения. Запускаешь руку к полке, вытягиваешь одну книгу. На одной случайной странице в случайной книге — чей-то поток сознания, закрываешь и убираешь обратно, повторяешь на другой полке — обычное описание какой-то усадьбы без всяких языковых ухищрений, ещё такой же откат-повтор — жуткий постмодернистский эксперимент, ещё — что-то совсем неискушённое. И всё заслуживает право быть. Всё переплетено и соткано из родившихся в разных головах тщательно собранных по краям и отрывкам перемолотых, отёсанных, разбавленных мыслей, образов, мимолётных мгновений. Я смотрел на все эти книги и — мечтал? Нет, скорее — тосковал. О том, что никогда мне их в жизни всех не прочитать. А уж я бы прочитал. И нет, отнюдь не только художественные! Я бы проштудировал все тома Большой советской энциклопедии, все тома Брокгауза, все 90 томов собрания сочинений Толстого, всю современную литературу — а я читал большей частью только века 19 и 20 — все энциклопедии, справочники и словари, всё,абсолютно всё! Ну да то уже снова немного другой коленкор.       В тот день я ясно понял и принял, что человеку установлен слишком явный предел, слишком жёсткие границы. Я мог вдруг выйти прохладной летней ночью из квартиры во двор, взглянуть на необъятное, чистое чёрное небо и ясно сказать себе — да, звёзд, планет, галактик так много, и все они так далеко. Нам там в этой жизни не побывать. Мне не побывать. Всё ещё слишком высоко, чтобы я смог дотянуться. Покорение космоса ещё очень далеко, до классических миров Лема, Стругацких, Симака...       Я мог убедиться в этой неизбежной недосягаемости, взглянув на небо, куда-то туда, где мы ещё не были, куда-то в будущее. А теперь я испытываю то же самое непроходящее, сводящее рёбра чувство, смотря на тысячи тысяч книг в библиотеке. Смотря на прошлое. Неужто и малой толики прошлого я достичь не в состоянии?       И ведь это только книги, а сколько вообще такого же в рамках живописи, музыки, кинематографа, и вообще не только искусства, но и наук? Несть числа им и таким же культурным ваяниям — а ведь помимо наслаждения ими, ещё и как-то жить надо вне них и вне себя — но ни одно из них не влекло меня так, как литература, потому о величине их потерь я волновался гораздо меньше. Если литература на первом месте, то всё остальное, как говорится, только начиная с десятого.       Лишь одно озаряло выше, объёмнее, глубже, крепче. Жизнь. Да, знаю, наверное, прозвучало банально и заезженно, но это действительно обычная жизнь со всеми её комплектующими. Если бы я попытался объяснить как для себя понимаю слово "жизнь", то на это ушёл бы, пожалуй, по крайней мере стостраничный трактат с самозакругляющимися, самозамыкающимися, перебивающими друг друга и уходящими в никуда мыслями. Это, топорно говоря, всё проведённое мной на Земле время. Просто общая квинтэссенция, сумасбродный коктейль с самым разнородным содержимым. Рассматривать его ингредиенты на первый взгляд увидится бесполезным — кажется, сплошь фрактальные структуры, да и невероятно долго. Можно лишь вспомнить, привести в пример некоторые сцены, эпизоды.       Взять хотя бы летние дни в деревне. Приглядеться в определённый промежуток, зафиксировать, усилить фокус: середина дня, дождь барабанит по жестяной крыше, снаружи разъярённая гроза с ураганом — от оглушительного грома то и дело дребезжат окна, слегка вибрируют деревянные стены, потолок, пол — и тем не менее вся семья собралась в этой комнате, терраске. Электричество на всякий пожарный отключено, мы сидим в темноте. И кажется, будто я один замечаю, придаю такое важное значение этой дрожи в стенах — никто этого не замечает, все взрослые увлечены видом разыгравшееся бури. Под ужасные раскаты грома они почти веселятся, раздвигают шторки у окон и удивительно-восхищённо говорят о буре, о скосившихся набок деревьях, а мне страшно до смерти, и только из-за того что я не один, я стараюсь прятать жуткие предчувствия. Бах! Внезапно комната на миг залилась ярким белым светом, будто в окна направили сотни мощнейших прожекторов, — в ту же секунду погасла, и в ту же словно пошло по швам всё пространство, словно треснула пополам реальность — долгий и оглушительный гром затмил все звуки, молния ударила где-то совсем рядом. В памяти белая комната осталась скорее фотографией, чем видео.       