сколько же длится твое навсегда?
такахиро ханамаки. русые корни пробиваются сквозь розовую краску и весь он — такой розовый, нежный стоит и пишет последний в своей жизни океан. голубое масло под ногтями, это степень сумасшествия — писать океаны Айвазовского, никогда не видя водоема больше дождевой лужи или холодной прозрачной ванны. уровень сумасшествия — красный вязаный свитер, потрепанная английская вязка и грубые нитки — на голое холодное тело с разбитыми коленками и русыми волосами. потолок сумасшествия — писать не на этюднике или мольберте, а класть мазок за мазком на холсте на пюпитре. оставили прошлые хозяины квартиры, или Моисей притащил когда-то давно. тонкие пальцы водят кистью по холсту, один за другим белые барашки появляются на бесконечной голубой дали, черная гуашь с ногтей практически стерлась, стала темно-коричневой, цвета жизни. такахиро откладывает кисть. «я купил тебе нормальный черный лак для нормальных людей». — а я нормальный, Моисей? — лучезарная улыбка разбивает фотонами миллиарды зеркал, которые уже никогда не застрянут под неухоженными ногтями. тогда все и началось. Матсукава долго пытался вспомнить тот момент, когда впервые пришел в ту квартиру, но казалось, будто он просто ушел посреди лекции за фантомным образом куда-то через переулки и закутки Токио, куда-то далеко и близко одновременно, просто шел на свет фонаря, закрываясь от резкого свечения. Просто шел. Так оно и было, даже если нет, хотелось верить, что их встреча — дарованный свыше подарок за благие дела и посаженную печень. Хотелось верить, что их встреча — гребаная магия и ничто больше.***
Темно. Матсукава Иссей. Над Токио серый смог, а в комнате белый дым мешает сделать вдох. Но это не правда. Бутылка ходит из рук в руки, каждый отпивает, отдает соседу, смеется, гогот, гомон и сплошные гандоны вокруг. На полу сидеть не очень удобно, через дырки на черных джинсах видно гусиную кожу Иссея и он тактично просит бонг на родину. Котаро смеется, что до Африки им не добраться. Ветер на балконе освежает и уже не кажется, что ты в немом черно-белом кино с замедленной съемкой. Майка насквозь пропахла дымом, но Иссей все тянется к новой пачке Куроо. — My… lady, — начинает напевать Тетсуро, затянувшись и откинувшись головой назад, — Has… — дым вылетает и Иссей наблюдает за ним, засматривается, пока он не смешивается с утренними облаками где-то за пределами стратосферы. — Тетсу, бля, хорош выебываться, японцы не знают английского! — Котаро вваливается на балкон опьяненным угаром; пепельница — громкое название для пустой жестяной банки консервов, пошатавшись, падает с четвертого этажа на первый снег. Иссей лениво наблюдает за ней и старательно делает вид, что не завидует, что не хочет оказаться на ее месте. — У… моей леди, — Тетсуро закашливается и сгибается пополам, — пшеничные волосы и я навсегда буду любить ее. Котаро рассыпается хохотом по пустынными утренним улицам, что каждая кошка вздрагивает, но продолжает копаться в мусорных бачках, не замечая прилипший рыбный скелет. «Что за романтическая херня, бро?» — И сколько длится твое «навсегда», боже? — Иссей с серьезным видом поворачивается к Тетсуро, смотрит в глаза, пытаясь найти что-то, что бы помогло ему понять. Но в глазах Тетсуро пьяное возбуждение, а слова снова лишь пустой звук. Плафон в квартире с грохотом падает на пол под «Ой» от Льва, а лампочка уже никогда не загориться больше. Навсегда.***
