Единственный верный вариант

Знаете это чувство, когда ты встречаешь особенного человека и мир вокруг вас вдруг замирает? Как будто прячет вас двоих в невидимый кокон, давая возможность прочувствовать, пропустить через себя этот момент единения, осознать, что вот она — встреча, которую вы ждали дни, годы, целую жизнь. Единственно важное и единственно правильное событие? Так вот, с Соней всё совсем не так. Соня появляется в команде неожиданно, как летняя гроза. И так же стремительно, как та гроза, начинает устанавливать свои правила. Играет, как бешеная, штрафные пробивает так, как будто с рождения только этим и занималась. На площадке ведет себя жёстко, мяч отдаёт с неохотой, только когда выбора совсем нет. Приносит команде по 12-15 очков за игру. Тренер хвалит. Команда подстраивается — хочешь не хочешь, а приходится. Тильде это поначалу не слишком нравится. Тильда поначалу ошарашена. Не знает, что Белова за птица вообще такая. Не знает, как реагировать на такое чудо. Думает: ничего. Думает: разберёмся. И на следующей же тренировке заряжает Соне мячом в лицо. Говорит задиристо: — А приём, я смотрю, у тебя хромает. Не зевай. Белова смаргивает невольно выступившие слёзы и улыбается криво. — Извини. Привыкла ждать подлянок от соперников, а не от товарищей. И бросает мяч Паулаускайте обратно идеальной передачей. *** У Тильды всё хорошо. У неё есть квартира в Москве (на самом деле квартира пока бабушкина, но когда-нибудь точно станет её), команда лучшего советского баскетбольного клуба (где она числится капитаном и, между прочим, подаёт большие надежды), карманные деньги и немного свободного времени на чтение, прогулки с подругами и походы в кино, которых ей хватает с головой. У Тильды есть мечта — стать отличной баскетболисткой, стать если не лучшей, то уж точно одной из лучших. И если повезёт — поехать на олимпиаду. Ей 19, у неё, говорят, всё впереди. Взлёты, падения, поражения, победы, ошибки, верные решения. Жизнь. Словом, у Тильды всё хорошо. А потом появляется Белова. Тильда думает: Соня странная. Хмурая. Молчаливая. Холодно-красивая. Как зимнее утро. Ни с кем не разговаривает, с тренировок уходит последняя, как будто специально, чтобы до общежития одной идти. Девчонки её как-то в кино позвали, отдохнуть, отвлечься, а она им: «Советский спортсмен отдыхает на тренировке». Будто бы она стальная, будто бы она и не человек вовсе. Тильду это вроде бы должно раздражать. Но почему-то не раздражает. На кого-нибудь другого Паулаускайте бы за такое ой, как злилась, но у Сони это отвратительное поведение выходит таким естественным, таким правильным, будто с ней по-другому и быть не может. Тильде это иррационально нравится. Бабушка теперь чаще спрашивает у неё: «Kas nutikо?» — «Что случилось?». Тильда отмахивается только, мол, устала, загружают много на тренировках в последнее время. Но и сама у себя спрашивает вдруг: а правда, что случилось? Ещё Паулаускайте вдруг ловит себя на мысли, что специально красуется на площадке. Что специально хочет показать «этой новенькой», что её тоже не за красивые глазки капитаном назначили. Что она тоже, вообще-то, работает. Тильда, вообще-то, не привыкла что-то кому-то доказывать. Тильде, вообще-то, всегда было плевать. Но именно сейчас и именно ей — хочется. Хочется, чтобы эта — оценила. Хочется её уважительного кивка или улыбки. Не снисхождения, а именно признания себя равной. Тильда ловит себя на мысли, что ей ни с кем ещё не хотелось дружить так отчаянно. И это странно и, наверное, нелогично. Но по-другому, почему-то, не можется. И, честно говоря, не хочется. *** Как-то раз Паулаускайте сильно задерживается после