Нереаль

Гераксион и Адлер были закадычные приятели. Война шла только вперед, и никогда – назад. Гераксион – тоже. И теперь, когда так мало осталось до конца, до их полного и всепоглощающего апофеоза, когда стена огня и буря пепла сегодняшнего дня остались за спиной, а перед лицом было жаркое пламя их братского костра – даже тогда Гераксион глядел на мир глазами столь же холодными, как навеки промерзшая почва Севера. Он никогда не шел назад, но только останавливался изредка, даже не чтобы отдохнуть – но чтобы забыться сном. Адлер, большой и непобедимый, сидел сейчас перед ним смирно, как королевский дог у ног короля. Гераксион сквозь прикрытые веки гладил взглядом его идеально начищенные латы. Потом смотрел дальше – туда, где в наступающих просторных сумерках шевелились рогатые шлемы и плосковерхие каски его соратников. Дребезжали мечи, латы, лязгали винтовки, автоматы, пистолеты, скрипели арбалеты и упругие луки. Здесь были все. Все те, под чьими ногами горели земли... Зарево сегодняшних пожарищ еще теплилось на горизонте. И – то ли чудилось, то ли правда – всюду маслянисто блестело тупое рыло сапога, поправшего весь мир. Гераксион был счастлив. Пока не настала тьма. "Где я?!!" – Овчар внезапно задохнулся и выпучил глаза. Гераксион встал. Гераксион метнулся туда, где, как ему показалось, был какой-то огонек. Но вокруг возник непроходимый лес; ни лагеря, ни неба пёс больше не видел. Тьма окружила его, и собачье зрение выделяло только силуэты огромных деревьев. "Ладно, это, наверное, только сон. Опять глупый сон..." Молодой немецкий овчар – не то зверь, не то человек, как и все, кто стояли в строю бок о бок с ним – быстро переступая обутыми в сапоги лапами и то и дело опираясь о землю рукой, несся вперед. Другой рукой Гераксион придерживал именной автомат, который обременял его шею, как страшное украшение. Он принюхался, но в воздухе пахло только дальним дымом и прелой хвоей. И вдруг в его беге наступил момент, когда пришло чувство, что где-то там, впереди, его ждут. Пружиня на трех лапах, Гераксион перешел на рысь. – Будет забава, это я печенкой чую… – Будет, – согласился с овчаром сумрачный и хриплый голос. Тени деревьев отделили от себя мощный силуэт. Лапа Гераксиона взлетела в салюте. – Адлер! Старый камрад! И ты здесь! Адлер, повидавший на своем веку бесстрашный дог-меченосец, смотрел на овчара сверху вниз с тихим довольством и гордостью, опираясь на испещренный рунами меч, как на посох. – Будет большая забава, приятель. Ну что, Гераксион, прочешем эту местность? Всё как всегда. Ты с запада, я с востока. – Да, брат! – с восторгом отозвался старый опытный солдат. Гераксион перехватил автомат, козырнул и помчался с холма, прочь от деревьев, чувствуя, что всё вернулось на свои места и впереди грядет ежедневное убийственное веселье, ставшее привычным. Странная деревушка с запахом мертвечины, окутанная в туман – таково было местожительство Мастиффа. Как всегда, он и теперь патрулировал здешние улицы и осматривал проходящих мимо полумертвых, полуразложившихся людей. В глубине деревни виднелся старый дом, который все называли "Очагом" – это чернел крематорий. Многие люди, жившие в деревне, хотели попасть в этот дом с дымящей металлической трубой. Когда-то очереди были слишком велики, теперь же приходили лишь те, кто был в состоянии прийти. Каждый из тех немногих, кто еще бродил по деревне, чем-то болел. Людей было мало, иногда казалось бы, что их и вовсе нет – если бы все не стонали. Стонали все, кроме Мастиффа: он не мог стонать, он не мог открыть рта. Рот Мастиффа был зашит, а глаз вовсе не было. Страшное, жалкое подобие собаки – вот чем он был. И сейчас, именно этим утром, Мастиффу и его хозяину предстояло отправиться вон из умирающей деревни, пока они еще живы. Дым вдруг потек из трубы Очага в небо жирными каплями. Гарь разнеслась по остаткам деревни: снова кого-то сожгли. К Мастиффу подошел хромой мальчуган по имени Горн и погладил темного пса. Оба направились к выходу из деревни. Никто не остановил их, никто не окликнул. Карканье воронов нарастало, а потом пролетело в сторону селения. Мастифф и Горн, не останавливаясь, шли дальше. Вдруг взрывы, всплески залили слух и разум слепого Мастиффа, он встал как вкопанный и повернул голову назад. – Деревню… сжигают… – проговорил Горн своим мягким, приятным голосом и, ковыляя, спустился к виднеющимся столбам моста. Мастифф последовал за ним. Гераксион в это время потянул носом и учуял совершенно отчетливый запах горелого мяса. Он схватился за автомат на шее, поправил козырек фуражки с обтрепанными краями и вытянулся, как пойнтер, в сторону горящей