Немного перемотаю ленту вперёд: уютная каменная хата, ясный день, солнце в зените. Все окна открыты из-за сухой и долгой жары — я отдыхаю от неё, сижу один на старомодном диване и краем сознания ловлю слова диктора, вещающего новости. Думаю ни о чём. Вдруг, посреди слившегося в одно окружения: щебечущих птиц, телевизора, трепыхания крон деревьев, уши уловили какой-то иного рода повторяющийся звук. Я прислушался. Похоже на быстрые и лёгкие хлопки в окно. Я заинтересованно поднялся, пошёл на звук; подошёл к единственному в хате не открывающемуся наружу окну. А, всего лишь бабочка запуталась, бьётся к палисаднику. Бережно ловлю её в коробку из ладошек, подхожу к распахнутому окну, выпускаю к цветам.       Боже, как давно это было! Вернее, как недавно.       Так можно очень много тыкать пальцем в случайные моменты жизни. К забавной рекламе, в которой в стихе очень смешно обыграна какая-то акция какого-то магазина; заучиваешь её потом напару с другом распеваешь в детском саду. К строгому отказу в просьбе самому половить рыбу — мне тогда было лет 6-7, я страшно надулся. К наблюдению за игрой кошки с пищащей мышкой в саду — двоякое ощущение. И когда чуть позже чистишь шёрстку кошки от репейника. К тому, когда у меня отобрали шапку и играют с ней у дома, фиг вернёшь назад. К обожённой ладони — вторая степень, вся в волдырях, срочно холодной воды, как больно! К поначалу долгим и нудным, а со временем чрезвычайно быстро идущим годам в школе — что, уже всё? Как я её так быстро закончил? И что, больше такого не будет? К более осознанному поведению в университете. К работе, заработку. Лиха беда начало — первые потуги все два притопа три прихлопа, но мастерство заключается в практике. Это всё конечно внешняя оболочка, донельзя сокращённая, но меня всё устраивает. Как же всё-таки хорошо всё сложилось!       Я помню, как одним летом поборол какой-то внутренний, абсолютно беспричинный стыд с неуверенностью и поехал в другой город на аниме-фестиваль — даже название выговаривать совестно. Было очень здорово — я пожалел, что не делал этого раньше. Иная грань человеческого существования: я знал, что есть люди, добровольно шьющие сами себе костюмы любимых персонажей из мультфильмов и аниме, и с удовольствием их отыгрывающие, знал, что есть такие вот мероприятия, где они собираются сотнями, где расставляются в этот день магазинчики-павильончики с эдакими локальными, местячковыми товарами, где поются непривычные мне зажигательные песни на сцене, где все ни с того ни с сего решаются, и создают общими силами на один день в каком-то месте новый мир. Представляете? Не в книге, не в игре, не в сети — а вот так вот, в реальности. Это для меня сровни открытию континента. Такое ещё одно применение высказыванию о том, что мысль материальна — мир у каждого в голове был свой, а когда все собрались в одном месте, выкатили на свет одну общую частичку своего мира, и молекулы их объединились в целое, вплелись в эфир, что-то необыкновенное и масштабное, воплотилось в реальность, воссоздалось на один день из ряда вон выходящее. И осталось в нём. Я думал, что так не бывает. Там было много очень интересных людей. Не знаю, старались ли они быть такими интересными, вряд ли, но я понял для себя, что я-то как раз-таки — и совсем неинтересный. Слишком закоченелый интроверт, я многое переживал и делал один, не выходя во внешние воды реальности: напивался один, гулял один, обсуждал книгу сам с собой, сам с собой строил себя, когда напильником, когда молотком. В каком-то смысле, можно назвать тот день знаковым, после него я осознал, что надо не меняться, но обрастать в больших количествах чем-то новым. После того дня по моему восприятию протёрли мокрой тряпкой. Преследовавшие до него и немного после хронические лень, ипохондрия и депрессия — первые признаки-звоночки того, что ты проживаешь жизнь не так.       