тренировки и, выйдя из душа, застаёт в раздевалке одну только Белову. Они молча укладывают вещи в сумки, и тишина такая гнетущая, что Тильде неловко. Тильда не привыкла с людьми так — молчать. Она говорит, слегка нервничая и от этого срываясь на акцент: — Ты сегодня хорошо играла. — Как всегда, — отзывается Соня, не поднимая головы. Тильда усмехается и без капли иронии кивает. — Ну да, — и всё-таки не может не уколоть: — У вас в Сибири, видно, принято самих себя хвалить. Белова даже, кажется, не обижается, только смотрит в ответ с интересом. — У нас в Сибири это называется «знать себе цену». — А у нас в Литве это называется «задирать нос». Они молчат ещё несколько секунд, а потом Соня говорит: — Мне нравится твой акцент. Тильда вскидывает голову, глядя на неё удивлённо. У Беловой самый невинный на свете взгляд и довольная ухмылка на лице. Она выпрямляется, тряхнув собранными в хвост волосами и, закинув сумку на плечо, выходит за дверь. Туше. *** Паулаускайте вдруг понимает с ужасом, что на площадке работает теперь не на команду, не на тренера даже, а на неё. Понимает и, сама себе дивясь, абсолютно ничего с этим не делает. Пускает всё на самотёк. Как будто бы это не сумасшествие, как будто бы так и нужно. И через какое-то время действительно получает её пас. Не вынужденный — отданный добровольно и осознанно. И уважительный кивок её тоже получает. И это — удивительно — вовсе не унижает и не ставит Белову выше. Это действительно делает их равными. Это протягивает между ними связующую нить, тонкую и непрочную, но дающую начало новому уровню диалога. И ещё Тильде кажется, что они друг друга, вообще-то, понимают, и контактировать (как говорит тренер: «контачить») на площадке друг с другом им легче, чем с кем-то ещё из команды. Может быть Тильде это действительно только кажется. Но она, всегда дружившая со всеми и не дружившая ни с кем, всё-таки позволяет себе призрачную надежду на то, что, может быть, нашла, наконец, родственную душу. Пусть даже — угрюмую, непонятную и чересчур уж гордую. Зато сильную и, уж точно, честную. *** Тильда в какой-то момент ловит себя на мысли, что ей нравится смотреть на Соню. На то, как быстро и ловко она перемещается по площадке, на сосредоточенное лицо, выражающее только стремление к цели, на напряжённый изгиб рук во время броска в кольцо. Нравится наблюдать за тем, как она тянется после тренировки. Как смахивает пот со лба и как убирает выпавшую из причёски прядь за ухо. Нравится наблюдать за ней на площадке — напряжённой, и в раздевалке — вымотанной и выжатой, но довольной выполненной работой. И на неё в душе смотреть тоже нравится. Тильде от этого и стыдно, и жарко. Она понимает противоестественность этого разумом и одновременную правильность — сердцем. И мозг говорит ей: одумайся, это нездорово, неоправданно, не-по-правилам и ещё очень много «не». Но сердце ноет и тянется, и Тильда думает: ведь, по большому счёту, а что в этом такого? Ну нравятся ей красивые человеческие тела, и разве важно, какого эти тела пола? Учат ведь, даже в школах учат, что советский человек должен быть красив и душой, и телом, так что же, советскому человеку нельзя уже советским человеком полюбоваться? Римляне, вон, обнажёнными на песке боролись и не видели в этом ничего страшного. Так ведь? Так?.. Только мысли становятся всё навязчивее, а отводить взгляд становится всё труднее. И Тильде ни смириться с этим, ни отторгнуть. И от проблемы не сбежать. Во-первых, потому что она не бегает от проблем. А во-вторых, потому что бежать, вообще-то, некуда. Паулаускайте думает: нужно, наверное, поговорить. Нужно, наверное. *** Тильда не то чтобы её