деревни на том берегу реки. – Я хочу увидеть небо. Небо, закопченное дымом горящих крыш... Гераксион карабкался в гору, поднимаясь все выше. Мастифф вдруг встал столбом, почуяв чье-то вмешательство в радугу мерзких запахов. Теперь он был один: Горн пропал из поля акустического зрения Мастиффа еще при переходе реки. Слепой пес догадался, что хозяин, скорее всего, не дошел до другого берега и упал в воду с моста, но помочь ничем не мог. Время шло, дым струился в небо. На середине подъема Гераксион встретил Мастиффа. Но автомат тут же опустился на свое законное место на груди, потому что Гераксион решил, что лежащий на земле пёс мертв. Он с усмешкой оглядел заштопанную морду: – Что это? Шутка природы? Подул ветер. Стволы вокруг посветлели, всё обрело цвета, холодные, утренние, мутные. Больше овчар никого не встретил. Лес был мертв. В нем не было ни души, и Гераксион чувствовал это с присущим ему чутьем. Лес вывел пса к рассвету и к обрыву, из которого выпирал утес, уходящий в марево дыма, смешанного с утренним речным туманом. Наверное, там, внизу, была река. Гераксион взглянул вверх, потом чуть ниже, сквозь зубы проклиная самый воздух, и, когда он посмотрел в третий раз, то увидел, что на утесе высится смутная фигура льва, стоящего, как человек. Гераксион не успел ничего толком разглядеть – на утес наплыл дым. Поэтому овчар снова повернулся к вершине и замер, сжав челюсти, потом стал делать шаг за шагом, продвигаясь в глубь дымного тумана, выставляя дуло автомата далеко вперед. Лев, стоящий на двух ногах, устало опустивший окованные золотом запястья на бархатную материю плаща – это в его грудь уперся нос черного оружия. Овчар безмолвно ткнул дулом в белую тунику на груди льва еще настойчивее. – Медленно подними лапы вверх и повернись спиной... – Твои манеры оставляют желать много лучшего, – тяжело сказал лев. Казалось, его слова столь же вески, как монеты древнего царства. Дуло было отстранено жестом, исполненным достоинства и не принимающим возражений. – Что ты ищешь на этом пепелище? Гераксион обнажил клыки, но автомат повесил обратно на шею. – Я ничего не ищу. А вот что тут делаешь ты? Пес вздыбил шерсть на загривке. Его глаза цвета голубого льда лучисто сверкнули. – Я смотрел на горящую деревню. – Лев пошел, ступая до краю овитого дымом обрыва и озирая все внизу с лицом полководца, штурмующего осадный город. – Какое красивое зрелище. Ее больше нет. В глазах овчара отразилось удивление – и еще что-то. Что-то, что ассоциировалось с отблеском пожара в начищенных сапогах, с грохотом орудий и ревом танков, с предсмертным хрипом падающего человека... С хаосом, смертью, закопченным дымом небом и войной. – Ты знаешь меня? – спросил лев, сведя к переносице угрюмые черные брови. – Нет, – Гераксион покрутил головой, но лапу не протянул. – Меня... меня зовут Гераксион. А ты кто такой? И что тут делаешь?.. Овчар посмотрел льву прямо в темные глаза. – Что-то... – Гераксион прищурился, – в тебе напоминает мне... Ладно, неважно. Но я знаю – ты не тот, кем хочешь казаться. – Мое имя – Пилат, – отвечал лев, взирая чуть повыше леса. – Ты же напоминаешь мне... Да. Тогда лев, назвавшийся как Пилат, оглядел Гераксиона с лап до головы, обратив ему в лицо свой гордый горбоносый профиль. – Ты чем-то похож на того, чей труп лежит за теми кустами. Глаза овчара расширились, когда до него дошла последняя фраза. – Адлер!.. – хотел крикнуть он, но из его горла вырвался только хрип. Он кинулся к кустам и лихорадочно принялся там шарить. Лапа обожглась о холод знакомых лат – а затем попала во что-то горячее и липкое. – Это... это... Он вскочил на ноги, как пружина, рванул с шеи автомат и выпустил длинную очередь в Пилата. – Это ты убил его! Умри!!! Пилат не упал, не крикнул. Он вздрогнул, как от удара, потом еще и еще. Лицо его оставалось ясным и твердым, как и прежде. – Две тысячи лет тому назад один правитель совершил страшную ошибку. Он был наказан самой страшной карой из тех, что известны миру – бессмертием... Зрачки Гераксиона судорожно расширились. – Однако ему дали шанс. Раз в тысячу лет смерть может стать его гостем. Но для этого он должен прийти в то самое место, где он сотворил свою ошибку, и всё должно стать так, как тогда. Тысячу лет назад он свой шанс упустил. Грядет второй шанс. Я должен найти это место. – Лев поднял голову и посмотрел куда-то вдаль, словно надеясь разглядеть там стены древнего города. – Вот тебе ответ на вопрос, кто я и куда я иду. Я не знаю, кто убил твоего друга. Но я ему очень завидую. Сейчас он там, куда я не могу попасть, как бы ни старался. С этими словами Пилат распрямился, тяжелый