Или можно подметить кой-чего о любви. Не буду сильно распинаться о слове, о его значении, влиянии... а, в общем, совсем не буду! Сокращу. Но даже и так! Ох, в опасный и огромный лабиринт залезаю! Зайду лишь с одного маленького краешка, ибо свой клубок от своей Ариадны я уже получил. Так уж сложилось, до 25-ти лет я был точно уверен, даже знал — и чуть что отказался бы поверить — что такой девушки, которую я бы себе хотел — не бывает. Сначала с этим были некоторые трудности: если бы такая девушка была, то я был бы просто-напросто её не достоин, мне бы чёрт его знает сколько надо было бы добиваться и себя преодолевать, чтобы я не чувствовал себя отхапавшим незаслуженное счастье. Но раз такой нет — значит и особливо стараться не надо. Да, скверная эта штука — создавать себе идеальные образы и верить в них. А всё же, когда ну просто не то что в реальности, когда даже в книгах и фильмах нет человека, девушки с такой компоновкой качеств, интересов, манерой поведения, взглядов на жизнь, на мир, на себя и остальных, одним словом, когда нет ну просто нигде идеальной для тебя половины, поневоле выдумываешь её сам. Можно назвать это максимализмом, или проявлением социофобии, или каким-нибудь инструментом из штатного багажа инфантила, но что касается любви — здесь мой путь бесповоротен. Я не хотел прогибаться — я готов был ломать хребет где угодно и ломал его, но только не в любви — я хотел магии, сказки. Чуда. Того, чего не бывает. Образ этой девушки возник где-то в начальной школе. С высоты нынешнего знания об уже существующих персонажах фильмов, книг, эта девушка собирала бы в себе какие-то мотивы более всего от главной героини "Виктории" Гамсуна, от многих побочных и главных героинь в творчестве Достоевского, "Олеси" Куприна, мелькающих образов в стихах Полозковой, героинь фильмов "Сияния чистого разума", "Только представь"... Многое опускаю, и всё равно этого не хватало. Идеал для меня одного всё ещё дополнялся. Наверное, это можно назвать маниакально извращённой формой расизма. Или расширением одиночества до двух кристально отображаемых, взаимодополняющих участников, таким образом преодолевая это состояние. Не бегство, нет. Своеобразным замыканием от мира, а точнее — от его рутины и всяческих формальностей вроде денег, законов, вагона и тележки предрассудков, политики и иже с ними. Так я и жил с полным сознанием того, что такой волшебной пары, такого "идеального" чуда я себе не сыщу, а потому можно вовсе отказаться от притязаний на этот счёт, забыть и забить. Женись — пожалеешь, не женись — пожалеешь, в любом случае пожалеешь. Тем более с такими-то требованиями.       И в один день обухом по голове, переворачиванием вверх тормашками сознания и всего мировоззрения и мировосприятия, катарсисным топором обрушилось: она существует. Я встретил её в Петербурге, переезжал на постоянное место жительство из-за работы, ну и из-за желания естественно тоже. Она работала в опенспейсе неподалёку от меня, изучала языки. Я писал книги, статьи, выступал иногда с лекциями, подрабатывал веб-дизайном и вообще компьютерно-технической деятельностью — и аппаратной и программной. Я полностью нашёл себя и устроился в плане самоидентификации. К тому времени на достаточно глубоком духовном уровне единения с чем-либо замкнутый, но для поверхностного