подстерегает. Просто идёт в раздевалку медленнее обычного, собирает сумку дольше, чем обычно, и торчит в душе до тех пор, пока не остаётся там одна. Смотрит задумчиво, как ползет по треснувшему кафелю маленькая мокрица. Подёргивает плечами от непроизвольного отвращения. Думает о том, что ей, вообще-то, страшно разговаривать с Соней. Страшно не так, как бывает страшно собаку, выскочившую из подворотни, или так, как пугает визг шин едва не сбившей тебя машины. Страшно тем сладким ужасом предвкушения, когда вся ты — одна натянутая до предела струна, и не сделать совсем ничего страшнее, чем сделать и провалиться. Страшно, как перед решающим матчем или как перед прыжком с тарзанки в воду. Когда дыхание перехватывает, а в груди схватывается тугой ком, который хочется выкричать счастливым криком в пустоту. Мокрица подползает к ноге и вырывает Тильду из раздумий, заставляя пропустить через себя короткую дрожь отвращения. Паулаускайте поднимает глаза на дверь, решая, что пора бы уже выходить. Выключает кран, подходит к двери, делает глубокий вдох и медленный выдох, настраиваясь. И, наконец, выходит за дверь. Только вот в раздевалке Сони уже не оказывается. Тильда смотрит с секунду на безлюдную комнату, а потом принимается спешно одеваться. Когда она выходит из раздевалки, на ходу собирая волосы в хвост, Белова всё ещё идёт по коридору. Паулаускайте идёт за ней быстрым шагом, специально не переходя на бег, отставая на пару шагов. Соня её слышит, но останавливаться и не думает. «Ладно, — думает Тильда, — подождём». Нагоняет она её только на улице. А догнав, пристраивается шагать рядом и больше уже не отстает. Белова упорно продолжает делать вид, что не замечает её. — Вообще-то, — упрекает её Тильда, — вот так беспардонно игнорировать человека очень невежливо. Белова суёт руки в карманы олимпийки. Говорит, не глядя на Тильду: — Кидать людям мячи в лицо тоже не верх этики. — Зато всего за пару секунд можно узнать, что за человек перед тобой стоит. Соня хмыкает. — Да тебе, я гляжу, в психологи нужно. — А тебе — в партизаны, — обижается Тильда. — Ты вообще с людьми разговаривать умеешь? — Ну с тобой же говорю, — отвечает Белова спокойно. В голосе её усмешка. — Потому что я тебя заставляю. Соня смеётся. — Поверь мне, товарищ капитан, пока я сама не захочу, никто меня не заставит. Паулаускайте фыркает пренебрежительно и отворачивается. Но от Беловой не отстаёт. После минуты молчания Соня обречённо вздыхает. Спрашивает: — Ты что, с подружками поссорилась? Поболтать больше не с кем? У Тильды вырывается ироничный смешок. — Поболтать? Если бы я собиралась поболтать, выбрала бы кого угодно, кроме тебя. — Ну, а чего тогда? — Мне что, нужно придумывать причину, почему я возвращаюсь с тренировки вместе с сокомандницей? Нам вообще-то в одну сторону, — она ловит ироничный взгляд. — Ну ладно, а если вдруг на нас кто-нибудь нападёт? — Ты думаешь, я смогу тебя защитить? — улыбается Белова. — Я думаю, что отбиваться от маньяков вдвоём проще, чем поодиночке. Соня хмыкает: — Вот как. Значит ты тут чисто из практических соображений? — и впервые за весь разговор смотрит на неё — испытывающе и с хитринкой. Тильда бросает в её сторону быстрый взгляд и говорит, опуская глаза: — Это… странный вопрос. Белова пожимает плечами. — Смешная ты. Всё это время смелая была, а, как пришла пора делать, струсила. Тильда, честное слово, чуть не спотыкается на ровном месте. Поднимает на Соню взгляд и напарывается на синеву глаз, как бабочка на иголку: машет крылышками и не может вдохнуть. Чувствует, как шея и щёки у нее краснеют. За всю оставшуюся до общежития дорогу они не говорят друг другу ни слова. *** После