пурпурный плащ сполз с его плеч. Лев снял тунику, обнажив пробитую пулями ворсистую грудь, и, повесив испачканную кровью одежду на руку, стал спускаться к реке. Гераксион удивленно посмотрел на бессмертного льва. – Подожди! – решительно крикнул солдат, устремившись вслед. – Слушай... Мне нужно спросить у тебя кое-что. Пилат согбенной фигурой возвышался на песке, обтирая мокрой ладонью скупую кровь ран. – Я внимательно тебя слушаю, – вежливо сказал он и пристально посмотрел на переступающего бугры овчара. Гераксион присел рядом с Пилатом. – Ты, наверное, многое знаешь... У меня есть вопросы. Если Адлер мертв, то его кто-то убил. Кто здесь обитает? Что за лес? Где Войско? Где идут сейчас бои? Я должен быть там! Немедленно!! Где Война?.. Гераксион захлебнулся от собственной скорой речи и прошипел тихо: – Где моя Война… Пилат не спешил с ответом. Он соорудил из трех палок подобие треножника и долго развешивал на нем выстиранную тунику, внимательно щурясь от солнца и дыма. – Я знаю, куда я иду. Рано или поздно я окажусь там, ориентируясь по солнцу. У меня нет карты, нет книг. Войне пришел конец, и миру приходит конец. Уже год, как кончилась Война, разве ты не знал, Гераксион? Болезнь, огонь и хаос довершают дела, не законченные Войной. Мир умирает. Он стал мал, очень мал. – Как так… Гераксион едва нашел в себе силы жить, дышать и смотреть. Войны больше не было. Войска не было. Адлера не было. Ледяной взгляд Гераксиона остановился на Пилате, но автомат в руках дрогнул и повис: глаза льва, глядящие словно из скалы, на этот раз остановили пса и заставили бессильно опуститься на землю, захрипеть: – Это сон… мы не могли проиграть… мы не могли умереть… куда мне идти… теперь… Пилат устремился лицом в даль. – Я иду туда. Гераксион оскалился. – Ниже по течению, возле деревни, возможно, есть мост. Идем? – Пилат надел высохшую рубашку и задрапировался в плащ. Овчар только кратко кивнул. – Пойдем. Волк и лев побрели вдоль берега. Чем ближе они были к деревне, тем яснее становились очертания старого дощатого моста, провисшего почти до воды. Волк и лев прошли между замшелых бревен с вбитыми цепями. Сквозь просторные щели между досками можно было видеть медленно текущую воду, сухие листики и ветки, попадающие в воронки. Гераксион ощущал, как его собственные подкованные сапоги и древние сандалии Пилата продавливают прогнившее дерево. Сквозь приречные деревья они вышли на тропу. Поднявшись на холм, увидели что-то черное, дымящееся, безобразно-бесформенное в нескольких шагах. Пилат сказал, что здесь был дом. Огня уже не было. Дым тоже почти выветрился; он тек из углей, завиваясь в кольца. В кольцо свивался и Гераксион, инстинктивно сжимающий обеими руками автомат, но вдруг он ощерил зубы и встопорщил шерсть на загривке. Пилат вздрогнул и поднял голову. Его глазам предстало видение, и оно было прекрасно. Обезумевшее от страха сердце гнало назад, но Единорог смотрела вперед: там стоял лев, в странных глазах которого словно застыла мудрость тысячелетий, это были глаза старца, много повидавшего на своем веку. – Приветствую вас, странники, – зазвучал тихий голос. Пилат спокойно и вежливо поклонился в ответ на приветствие, будто давно ждал этой встречи. – Мне радостно тебя видеть. Я пока не знаю, почему, но это так. – Что это за шутка природы очередная? Козел? Лошадь? – спросил Гераксион, почти лая. Он откровенно разглядывал Единорога. – Эй, ты… Единорог мотнула головой. – Я обитательница здешних лесов. Мы, единороги, редко выходим из-под этих крон, но мой лес погиб. И я пошла прочь от смерти, – сказала Единорог тихо и сжалась в комок, но сама бесстрашно шагнула вперед, так что Гераксион дернулся. – Никого не осталось. Морду овчара исказила ненависть, или скорее – презрение. – Да как ты смеешь... – он захлебнулся, но продолжил уже спокойнее: – Если ты живешь здесь, может, расскажешь, кто у вас водится? Здесь нечисто. И стой смирно, а не то… – Единороги не способны убивать, равно как мстить и ненавидеть. Не стоит меня бояться, я ничего не сделаю. Гераксион от такой наглости даже потерял дар речи. – Сегодня сам воздух стал порченым, – промолвила Единорог, обращаясь уже ко льву. – Мое имя Фалоросо, я была бы рада рассказать что-нибудь о лесах, но не думаю, что здесь еще живет кто-то. Птицы, трава, деревья еще живут. Единороги больше не поют, странник, единороги больше не поют… Дивные глаза Фалоросо стали прозрачными и светлыми, какими когда-то были небесные просторы. И тогда Пилат увидел, как на жженой земле из-под черных обломков, из-под кованых сапог от одного только взгляда пробился маленький ясный росток. Росток стал