«Такахиро Ханамаки. Лучший выпускник Токийского Университета Искусств 201Х года…» Газета захлопывается, сминается и отправляется в угол для мусора. — Господи, Макки, кто сегодня читает газеты, это глупо! — Иссей встает напротив художника — Такахиро запрещает смотреть свои работы. — Ты что правда такой охуенный, как пишут эти жалкие дайджесты? — Матсукава пытается лестью выбить себе место под солнцем, чтобы посмотреть, что пишет художник. Такахиро улыбается и вяло качает головой, мол, совсем я не такой. После утомительный занятий и тупых студентов особенно приятно вернуться домой. В квартиру Ханамаки уже перекочевали некоторые вещи Иссея и даже его синтезатор, поэтому сидя на полу, упираясь в холодную стену спиной, Иссей берет синтезатор себе на колени и начинает с простых аккордов. Макки прикрывает глаза и продолжает писать, а музыка продолжает литься из-под пальцев Матсукавы. Под пальцами Такахиро расцветают ромашки. Аккорды качаются по октавам, пальцы летают над монохромными клавишами; колосья качаются на ветрах августа, а стрекозы задевают их своими брюшками. — хиро, кому ты молишься? — своей музе. а ты, Моисей? — на уме неоновой вывеской ночного Лас-Вегаса всплывает слово «ты», но Моисей молится Иисусу. Моисей — неправильный Моисей. но на такахиро просто молиться — мало, нужно, как и требует того религия, стать максимально близко к идолу, стать единым целым, подобно воде смешаться, уверовать, закрывая глаза и отдавая всего себя без остатка — до последнего зернышка последнего колоса ржи. такахиро демон. такахиро ангел. такахиро бог и Дьявол. такахиро ханамаки кто угодно, но не человек. И напишет потом Матсукава Иссей композицию. И назовет произведение «Рожь».***
Пиво. Потому что жидкая пшеница, потому что рожь, потому что глупые пьяные слова Куроо не отпускают, потому что Такахиро. В основном именно потому что Такахиро. Квартира слишком захламлена пустыми банками, потому что раньше он пил только у Макки. Скидывал свои серые кеды в прихожей, беззастенчиво проходил в большую — и единственную — комнату, чмокал в лоб и садился работать за чужой стол в чужом доме со своим человеком в одной комнате, оставляя пустые банки около монитора. Рожь. Потому что однажды он углядел край холста и там было поле. Огромное поле ржи, без пропасти, хотя в Такахиро только и делать, что падать. Не оглядываясь, с разбега, укутаться в один красный свитер, нюхать розовые волосы и любовно водить пальцами по красным коленкам с кровоподтеками, по красным коленкам со смешными пластырями с принцессами и драконами, по худым, тощим коленкам. — почему у тебя коленки красные, ты что, кому-то сосал, и не мне? — матсун драматично закидывает руку к голове и хватается за сердце; белая рубашка с Евангелионом осыпается фиолетовым принтом. — ага, сосал музе за вдохновение, — макки продолжает яростно водить кистью по холсту, ни на секунду не отвлекаясь на погибшего в лице Моисея талантливого актера. Ойкава как обычно что-то щебечет о своем прекрасном, блестящем будущем, Хаджиме уже отключился и храпит на столе. «Простите парни, я пойду, завтра у меня две пары подряд — пора научить этих недоумков писать правильную музыку» — отправляет Матсукава. «Простите парни, я пойду, нахуй вам нужен ноющий пьяный дебил» — стирает и закрывает ноутбук. Тихо. Матсукава ненавидит желтый. Рожь — желтая. Матсукава ненавидит и синий, и зеленый, и черный, и белый, и даже красный. Матсукава любит розовый. — красный через белый. — что? — Моисей отрывается от ноутбука с методичкой и смотрит на художника, — а по-человечески? — розовый, — тот поворачивается лицом и всем корпусом, — это красный цвет через белый. — нерд. Матсукава Иссей любит Ханамаки Такахиро.***