этой неловкой прогулки отношения на площадке у них как будто только налаживаются. Как будто то, что они прояснили, дало им больше взаимопонимания. И со стороны всё лучше не бывает. Передачи идут, КПД растёт, количество взаимодействий во время игры увеличивается. Дружеские матчи начинают проходить чуть профессиональнее и выигрываться чуть легче. Тренер смеётся — «Счирикались, птички» — и одобрительно хмыкает, записывая в тетрадь результаты. Команда потихоньку притирается к Беловой, принимает факт того, что «ну характер у неё такой исковерканный, но игрок-то она хороший», пытается привыкнуть. И у всех вокруг дела, кажется, налаживаются. А Тильда медленно съезжает с катушек. Тильде кажется, что всё это — сплошное сумасшествие. Они с Соней действительно как будто становятся друг другу ближе. Но ближе только до того прозрачного потолка, за которым небо, а дальше только бесконечная бездна вселенной другого человека. Но, чтобы до неё дотронуться, нужно этот потолок разбить. А это, оказывается, сложно. Это, оказывается, страшно. И сделать первый шаг — смерти подобно, но не делать ничего — и есть сама смерть. Паулаускайте не разговаривает с Соней, потому что боится. Боится того, что вдруг окажется, что всё это ей показалось и всё это она сама себе напридумывала. Боится, что Соня будет делать вид, что ничего не произошло, или вовсе поднимет её на смех. А подойти, наконец, и прояснить ситуацию почему-то вдруг так сложно. А сложно это потому (и Тильда боится это признавать), что она, вообще-то, не знает, что делать, если Соня не убежит, не засмеётся и не станет отнекиваться. Ну вот дадут ей добро — а что дальше-то? Не было у неё ещё такого опыта. Были мальчики, один — ещё в Литве, второй — уже здесь, в Москве, но там всё было ясно, как день: он инициирует отношения, а ты делаешь вид, что их действительно инициирует именно он. С Соней так не выйдет, Соня ведь первая не полезет. И ещё откуда-то твёрдо знается: Соня — совсем не то, что они, с Соней всё совсем-совсем по-другому. Мальчишки были хотя и ласковые, но всё равно чужие, их нужно было узнавать, выискивая подвохи и подводные камни, притираться друг к другу, зная, что в любой момент неожиданный аспект его или твоего характера может выскочить перед вами, как чёрт из табакерки, и вам придётся вместе справляться с этим, не доверяя друг другу до конца, болезненно ссорясь и находя силы на примирение, выматываясь и проходя через все круги ада. И это всё было — нормально. Это всё было — через тернии к звёздам. Это было — как у людей. Только с Соней всё не так. С Соней всё не лучше и не хуже, просто по-другому. Так, будто ты нашла что-то давно потерянное, и ты чувствуешь, как много вас связывает, но не помнишь — совсем! — что именно, и поэтому в растерянности не знаешь, как подступиться, как начать. И понимаешь в глубине души, что и тут может быть сложно, может быть трудно, может быть в сто раз труднее, чем во все прошлые разы, но единственное — и ключевое — знание, которое всё меняет, это уверенность в том, что этому, именно этому человеку можно доверять. Просто потому что её образ сидел у тебя в голове долгие годы, а ты всё не могла за него ухватиться, но он уже успел стать тебе родным, и ты просто знаешь, чего от него ожидать. Ты просто его чувствуешь. И это, кажется, звучит так просто, но Тильда не разговаривает с Соней, потому что трусит, Соня с ней не разговаривает… потому что она и раньше этого не делала. И так одинаково безнадёжно тянутся дни. Когда после очередной тренировки в раздевалке остаются только она, Соня и Лена, которая вот-вот уйдёт, Тильда думает: «Это шанс», и одновременно: «Нужно скорее