выше, достиг колена Гераксиона и вдруг – расцвел. – Чудо… поистине чудо, Фалоросо... – Лев потрясенно качал головой, прикладывал руку к сердцу, и глубокие темные глаза блестели. – Фалоросо, я Пилат. Я возвращаюсь туда, где я вершил неправедный суд. Овчар оглушительно фыркнул. – Ненавижу лошадей... А ты, ты такое странное существо, я уверен, что ты либо твои приспешники убили моего соратника, Адлера! Так знай, рогатый... я найду убийцу. И тогда он пожалеет, что родился на свет... Мне плевать на тебя и всех остальных. Я хочу отомстить... вернуться назад... а вы можете сгореть в аду. Все. Руди потерянно озиралась. Каждое окно было слепым укором, каждая дверь – предсмертным криком. А ведь совсем недавно здесь было... хотя... кто про это помнит?.. Зачем Старик велел идти сюда? Здесь все равно никого нет... Только та собака, слепая, как слепы мы все... и псу не помочь, нет... Может, Старик хотел, чтобы Руди увидала, какой бывает мерзость запустения? Ибо это и была мерзость запустения, когда восстановить ничего невозможно. Можно только разрушить еще больше... Руди куталась в разноцветный плащ, сшитый, по обычаю бродячих травников, из множества пестрых лоскутков. Под некоторыми лоскутками скрывались монеты на черный день, а рюкзак был набит травами и настойками. Руди следовала маршруту, который указал ей ее учитель, Старик, ослушаться которого у травников было равнозначно уходу из Братства. Руди печально брела, заплетаясь одной лапой за другую, мимо черных домов, пропитанных запахом гари. Ребенок на огненном шаре Играет в небесном сиянье Воздух, пропитанный гарью – Место для покаянья... Больше ничего на ум не приходило, да и то, что пришло, было непонятно. Чье покаянье? Почему и в чем? Внезапно, словно ответ, послышались неясные голоса. Руди поспешила обогнуть дом, и еще один – она искала источник голосов, несомненно, живых, но сумрачных, как здешний воздух. – О! – улыбнулась Руди, выходя из-за дома не в самый подходящий момент. – Здесь есть живые голоса и живые существа!!! Мир вам всем! Привет... – она повернулась и посмотрела на каждого присутствующего, и нашла, что они – не жители деревни. – Успокойся, доблестный Волк, – сказала она, – месть не воскресит твоего друга, а лес вряд ли откроет тайну, кто был его убийцей... Но, возможно, в мире еще есть дороги, на которых вы сможете встретиться... Прекрасный Единорог, подойди поближе, я давно не видела никого из вашего славного племени... Вы выглядите усталыми... вы много шли и много пережили, да? Особенно ты, странный лев на двух лапах... нет, не говори... я где-то встречала тебя... возможно, только в книге... но это неважно... я вам не помешала? Добродушная волчица суетливо и радостно оглядела всю компанию. Что ни говори, приятно встретить живых среди мертвецов. – Я иду далеко и давно, это так, – четко проговорил Пилат, подняв брови, чтобы не казаться мрачным. – Здравствуй. Он мерил глазами рыжее лохматое существо, чья доброта светилась во всем – от голоса до круглых очков на носу, казавшихся такими славными, так что даже властный взгляд Пилата стал мягче и чуточку теплее. На суровом лице появилась улыбка. – Приветствую тебя. Ты травница, верно, – подала голос Фалоросо, без страха подставляя голову под гладящую рыжую лапу, – вы часто ходили по нашим лесам, а мы помогали вам; указывали целебные поляны и солнечные рощи. Гераксион промолчал. Руди открыла было рот, чтобы ответить, но то, что произошло, заставило ее проглотить слова. Здесь, в этой деревне, могло произойти все что угодно. ...Биение сердца и дыхание ходили по телу, как поршень, не заглушая посторонние звуки; на фоне пепельной земли и черных домов стояли живые разноцветные пятна, сразу несколько. Пуар пробормотал "добыча" и поднял стреломёт. Когтистая лапа нажала на спуск, из дула беззвучно вылетела черная стрела без оперения и вонзились в цель, начав испускать смертоносный яд. Пуар сложил стреломёт, закрепил его на спине и медленно пополз по земле, подбираясь к будущей добыче, скрытый травой и лесными зарослями... Глаза Пилата сузились, как от яркой вспышки. Руди резко обернулась. Пилат, все еще улыбаясь, медленно опускался на горелую землю. В лопатке торчала стрела. Беда была повсюду – одно действие влекло за собой другое, злейшее себя... Руди стукнула себя по лбу, и губы ее задрожали. Она сделала шаг вперед и протянула лапу, как бы протестуя против смерти. Враги были невидимы, они прятались и выжидали... Лицо льва смотрело на нее и прямо, и близко. – Пожалуйста, – с расстановкой прохрипел Пилат, вращая глазами, как загнанный конь, – выдерни это из моей спины. Ради всего святого, скорее