Сонное

Тихими вздохами перебивалось подступавшее травное лето. Едва-едва закат заставшись, сонное выползало на балкон, наблюдать. Наблюдало за людьми, за деревьями, за бегающими по ушедшую душу дохлого голубя кошками, за закатом самим — красота. И качели скрипели громким недовольным стоном, и юные волейболисты на площадке, где ковры выбивали всегда — все звучало. На балконе кроме сонного, вообще-то, тоже кто-то был. Но кто-то, а не что-то, тут относительно — майский жук за личность считаться упорно не хотел, сурово бодая коробок, из которого выполз только что. Что жрали такие жуки, тоже упорно не представлялось и не хотелось, но в коробок одним упрямо быстрым вихрем были набиты пара берёзовых листочков — мелкие ещё, из вчера еще росших. Сонное жуков не любит, всегда ворчит — но кому это важно, когда вихрь их прямо чуть ли не любовно обожает? И плевать, что таких жуков — уже безнадёжно дохлых — в ровно таких же коробочках в ящике уже на целое кладбище хватает. Плевать. Любовь такая. Сонному иногда вообще мысли накатывают, что он сам в коробке сидит, изредка выбираясь, чтобы с чем-то пободаться, а затем, через время, разделить судьбу многих. Что вихрь его так же заботливо осмотрит, уже безжизненно лёгкого, погладит зачем-то пузо — а при жизни не удосуживался — и задвинет крышечку, выдохнув задумчиво. Красота. Любовь такая. И сонное все смотрит, смотрит, смотрит. И не в окно уже — там где-то опять матерно спорят насчёт выдачи леща идиоту, который мяч в колючки швырнул. На жука смотрит. Тот, грузно поворачиваясь, лапами передвигает — наверное, неслышно угрюмо сопит, если может (а если и не может, то жалко, сопеть надо уметь). Вихрь где-то в комнатах шарится, гремя тарелками, уговаривая кошку не начать поедать человечину — не кусать его за ноги. Кошка, как и вечно, не слушается, выбирая моменты, когда незадачливая жертва отворачивается. Кусает, но следов не оставляет — не то, что сонное, которое, как нападет шальная эмоция, даже из сна достанет, искусав и плечи, и руки, и шею — и шипит что-то нахально про «моё, моё». А «его» и не сопротивляется, только ответно бурчит о том, что следующий жук поселится в ящике с трусами сонного. Красота. Любовь такая. Жук, которого перипетии отношений всяких вихрей с кошками не трогают, упрямо движется по изрезанному столу, подальше от коробка, к окну треснутому. Нет. Не похож сонное на жука — он бы так далеко не выполз. На балконе из неживого есть куча полусухих букетов ромашек (сборище тли), кусочек велосипеда (кошкино любимое), шкура невнятной чупакабры (притащенная вихрем, все собиравшимся тухлой зимой ее куда-нибудь приделать), стул (сто лет в обед), совесть сонного (редко страшненьким кадавром оживавшая). Вещи, многие вещи-вещи-вещи-вещи. И пахучая мята редкими веточками отовсюду выглядывавшая. Гнездо сонного было здесь, где воняло вихрем, почти ежедневно стройной толпой дохли жуки, где притворявшаяся неделю не евшей толстая кошка грелась рядом, где за окном, за его «коробком» очередной юный волейболист получал от своих братьев по разуму по шее. Лето. Чёртово травяное лето, которое длиться собиралось, кажется, еще вечность. Под запах мяты, под неслышные звуки топанья жука, под кошачье урчание, лезшее из-под руки — злобный хищник хочет приласкаться и заодно укусить за палец. Красота. Любовь такая?