Матсукава Иссей каждый вечер шел как ведомый кем-то свыше к старому панельному дому. дому макки. Все так же слепят фонари, разбитые. как колени макки. Иссей никогда не бывал в этой стороне Токио при дневном свете — может он всю жизнь шел лишь на свет разбитых фонарей? Точно адреса нет, ни одного указателя. Этаж третий. Тихо, что кажется будто никто в этом доме не живет, но это не правда. На улице совсем не тихо. На улице разыгралась взаправдашняя суровая зимняя вьюга. — А я тебя точно не выдумал в этом мертвом городе? Такахиро стоит бледный, худой, в неизменном красном свитере и разбитыми коленками. Стоит на лестничной площадке и курит в распахнутое окно, стоит в одном красном свитере времен динозавров, а на жилистой, побледневшей от холода из окна, шее ярко-красным моргают засосы. Бледные пальцы с невыведенной голубой масляной краской под покрашенными по-прежнему черной гуашью ногтями аккуратно подносят сигарету к губам, стряхивают пепел, закрывают пластиковое окно — искусство. В чистом, Такахиро Ханамаки, виде. — На красном не видно кровь, — Макки тянет на голые колени свитер, но, боже, Макки, куда еще ниже? и какая кровь? в скелетах есть кровь? — Что это? — Макки никогда не курит в квартире, поэтому он теребит покусанные губы прокуренными пальцами и ждет ответа. — Людовико Эйнауди. — Нет, не музыка. А то, что ты читал. стихи. потому что такахиро ханамаки — искусство. потому что искусство нужно воспевать в стихах. рифмованные строчки были полны метафорами о морях, океанах и бескрайних полях с колосьями ржи. потому что такахиро ханамаки — океан, а матсукава иссей — поле. ханамаки бушующий, страстный океан, который завлекает своими лазурными волнами с белой пеной барашков, который таит на глубине немыслимые тайны и ужасные ящики Пандоры, который скрывает в себе целый мир, но пускает только аквалангистов. матсукава иссей — поле. океан хранит в себе ужасных монстров, но завлекает шумным прибоем и дружелюбными волнами, плещущемися в закатах красного-через-белый. однажды океан вырвется из берегов. цунами накроет бедное прибрежное поле с кучей ромашек и кромкой леса, где-то вдалеке. под толщей воды окажутся миллиарды невинных травинок, маленьких поющих сверчков. океан просочится сквозь. океан утечет и больше не будет океаном-у-поля. океан вытечет однажды. поле потеряет свои привилегии и кусок побережья. а может уже? — Ты что еще и стихотворения пишешь? — Макки улыбается и смеется, — М-м, мне нравится твой Эйнауди. потому что такахиро ханамаки совершенно не океан. потому что такахиро — Хамар-Дабанское озеро. озеро в форме сердца., но иссей, ради самого макки, видит в нем тот самый бескрайний океан, который манит своими черными водами. «залезь скорей в мой черный омут — ты нравишься моим чертям» такахиро ханамаки полон любви. поэтому и пишет все время поля, полные колосьев.***
Матсукава Иссей. Пустые карманы привычно не оттягивает тяжесть монет на проезд, луна, точно, как и тогда, блеклым полумесяцем просит отозваться на глупые песни о любви и чувствах, рассвета ждать бессмысленно — в этих краях солнце никогда не поднимается вовремя, потому солнце это Такахиро Ханамаки. Потому каждую ночь Моисей засыпает с надеждой, что на этот раз Его Бог все так же проснется утром. — Боже, блять, — начинал тогда Иссей без зазрения совести. — Не упоминай имя Господа всуе, — Макки проходил мимо и стукал бестолкового преподавателя кисточкой по голове — не больно, от чего-то нежно и любя, — Что случилось, грешник? — С таким святым отцом как вы, — Матсукава подходил к Такахиро сзади и обнимал со спины, обхватывая талию художника едва ли не два раза и опускал голову тому на плечо, — Я готов грешить круглосуточно, но, увы, сейчас я просто забыл деньги на проезд. — Врешь. — Вру. Полумесяц луны привычно резал глаза в темной просторной комнате, где к стенам приставлены завешанные картины; желание перед тем как умереть номер один: посмотреть хотя бы одно полотно. Вода в ванной шумела помехами, оставшись один в комнате Моисея привлекала мысль стать еретиком, стать самый ужасным грешником, он даже был готов отправиться в Ад за такое. Он хотел приоткрыть завесу. Денег на проезд нет, он потерялся в городе, в котором живет уже столько лет, но не удивительно, когда ему трудно найти самого