выдерни это из моей спины. Руди увидела напряженную руку, выпростанную из-под плаща и протянутую к ней. – Ты можешь кричать, – сказала волчица, – так легче. Но лучше – сожми зубами вот эту ветку. Такую стрелу выдернуть можно. Расслабь тело... сядь снова. Руди резко выдернула стрелу и тотчас зажала рану сиреневатым широким листом. Руди взмокла, как лошадь после скачек: когда она выдергивала стрелу, ей казалось, что она дергает из своего собственного тела. Так что она тоже сжала зубы, как будто боль передалась и ей. – Потерпи немного. Боль скоро утихнет, сильная боль быстро поддается этой траве... – пробормотала Руди. – Крови почти нет. Ничего жизненно важного не задето. Стрела попала в лопаточную кость... Не поднимайся с земли! Какая бы она ни была, она исцеляет даже если просто лежать на ней. – Да… Я слушаю тебя. Я буду. Руди, разбирая свои запасы трав, грустно посмотрела на диковинного льва, на вытянутую руку и поразилась собственной мысли – ей на ум вдруг пришли сверкающие беленые стены и глубокое небо, какое бывает над землей на краю пустыни, и еще – образ тяжелого, литого перстня – знака всаднического сословия. Воздух едва всколыхнулся. Ноги Фалоросо тоже подкосились, и она стала медленно падать, как падают деревья. – Сюда идет смерть, – сказала Руди, тяжело дыша, кидаясь к Единорогу и осторожно хватаясь за черную стрелу, торчащую из выгнутой шеи, – смерть возвращается в свои владения и хочет взять то, что не принадлежит ей! Если у вас есть оружие, достаньте его! И ты, смелый Волк, ты можешь быть большой силой... (Овчар Гераксион только хмыкнул.) Вот и мой меч: я ношу его, потому что в нашем ордене нельзя убивать, но защищать – можно. Не бойся, Единорог, – сказала Руди, отбрасывая в сторону стрелу. – Оставайся на земле, сожми зубы, дыши, не вставай с земли. Фалоросо прижалась к земле, а волчица обнюхала стрелы и охнула. – Ох! Яд! Еще хуже, чем можно предположить... Попробуем сделать хоть что-нибудь... вот, это... Руди стащила свой разноцветный плащ и укрыла им Единорога и льва. Под плащом у Руди оказалась веревочная кольчуга и пояс с червлеными ножнами. Руди поежилась и обернулась, слепо глядя в пространство. Враг или стихия, но тот, кто пустил стрелы, по-прежнему был невидим. Римское лицо Пилата приняло обычное величественное выражение, глаза снова смотрели на Руди строго, спокойно и внимательно. – Спасибо тебе, добрый лекарь. Скоро я встану рядом с тобой. Пуар очень удивился, потому что вопреки его ожиданиям добыча все еще двигалась. Он изловчился и быстро метнул липкую сеть: пёс-автоматчик оказался пригвождённым к стене полуразвалившегося дома позади. Пуар встал и пошёл к сжавшейся группке, готовя копье. Деревья и кусты все еще прятали его. – Кто ты и что тебе нужно? Руди, не двигаясь, тщетно щурилась в пространство. Одна ее лапа сжала меч. – Покажи свою отвагу, покажи свое лицо!!! – возгласила Руди, озираясь. – Это ты!! – шипел в пустоту Гераксион, просовывая оскаленную морду между переплетеньями сети. – Ты убил Адлера… – Кто бы он ни был, – сказала Руди, – он не избегнет своей участи! Пусть теперь выйдет нам навстречу! Слышишь меня, о Невидимый? Я – Руди Рыжая из ордена Травников! Отпусти этих зверей и не делай нам зла, и ты уйдешь невредимым! Безрассудная любовь к браваде была слабостью Руди. С детства воспитанная в рыцарских традициях, постулаты которых только крепли в ней с течением жизни и служения в Ордене, она, несмотря на строгость устава Травников, иногда вела себя дерзко. Вот и сейчас она размахивала мечом, и мысли ее крутились вокруг того, что у меча два окончания, одно из них – острие, другое же – крест. Это означало: победа или могила! ложь или истина! И Руди сумела забыть даже о страхе. Фалоросо встала на тонкие ноги, и, опираясь о плечо Руди, тяжело поднялся Пилат: – Посмотрите: мы стоим вместе. Это значит, никто не умрет сегодня. Невидимый стрелок, мы ждем тебя. Пуар прорычал боевой клич, его глаза сверкнули жёлтым огнём, и он прыгнул из зарослей. На открытом месте предстал воин, закрытый тяжелой бронёй, в рогатом шлеме и с ожерельем из синих тяжелых камней на шее. Пуар пошёл вперёд, сжав в кулак правую лапу и следя за ней глазами, как за чужой. Подойдя чуть ближе, он остановился, опустив копье, и уставился на Единорога. Пилат поднял ладонь и приказал ему стоять. Пуар не двигался с места, но вонзил наконечник копья поглубже в серую землю. Пилат помедлил, а затем опустил руку и спросил: – Зачем ты стрелял в нас? Пуар протянул лапы ко льву, повел ими, отодвинул Пилата с дороги и приблизился к Единорогу, но Фалоросо не отступила, не дрогнула. Пуар вынул короткую толстую