знакомства, дружбы или даже вполне сильной привязанности свободный, я просто взорвался колоссальным потоком смеси мыслей и чувств, освободился от сотни давящих скреп, вырвались с мясом вросшие когда-то шпингалеты сознательных установок и мнений. Неужели такие как она существуют? Как она дожила до своего возраста? Ведь это для неё нежизнеспособный мир, он пресекает попытки стать кем-то вроде неё на самых ранних порах! Таких как она уже никто не делает, чертежи утеряны, забыты, надёжно спрятаны! Как можно быть настолько свободным ко всему что есть и не принимать что-то чужое за первооснову и перст указующий, осознавать всю человеческую ничтожность и ненужность и при этом жить как живёшь без навязанных иллюзий, понимать условности и относительности каждого мнения и мысли, быть настолько чистым, воспитанным, скромным, одновременно серьёзным, холодным и строгим, но в то же время сущим невинным, весёлым и счастливым ребёнком — и именно объединять в себе все стороны, ни выдумывать масок и костюмов, быть настолько целостной при всех внутренних противоречиях личностью! Не отрастить чёрствую броню, не обесцветить расплав зрачков, не упасть в чёрную пропасть депрессии, не сдаться, будучи одной? А она была одна. Всегда. Боже, да ведь она даже матом не ругалась! И даже не была как-то бредово сдвинута по фазе! Да её аккаунт в социальных сетях не насчитывал больше тридцати друзей! Да даже лайков на фотографиях было не больше 10! Ну это уж совсем, господа. Впрочем, очень может быть, что у обычных людей после окончания вуза действительно могут быть такие аккаунты — я просто в этом не разбирался. Наше первое знакомство взметнуло меня до небес, я был и растерян — что теперь делать, как жить? — и счастлив. Понял, что надо снова наводить и корректировать жизненный путь, чтобы быть её достойным — хотя сама она, конечно, закономерно считала, что ничего слишком хорошего не заслуживает. Затем пыл мой немного приугас, я подумал, мало ли, вдруг она совсем другая и всё мне только показалось и я просто наложил на неё своё идеальный трафарет? Как я радовался этой ошибке. Мы нашли друг друга с ничего, случайно, нас свёл кто-то потусторонний. А до этой встречи вели себя так инертно и спокойно, точно ждали, пока просто не заметим друг друга. Мы пересекались в метро — нас буквально сводило Провидение или какой-то настойчивый дорожный дух. Мы заходили тепло и уютно посидеть в старбаксе. Посещали с огромным удовольствием различные выставки и музеи. Гуляли и общались просто так. Очень много смеялись. Чувство юмора — оно тоже как искусство, у каждого своё собственное, я очень удивлялся и был искренне рад, что кому-то действительно смешно от моих просто бредовых и абсурдных шуточек, от анекдотов про экскременты и гомосексуалистов, от сальных и жирных помоешных юморесок третьего сорта. А уж какие она порой кренделя выдавала! В равной степени мы и с ума сходили: я заходил в супермаркеты в тапочках, а то и вовсе босиком, дарил ей нелепую игрушку и обзывал её "Хромосомой", а она в самый неожиданный момент, когда я куда-то шёл один, вдруг могла напрыгнуть среди толпы людей на меня сзади как чёрт из табакерки или остановить, приставить к спине ствол игрушечного пистолета и потребовать деньги. У нас было много общих любимых песен, книг, фильмов — а те, о которых кто-то один из нас не знал, при знакомстве с ними тоже становились общими любимыми. Она любила скандинавские и греческие мифы, я любил их в подробностях рассказывать ей. Она очень любила читать, хотя и не совсем уж тяжеловесную литературу, в которой я считал себя тем ещё мастаком. Любила строить дома шалаши из подушек и одеял, не придерживаться режима дня. Путешествовать и вообще бродить пешком, начисто игнорируя любой транспорт. Мы обзывали друг друга "доместосом" и "капибарой". Я дразнил официанта и