себя. Забытый, замерший, скитается по окраинам городов, подбирая мертвые души неисполненных надежд, он любовно складывает их свои пустые карманы, а мама не знает о его стараниях. Дождь стекает по водостокам в канализацию, забирая мечты оказаться на его месте. Дождь. Вода. Океан. Та-ка-хи-ро. — Можешь остаться на ночь, — вода мешает, но Иссей хорошо расслышал тогда слова Макки. — Хм, дайка проверить свой ежедневник… — Матсун делал вид, что проверяет книгу, — А! На послезавтра нет планов согласно прогнозам! — Замечательно, — Макки возвращался из ванной, мокрыми руками с чистыми кисточками обхватывал лицо Иссей и смотрел в даль. Смотрел на кромку леса в конце поля. Смотрел сквозь горизонт. Наблюдал за их маленькой игрой, выученными наизусть словами повторяющимися каждый вечер. Навсегда. Матсукава Иссей. Сколько же длится твое навсегда? Гуляет по местам, где его совершенно не ждут, надеется на что-то, разрубая огонь и лед внутри себя, идет дальше. Дальше горизонта. Заглядывает в каждую помойку, за каждый дом, спрашивает у каждого кота — но в ответ тишина. В этом городе столько забытых мест — глупо придумывать, в голове поднимая старые образы, где они вдвоем прячась от вьюги, читали первые стихи под Эйнауди. Но больше сказать-то и нечего в принципе. Дождь сливается по водостокам. А Такахиро Ханамаки навсегда стоит измазанный краской с пюпитра. у такахиро внутри вода — океан, озеро — не так важно. иссей матсукава — поле. поле распускается и тихой болью дышит, без привычного морского прибоя под боком — оно обязано просыпаться каждое утро, даже если рядом нет лазурных волн. в этом минус поля — оно зависимо. зависит от привычных доз минеральных солей океана, ромашки гибнут без воды. бабочки прилетают с моря и не порхают в животах, они оседают на поле и заводят семью. — хочу улететь в Аргентину. Заведу семью, детей, собаку и… что-то еще, я забыл. — зачем, Макки? — просто., но поле гниет. каждую ночь от глупых пустых слов океана, от нашептываний волнами несбывающихся планов на будущее, где ему — полю — места нет. гортензии, вперемешку с полевыми ромашками, травами — оборачиваются терновыми кустами, сухими, колючими и безжизненными. и вправду как библейский герой. мученик., а на утро океан не вспоминает о чем говорил ночью. матсукава иссей бескрайнее поле — кромка леса — иллюзия, стереотип, навязанный кем-то свыше. в поле прорастают гортензии и ромашки, акации и азалии перебивает репейник, кориандр растет у линии воды. моисей видит в себе одни сорняки, а океан видит в нем райский эдем, благоухающий сад. Губы нежно касаются пальцев, Иссей чувствовал высшее наслаждение, Макки был рядом — здесь, живой, протяни руку — укутают теплые волны, подхватят и унесут далеко, где их никто не достанет. Иссей любил шутить, что слышит, как в Такахиро булькает вода. Такахиро шутил, что раз он Моисей, пусть попробует развести океан, внутри него, а после загадочно подмигивал. А поле глухо смеялся прокуренным телом и поправлял выбившуюся розовую прядь за ухо. Он к нему не приедет, развели мосты. Иссей ищет тот дом, идя волхвом на путеводную звезду, но утыкается снова в тупик. Dead end. Мертвый конец. Их разделила эта чертова юность, хотя в душе они давно старики. Мгла накрывает пропасть, судьба разводит мосты. Иссей больше не падает в Такахиро, Иссей уже давно умер, он алкоголик с трехлетним стажем, кажется, будто вчера сбегал с лекций, как студент, приходил к берегу океана, своего океана. Тогда, наверное, были еще мелкие. Поле было зеленым и низкорослым, а океан спокойней. Иссей помнит, как мечтал о счастье, быть счастливым здесь и сейчас, хотя бы чуточку, разве нельзя? А потом приходил Такахиро. — думать, что есть в мире счастье — глупо. так же как и думать, что есть много разных вселенных. мы здесь, сейчас, вдвоем. и нигде больше никогда