голубую иглу и уколол ею Фалоросо. Мощная доза стимуляторов и питательных веществ тут же принялись за дело: голова прояснилась, дрожь в ногах унялась. Единорог больше не боялась упасть. – Благодарю… – робко прошелестела она. Пуар разглядывал Фалоросо. Убедившись, что средство сработало как всегда идеально, он так же молча стал лечить Пилата – с помощью тех же приборов. Закончив, Пуар наконец бесшумно убрал свою странную сеть, и Гераксион упал на землю, освобожденный. Пуар оставил копье, взял стреломет и вручил его Пилату, направив стволом на себя. Фалоросо решительно отвела рогом ствол оружия в сторону от охотника. – Не надо. Все это время Руди сидела на корточках, притихнув и снова завернувшись в свой лоскутковый плащ. Она не совсем понимала, что же все-таки происходит и почему ее вызов вдруг превратился в странное действо, напоминающее ритуал или какую-то долгожданную и планируемую встречу. Она все еще потрагивала рукоятку меча у пояса, но скорее машинально, потому что все, что происходило, не казалось страшным. Пилат вгляделся в лицо воина, прикрытое шлемом, и, совершив глубокий поклон, положил оружие у ног пришельца, а сам шагнул назад. – Спасибо. Я говорил, никто не умрет сегодня. Как имя твоё? Откуда ты родом? Пуар ждал, когда Пилат воспользуется правом мести. По крайней мере, именно так поступили матери сыновей, погибших в той атаке на Крылатого Сполоха, которую возглавлял Пуар. Женщины племени изгнали воина, закрыли ему дороги назад. И вожди были согласны с этим. Пуар поднял голову к небу, и из-под шлема загорелись два ярких зеленых глаза – если бы сейчас стояла ночь, они были бы похожи на звезды. Пуар зарычал – тоскливо и протяжно. Он говорил – и перед глазами слушавших встали картинки его мира, далекого, зеленого и дикого. Он говорил о своей жизни – долгие переходы, частые сражения, Крылатые Сполохи, огонь над селениями, огонь в сердце. Мечта о возвращении домой. Пуар указал назад, за горы, откуда поднимался лёгкий дымок. Он хотел указать выше, но тяжелая лапа опустилась на полпути. Пуар снова посмотрел на нее, словно она обманывала или не слушалась, и тихо всхлипнул. Руди, стоя рядом с воином, обернулась и посмотрела на горы. Там не бывал никто из братства Травников, а значит, никто никогда не рассказывал волчице о том, что скрыто за горами. Видения чужой жизни поразили Руди, и сердце ее загорелось при мысли о храбрых охотниках и жестоких битвах. Она положила одну руку на ствол автомата Гераксиона, покачав головой, чтобы он ни в коем случае не стрелял. Овчар зарычал на Руди, но послушался. Пуар подобрал с земли стреломёт, повесил его за спину, поднял лапы к шлему и стащил его с головы. Под шлемом оказалось лицо, похожее на лицо Пилата, только дикое, и – черно-синего цвета. Правая щека была совсем черной – память о последнем бое с Крылатым Сполохом. Воин протянул вперёд когтистые лапы ладонями вверх, и произнёс своё имя: "Пуар... Пуар..." – обращаясь ко всем сразу... Он держал лапы и ждал, что его новые спутники продолжат обряд. Руди, просияв, протянула лапы навстречу воину, так что ее разноцветный плащ взметнулся яркой птицей. – Руди Рыжая из Ордена Травников! – сказала она нараспев и весело посмотрела прямо в глаза синего дикаря. – Пилат, – веско и сухо произнес Пилат, но лицо его улыбалось, а ладони были раскрыты. Руди вздрогнула, когда Пилат назвал свое имя. Видение Всадника и южной страны постепенно выкристаллизовалось у Руди в странное представление о маленьком море, похожем на озеро, о плавающих лодках и удивительном улове, случившемся когда-то у бедных Галилейских рыбаков. – Фалоросо, из леса Тайных Ручьев, – сказала Единорог, слегка качнув головой, и в такт словам вторил шелест листьев. Она посмотрела на стоявшего за ней: им оказался Гераксион, напряженно стиснувший оружие. Вместо ответа овчар одарил всех присутствующих ледяным взором, исполненным ненависти и тоски по бою. Зелёные глаза Пуара снова светились. Он слушал Называние Имён, и глубоко урчал, и кланялся на каждое Имя. Он так и не услышал ни слова от пса-автоматчика. Вдруг он обернулся, рыкнув, схватился за стреломет, за копье, подскочил… Вдалеке, между полупокосившихся домов, виднелась чёрная гниющая масса, медленно колыхаясь, перемешиваясь внутри себя... Руди рванулась вперед, потом отпрыгнула назад. – Скоро ЭТО покроет все, что здесь есть... Это – конец страшной деревни... И здесь больше не вырастет лес, – прошептала она с состраданием непонятно к кому, – ни лес, ни трава... Фалоросо подняла голову. Тонкий звук, как дуновение, пронесся к лесу, и тотчас зеленый ковер у подножия леса шевельнулся. – Трава говорит: время пришло. Деревья говорят: мы должны уходить. Скоро здесь будут только они... и ОНО. Пуар опустил стреломёт и высунул нос из-под шлема. – Куда идут дальше воины? – спросил он, принюхиваясь. – Здесь уже ничем не помочь. Отходим к горам… – прошептала Единорог. – Я знала одну дорогу, не знакомую траве и деревьям, – задумчиво сказала Руди, кладя лапу на шею Единорога, – наверное, ее знаешь и ты. Отважный воин, – обратилась она к синему бойцу, – мы можем идти вслед за тобой, но сперва мы должны выйти из этого проклятого места. Идемте же. Вон туда, в просвет между деревьями. Смотрите во все глаза. Руди подумала о слепой собаке, которую уже поглотила гнилая болотная жижа. В душе ее звучал голос Старца: "Такова доля всех гиблых мест на земле..." – "Но за что, Наставник?" – "Не "за что", а "вследствие чего", Руди..." Пуар натянул шлем на голову, и пошёл куда указала Руди, сжимая лапами стреломёт. Он ступал осторожно, бесшумно, и знал, что его друзья сзади него. В ушах стучала кровь и их шаги… Пуар на всякий случай пригнулся и зашагал чуть медленнее. Фалоросо пошла сбоку от Пуара. Деревья впереди уже не наплывали, а тропинка перестала вихлять. Руди увидела, как располагаются на земле вздувшиеся корни – они выступали как жилы на руках сильного человека, делающего страшную, непосильную работу. Гераксион сунул пальцы за пояс с блестящей пряжкой с имперским орлом, догнал Пилата. От остальных его скрывал багровый плащ льва. Овчар больше не рычал; он шел молча и быстро, украдкой бросая угрюмые взгляды на деревья. А Руди, оторвавшись на миг от земли и листьев, посмотрела на льва с неутолимым любопытством. Пилат кивал головой каждому, с кем встречался глазами. Чтобы посмотреть, он поворачивал голову, а то и весь корпус, и это делало его похожим на оживший камень. Он – древний... Он стоял когда-то под сводами Иерусалимского храма... Это он задал самый знаменитый в мире вопрос об Истине... Это... Тысячи вопросов и дум разом возникли из темноты ее разума, но сейчас было не время для расспросов, и Руди отложила желанную беседу хотя бы до привала. – Эта дорога недолгая, – бормотала Руди в такт шагам, и Фалоросо соглашалась, – она выведет нас на равнину... Если мы хорошо пойдем и ничего не произойдет, то мы отойдем от деревни достаточно, чтобы свернуть к горам. Небольшой крюк... Деревья склоняли листья, словно принюхивающиеся слоны. Некоторые из растений были бесформенными: так бывает, когда зарастает глубокий ожог – восстанавливается ткань, но не форма. Часть листвы была отвратительно неправильной расцветки... Но по мере того, как они продвигались все дальше и дальше, таких выродков становилось все меньше, а улыбка Руди становилась все шире и радостней. Казалось, чуть-чуть, и она запоет – но вместо нее запели птицы. Тогда Руди вздохнула с облегчением и переглянулась с Единорогом. Дорога становилась легче, воздух стал свежее. Свет упал на их головы, осветил их тропу. Теперь волчица казалась огненной, а рог Фалоросо сверкал в лучах. Тени сделали Единорога похожим на зебру. Наконец, последние деревья показались перед ними. На фоне неба они казались гораздо тоньше и стройнее, чем в чаще. Тропа вывела их на открытое пространство. Горы в отсветах заходящего солнца были прекрасны, как огненный дракон, обнявший землю – не с ненавистью, как Война, а с любовью, которая древнее вражды, древнее всего на свете. Пилат сказал бы, что это прекрасно, если бы не наблюдал это тысячи и миллионы раз – и только поэтому он промолчал. Он видел, что как бы ни менялась земля и всё на ней, солнце все равно так же неуклонно и ежедневно уходит за горизонт. Руди очень обрадовалась полю. Она знала, что лес из милости или по необъяснимой прихоти отпустил их, знала и о том, что осталось позади... скорее всего, уже ничего. Взгляд Пилата, устремленный сначала в закатное пламя, а потом – прямо на Руди, зажег в ее душе новый огонь. – Это ты, – сказала она, – ты, на которого мы все похожи... Большего у нее сказать не получилось, да и то, что она сказала, она вряд ли смогла бы объяснить. Она с любовью посмотрела на солнце, и на Пилата, и на воина, и на Единорога. Руди была близорука, но алый цвет солнца делал все ярким и прекрасным. – Великий Воин, – несмело сказала Руди, – вот твои горы. Куда ты поведешь нас? – Пуар защитит вас от опасностей, но куда идти – не понимает... Недавно в этом мире... Это были деревья? Пуар оглядывал огромный лес, из которого они вышли. Что-то не давало воину успокоиться, ощущение зла и опасности висело над ним. Пуар несколько раз переменил оружие, выбирая между стрелами и копьем, и остановился на копье. – Горы – это