уходить». Она так и застывает в нерешительности посреди раздевалки, глядя, как Смирнова закидывает сумку на плечо, прощается и выходит за дверь. Белова, стоящая у двери, оборачивает к ней голову, окидывает взглядом, от которого от затылка вниз идут мурашки, улыбается уголком рта. — Ну и чего ты там застыла? Ты, вроде, не баран, я, вроде, не ворота. — Ты думаешь, это правильно? — спрашивает Тильда тихо. Соня отворачивается обратно. Спрашивает: — Что? — То, что мы делаем. Белова кидает футболку в сумку, выпрямляется, стреляет в неё взглядом. — Не понимаю сути вопроса. Паулаускайте смотрит на неё исподлобья хмуро. Думает: «Всё». Думает: «Конец». Ничего и начаться-то не успело, а уже закончилось. Закусывает губу, чтобы та не дрожала. Соня вздыхает тяжело и разворачивается к ней всем корпусом. Говорит как будто разочарованно: — Слушайте, товарищ капитан. Ничего не было. И сейчас мы ничего не делаем. Придумывать ничего и болтать по углам я не собираюсь. Можете выдохнуть. Тильду вдруг ударяет осознанием, как мешком по голове. Она моргает удивлённо. — Так ты что, думаешь, я струсила? Соня улыбается иронично. — А что, нет? — Я боюсь, — признается Паулаускайте, делая шаг вперёд. — Только не того, что кто-то узнает. А того, что мы и дальше будем делать вид, что ничего не происходит. У меня скоро голова взорвётся от всей этой недосказанности. Белова хмыкает и выгибает бровь. — И что же мы тогда вместо этого будем делать? Тильда ловит взгляд её внимательных синих глаз, и в голове у неё что-то щелкает. Она думает: «Плевать». Она думает: «Если не сейчас, то когда?». Она делает ещё два шага вперёд. И целует. У неё в голове как будто собирается паззл. Тильда вдруг понимает, что до этого момента у неё внутри, оказывается, зияла дыра, которую она не замечала, и к этому тянущему чувству вечной нехватки чего-то важного она так привыкла, что совсем забыла — или и не знала никогда даже, — что может быть по-другому. А теперь всё встало на свои места, и стало ясно, что вот сейчас она, наконец, чувствует себя целой. Будто бы для того, чтобы стать по-настоящему собой, ей нужно было сперва раствориться в другом человеке, будто бы это единение — единственное верное состояние, когда ты действительно себя чувствуешь. И это так хорошо. Это так правильно. Когда они отстраняются друг от друга, Тильда улыбается чуть смущённо. — У вас в Сибири совсем целоваться не умеют. — У нас в Сибири главная цель — не остаться жить в сугробе. Поцелуи в нашу рутину как-то не входят, — буркает Белова, и голос у неё твёрдый, но порозовевшие щёки сами за себя говорят. У Тильды в груди тепло, и счастливая улыбка как-то сама лезет на лицо и не хочет с него сходить. Соня фыркает: — Светишься как китайский самовар на рассвете. Паулаускайте слегка подвисает, пытаясь постичь глубину русских пословиц. Соня смеётся: — Не бери в голову. Потом неловко отступает назад и запускает руку в волосы на затылке. Ворчит: — Это ваша литовская любовь мёд от полыни не отличает. А я поддаюсь зачем-то. Тильде хочется рассмеяться и ткнуть Белову носом в то, что это она, вообще-то, всю эту канитель затеяла, но вместо этого она только пожимает плечами. Соня смотрит на неё и улыбается. — Ну что, будем вместе теперь? Когда ты встречаешь особенного человека, мир вокруг вдруг замирает. Как будто запирает вас двоих в невидимый кокон, давая возможность прочувствовать, пропустить через себя этот момент единения, осознать, что вот она — встреча, которую вы ждали, пусть даже не осознавая этого. Так вот, с Соней было не так. Может быть потому, что Соня не была особенной. Может быть потому, что Соня была единственным верным вариантом.