смешил посетителей, специально как можно чище говоря "Принесите экспрессо!", "ПВП или зассал?!" когда пора расплачиваться, или ей самой зимой "Одень шапку!", а она в ответ с трудом хмурилась. Она даже оказалась одной из тех, кто творит миры — пару-тройку раз в год кого-нибудь да косплеила на различных тематических фестивалях. В этот раз мне самому предстояло сотворить мир, для нас. Зуб даю, что если Бог и набирает себе ангелов из обычных людей, то её бы он взял к себе однозначно. А мне что? Мне оставалось стать героем, который скрасил бы её земной путь сплошь счастливыми мазками. Защитил бы от столетнего дождя. Я люблю тебя.       Но это только портянки о любви. Фрейд находил два самых важных русла в жизни — эрос и танатос, любовь и смерть. Я не хочу заострять внимание на этом психоаналитике (как много в жизни интересного всё-таки!) и пользоваться его объяснением этих терминов, я хочу взять только слова — любовь и смерть. Человека я всегда сознавал как какой-то путь, всегда связывал с определённой сюжетной линией, тропкой, узнать которую ему заранее конечно никак нельзя, ведь среди миллиардов ты сам постоянно выбираешь одну, потом ещё одну, ещё, ещё. Только пройдя весь путь можно увидеть, что вот, дескать, это и была твоя судьба. И по пути этому самые главные силы, его окружающие — смерть и любовь (я пишу и смеюсь. Как смешно звучат два этих слова на языке и письме, и как страшны в пределах черепной коробки). И к обеим всегда надо быть готовым. Я всегда помнил, что я обречён, но у меня есть крылья. Как однажды подсмотренный мне у какого-то мудрого человека совет всегда быть готовым к смерти: надо сделать смерть как бы своим советчиком, взять за правило то, что она всегда идёт где-то слева от тебя, где бы ты ни был. Смерть всегда с тобой. Не знаю, как глубоко надо уходить вниз по нисходящей спирали сознания к тем вратам, после которых проявляется чёткое знание и ощущение собственного пути. Куда-то ближе к индивидуальному бессознательному, а то и к скрытому коллективному архетипу. Тропинка эта, для каждого собственная, лишь смутно ощущается. Интуитивно. Перевёрнешься ты набок или не перевернёшься. Возлюбишь что-либо или возненавидишь. Так много тропинок, так много ищущих. Жизнь вся — один секрет, одна мистерия.       Но, возвращаясь к теме, — когда по пути обретаешь любовь, натиск близ ходящей смерти переживать сложнее. Мне, во всяком случае. Становится прямо воистину страшно — как бы не поскользнуться на банановой кожуре и не умереть. И не дать другому. Внутренне тяжелее переносятся болезни — как бы чего не вышло. Как бы одним тёмным переулком не попасть ненароком куда-нибудь не туда. Не оставить себя одного, или её одну. Нужно становится самому себе героем, чтобы защитить вас. Человек очень ограничен, при всём диапазоне своих возможностей. Жизнь оттягивает тебя от смерти как резинку, тянет, а потом резко отпускает — и ты бултыхаешься обратно, сквозь холодную, мёрзлую колодезную воду в небытие.       Всё это в любом случае сейчас, уже сейчас, неважно. Вечно думать о вечном не полезно и чревато разной палитрой расстройств.       Если бы мне оставалось или остаётся жить всего лишь пять минут, я бы, наверное, написал ей что-нибудь. Стишок или письмо. Будь она, или не будь её. Захотел бы написать что-нибудь милое и приятное сердцу, а вышло б по иронии как обычно что-то не то, и всё не о том, с кучей ненужных лишних слов, отступлений и не с теми интонациями. Перечислял бы как идиот все самые любимые вещи или воспоминания — ведь я так много чего люблю и помню! Захотелось бы, наверное, сто раз переписать. Ну, написать-то я может и напишу, соображу само собой за 5 минут, потороплюсь, а вот с чего начать?..       Да. Пожалуй, знаю. Я бы начал со слов твоей любимой песни:       "Это наш с тобой секрет,       Наш с тобою секрет!"