не будем. Навсегда. Иссею было мало одного измерения, он хотел быть рядом, вдвоем с Такахиро везде. Всегда. Навсегда. и океан будет бушевать. сглатывать все ракушки, принесенные волнами, птицы будут кричать над ним, где-то моргнет молния. волны будут биться об скалы, рисуя кошмарные кровопролитные сцены. поле окрасится в бордовый цвет, желтые колосья с алыми каплями крови, чайки умирают, надрывая горло. и океан тихой болью в сердце дышит. его спокойствие нарушено страданьем, окровавленными колосьями, тягой к высшему. нацеленный на идеал, океан погибает в середине пути. отзываясь беспокойством, взвывая от бессилия. чайки навсегда улетят. — любить буду вечно. навсегда. — Макки тихо шептал прибоем слова Моисею, а тот слепо верил каждому слову, впитывал, сочинял новые метафоры и пел стрекозами, ждал моментов завтрашним вечером, когда все вновь повторится. Моисей пал еретиком, повинуясь Посейдону и влюбляясь в океан. Матсукава Иссей. В своей квартире. Мир по-прежнему однотипный, евроокно не хочет улучшать картинку, вечер пропущен за скитаниями по городу зазря. Иссей скучает. По старым друзьям. По старым временам. По старым своим стихам. По Такахиро. В основном, по Такахиро. Пролистывает галерею, полностью заполненною фотографиями Такахиро — жилистая шея с засосами, длинные костлявые руки, разбитые колени с глупыми пластырями с инопланетянами, которые Иссей принес Макки. Это там интимно, но нет ни одной обнаженной фотографии, потому что красота была вшита в Макки повсюду. Одна мысль о Такахиро без свитера опьяняла лучше самых крепких вин, прикосновение — выбивало из колеи на всю неделю вперед, студенты жаловались на непонятные лекции. Искусство кланялось в ноги Такахиро Ханамаки, а Моисей целовал пол под ними. Иссей ненавидит нежные, красные-через-белый губы Хиро и это единственное. Они лживые. Иллюзорно милые, притворяются девственно чистыми. Адовы чресла. Запретный плод висит не в Эдеме, вот он — на лице у Такахиро. Красные губы целуют со скуки. И разбиваются в тоске о скалы корабли, осколками царапая поле.***
Бабушкин плафон настолько стар, что света лампы сквозь него совсем не видно, над ним в углу нетронутая пыль с пауками. Диван когда-то был оранжевый, но сейчас это охра с коричневыми пятнами. Матсукава когда-то был счастлив, но сейчас он просто сломан. Дефектный. Поле сгорело по одному океану, колосья так и не успели дать семена, молодняк не восстанет из пепла; изредка встречается терн, но запах гари не дает даже насекомым приблизиться к этому выжженному полю. Земля воет от боли, небо трещит по швам. Иссей понимает, что последний месяц он начал разговаривать во сне. Сначала был обычный бубнеж, а потом, запись показала, что это были крики трав. Гортензии и ромашки орали дьявольскими голосами, Матсукаве прописали флуоксетин. Стена избита. Ногами. В попытках выбросить из головы розовый, в попытках забыть поля и океаны, в попытках забыться. Убиться. Иссею снится, что он несчастлив. Только раз в этот не с Матсукавой. Он несчастлив в своей гребаной Аргентине, дети-близняшки ушли из дома, жена ушла от него — счастлива с другим. Океан покрылся корочкой льда и треснул, как поле. Но это только во сне. Чайки по-прежнему гогочут над гладью. — давай посмотрим фильм. — а какой? — м-м, 500 дней лета, милые кости, ма… — художник забирается на диван под бок Моисею и перебирает диски с фильмами. — давай 500 дней лета. — почему он бьет стекло? — он разбит. он опечален. его рвут изнутри когтями ошибки прошлого. — м-м. — я бы тоже хотел так напиться. — в Белой Лошади? и потом смотреть грустным на проезжающие мимо авто? Моисей, ты точно еретик. — а к черту. Матсукава Иссей. Жалеет, что тогда упустил последний корабль. Жалеет всех, но не себя. Жалеет мертвых сверчков, но гортензии ему не жаль. Рыб, кстати, тоже. Кабельное, насмехаясь, рекомендует к просмотру «500 дней лета», а Иссей вслух говорит как ненавидит. Ненавидит все. Блядские фильмы. — мне очень понравился фильм. — мне нет. Ненавидит все. Блядские песни. — что это? — «рожь». — как ты… — что? — нет, ничего. Из-за них люди думают что любят кого-то, впадают в депрессию. Ненавидит все. Блядские книги. — сборник Мацуо Басе? — да… если честно, я его не очень… — я его обожаю! — ха, я тоже… Ненавидит все. Блядские сериалы. — это Друзья? двигайся. Ведь там любят друг друга искренне, и хэппи-эндом кончается финал. Он ненавидит эти розовые волосы, цвета заката перед океаном, он ненавидит эти лживые губы, цвета самых спелых вишен. Он пропускает каждый год сакуру, предпочитая пропускать стаканчик. Он обожает те розовые волосы настолько, что утопает. Он обожает те сладкие губы, что растворяется в белесых тонах. Подобно верующим, возлюбившим Христа, Моисей возлюбил свой океан, Иссей возлюбил своего Такахиро. своего Такахиро милого, милого Такахиро***
Музыка в лифте была просто кошмарной. Галстук жал, тело чесалось и умоляло, чтобы Иссей лег досыпать. Гребаный Тендо Сатори. Кто устраивает выставку в семь утра? Гребаный Тендо Сатори. Но на улице в этот час было замечательно — птицы уже проснулись, щебетали — в зале было полно недовольных, как и сам Матсукава, лиц и это давало немалую моральную поддержку. А, ну еще помогло кофе, нагло украденное у Ушиваки. В основном, кофе. Выставка была посвящена чудо-мальчику Тендо Сатори, который сам изволил явиться только в половину девятого, опоздав на полтора часа и пряча шарфом шею в синюшных засосах. Картины у Сатори странные — как и он сам — громкие, размашистые, вульгарные и непонятные простому обывателю, но если приглядеться… все равно ничего не поймешь, — такой вердикт сделал Иссей, не стесняясь брать уже пятый бокал шампанского у милого официанта. В воздухе витал легкий флер весенней суеты и празднеств, и Тендо. От одного гостя до другого он кружился в танце, кричал непонятные слова и набивал цену себе и своим работам. Гребаный Тендо Сатори. — О-о! Иссей! — Сатори подлетел к Матсуну, спешно стараясь пожать тому руку, — Как я рад тебя видеть! — Я тоже, но пьяный и не с утра. Сатори сделал вид, что не заметил недовольного лица Иссея и продолжал щебетать: — Я сейчас с таким человеком тебя познакомлю! Мировой! Однажды весь мир будет у него под ногами! Тендо оставил Иссея посреди зала, а потом вернулся, таща парня в руках, тот упирался, как пес на поводке — тормозил ногами, пытался кусаться — но Тендо не будет Тендо, если не доведет дело до конца. — Это Такахиро Ханамаки! — Сатори весь сиял, но мимо прошел официант с нелепой прической и Тендо увязался за ним, — Оставляю вас одних, дети мои! — крикнул он напоследок и скрылся в толпе. — М. Иссей, — музыкант протянул руку для рукопожатия, из-под пальто парня вытянулась худая бледная рука. — Х. Такахиро. Давай сбежим отсюда. Ветер сдувал с крыши голубей, так же как и их сдуло с выставки картин Тендо. Они стояли на крыше какого-то многоквартирного дома и курили самые дешевые сигареты, которые продавали в ларьке внизу. Старая дверь скрипела песнью мертвых на забытом языке, и ни одна певчая не осмеливалась ступать на эту территорию. — Посмотри, — Такахиро протягивал свою худощавую руку с телефоном, — Это Иван Айвазовский. На экране был смешной седой старичок с двойной бородкой и спокойной улыбкой. — А это, — продолжал Такахиро водя пальцами с мозолями по экрану, — Это «Девятый вал». Океан. Бескрайний, бушующий, таинственный и манящий. Такой океан. Такой Такахиро. Ханамаки то и дело поправлял ворот черной водолазки, дергался, судорожно затягивался, но улыбался и весело глядел глазами. Такахиро нравилось показывать Иссею Айвазовского. Иссею нравилось смотреть на Такахиро. Иссею нравился Такахиро. — Моисей. Иссей поднял голову на окликнувший его голос. — «М. Иссей» — так ты представился, — Такахиро подходил из подъезда, они уже спустились с крыши, но Матсун до сих пор витал где-то в облаках. Все благодаря Такахиро. Все из-за Такахиро. — М-Иссей — Мо-и-сей. Похоже же? Было ничуть не похоже. Матсукава кивнул и, сгорая, смотря Такахиро в глаза, от стыда, поцеловал заледеневшие губы. — Да. — Прошептал Такахиро в ответ, — Мне тоже. — может прекратишь играть чайковского, только потому что он был геем? — тихо, сейчас припев будет. Крыша. Такахиро Ханамаки. Медленные шаги вперед к краю. Квартира. Матсукава Иссей. В руках бутылка крепкого алкоголя — медленные шаги вперед к точке невозврата, к краю. Разбитая посуда, чтобы стало спокойней. Ничего не помогает, чувство потери не отпускает, увеличивается, приумножается, алкоголь смешивается с антидепрессантами уже в желудке. Теперь для Иссея любовь, романтика — пустой звук, сотрясание воздуха, как пьяные разглагольствования Куроо — мусор, шелуха, бесполезность. Но он ничего не забыл. Он все помнит. Помнит, дождливое небо. Помнит, крышу. Помнит, Такахиро. Помнит, что крича «Иссей», он спрыгнул вниз. Его милые кости ломались о трубы. Матсукава Иссей. стоит. сейчас, сегодня, в этот момент. стоит в квартире Такахиро, около бедного художника в одном неизменном красном свитере, около одного замечательного художника с голубой масляной краской под ногтями и разбитыми коленками с пластырями с принцессами. — если я принцесса, то ты что? принц? — лучше, такахиро. я твой моисей. губы такие же холодные, как и в их первую встречу. Иссей вспомнил все: от первого стука в груди при виде Такахиро до точного маршрута к его дому. и сердцу. — да. — Такахиро тихо выдыхает в губы Матсуну, на кухне свистит чайник, — я тоже. — Такахиро, — начинает Матсукава за чашкой чая, так мило предоставленной хозяином квартиры, — мне приснился страшный сон, где ты умираешь. — и как ты понял что это был сон? — Макки подбирает под себя покрасневшие ступни и садится напротив. — ты не назвал меня своим Моисеем. — идем, что покажу, — Такахиро подрывается с места и тащит за руку своего Моисея, как и его самого когда-то. они приходят в каморку, тайную комнату, кладовку, что была всегда скрыта от глаз. Такахиро включает свет. десятки полотен и недописанных холстов — гуашью, маслом, акварелью, пастелью, графикой — и все океаны. Матсукава обомлел. внутри все оборвалось, это настолько прекрасно. — я раньше был эгоистом, ха, — Такахиро тянет Иссея в другую, рабочую, самую большую комнату. снимает ненужную драпировку с холстов. поля. пшеничные, подсолнечные, поля лесные и смешанные с благоухающими садами. Такахиро доволен, Такахиро злорадствует над ошарашенностью Иссея. Такахиро улыбается. — ну, а теперь, гвоздь программы. — художник стягивает холщовку с полотна на пюпитре. океан. бескрайний, бушующий, на маленьком формате листа. умещается в ладонях. чайки галдят и ловят рыбу в кобальтовых волнах с белыми барашками, пока на водной глади плывут венки из цветов. ромашки, одуванчики, гортензии и лилии — чувствуешь запах. вдалеке пшеничное поле у кромки леса. облака насмехаются над двумя дураками, но по-отцовски согревают поля и океаны. боги сегодня благосклонны. искусство течет по венам. — ха… — Моисей оседает на пол и на выдохе смеется, — океан с полем? ты так подкатываешь что ли? в постель меня решил затащить, грешник проклятый? — перевести все в шутку, пока не поздно. — я хотел тебя с того самого момента, как увидел, Моисей. прошу, умело и нежно, как умеешь только ты. … и был покорен Моисей океаном, и тысячи евреев погибли в тех водах морских. … и поле то вновь ожило и зацвело, песнями птиц и стрекотаньем насекомых разносясь по окраинам на тысячи миль.И было так во веки веков. Навсегда. Аминь.