там? Пуар сказал, что стоит пойти через горы. Там будет холод. Но за горами небесная капсула. Она умеет летать, и Пуар улетит от серой штуки, и все улетят. Пуар глухо заворчал, потом взмахнул копьём, призывая всех идти за ним. – Да, Пуар. Мы можем двигаться до темноты, – сказал Пилат. – Там устроим привал. Знаете, как разбивали когда-то военный лагерь… Я сейчас расскажу вам… Твердый, прямой силуэт отбрасывал тень, вчетверо длиннее его самого. Закатные лучи делали все единоцветным, и, может быть, именно поэтому фигура Пилата напоминала о древних мраморных статуях. Пуар догнал Пилата, идущего впереди, несмело тронул его и молча протянул лапу. Пилат горячо сжал лапу друга и, словно забывшись, с жаром произнес несколько прекрасных слов мертвого языка. Через несколько часов их окружал уже сплошной снег, а солнце почти зашло. Пуар отвёл группу к скале, высек из скалы кусок льда – для этого он использовал что-то красное, как огонь, но спрятанное в узкую трубку – и заполз в получившуюся пещеру. Там он утвердил на льду маленький ящик, тут же загудевший, ткнул в него пальцем и сказал: – Делает тепло. Делает защиту тоже. И уселся на землю, которая стала прогреваться и дымиться, положил оружие, вытянул лапы... – Дальше, наверное, будет холоднее, – почти беспечно сказала Руди, по привычке доставая свои запасы и разводя над ними лапами в приглашающем жесте, – а значит, хорошая еда нам не помешает. А это – хорошая. У Братства были запасы, оставшиеся еще со времен Большого Огня... Угощайтесь, прошу вас. Она уселась на задние лапы, расстелила плащ в качестве скатерти. – Желтый лоскуток – пустыня, синий – вода. Вот этот – это закат над горами. А вот и снег. А это – снопы пшеницы. Земля умерла, но кормить нас не перестала. Гераксион неохотно выглянул из-за Пилата, режущего хлеб коротким ножом. – Отдохнуть было бы неплохо. А есть мясо? – Мясо, – сказала Руди, словно пробуя слово на вкус, – вот оно, Волк! К сожалению, только копченое... Руди пожевала хлеба с мясом и приткнулась между синим воином и Пилатом. Ее просто раздирало от вопросов и к тому, и к другому. Она собиралась с мыслями, рассеянно поглядывая то туда, то сюда. Синий воин... чего только он не видал, чего только он не может рассказать, думала Руди. И эти лекарства... такого никогда не было по эту сторону гор... и Сполохи... и изгнание... "Что я могу сделать для тебя?" – был главный вопрос, вертевшийся на языке. Пуар с удовольствием съел немного вкусного мяса и "хлеба", как его назвала Руди. Потом он задремал, не выпуская из лапы копьё, бормоча и постанывая, словно ветер, медленно поднимавшийся над горами, проникал в его сон и говорил с ним. Рядом тихо-тихо сопела Фалоросо. Она свернулась, как закрывшийся на ночь цветок. Пилат долгое время устремлял взгляд в лоскутковый плащ волчицы так внимательно и грозно, словно это была карта военных действий. Он провел по ткани пальцем и неслышно сказал: – Должно стать, как когда… Потом он стоял на льдистом уступе, один, как столб разрушенного храма, как забытый временем обелиск. Перед ним был весь мир. Ночь превратила небо и даль в бесконечную пустыню, полную прохладного тумана и звезд. Мир погас, а усталые глаза Пилата, застывшего между землей и небом, между жизнью и смертью, все никак не могли угаснуть. – Я не приду вовремя. Я не вернусь. Пилат... хотелось, чтобы он рассказал о себе и о тех временах, когда по пустыням ездили на верблюдах, и звезда вела путешественников в Город Царя, о тех временах, когда Небо спустилось к земле, и когда земля пошла вслед за Небом. Наверное, даже о том, какое тогда было на вкус вино... Руди знала предание о Пилате, догадывалась о бессмертии Всадника, но никогда не думала об этом вплотную. А все думы могли привести ее только к одному вопросу. – Как мне помочь тебе? – Руди? – сказал Пилат, роняя слезы. – Как ты мне поможешь? Теперь Руди поняла, что она имела в виду, когда говорила льву, что они все – все жители мира, сколько ни осталось – похожи на Пилата. Она подложила под голову Пуара свой свернутый плащ, встала и подошла к Пилату, говоря так, чтобы голос был тих: – Да, только теперь я поняла, чем мы все похожи... Мы все – бессмертные, Пилат, так же, как и ты. Только ты с вечностью – напрямую, а между нами и Ней лежит смерть. Вот и вся разница. Но все же вечность впереди и для нас, а это значит, все, что мы оставили, еще догонит нас когда-то и заглянет нам в глаза... – Руди содрогнулась. – Да не будет!.. Потому что, может быть, мы будем мучиться так же, как ты, Пилат... Знаешь, почему? Потому что петух... петух пропел трижды, и после этого... после этого выбор наш прост: либо с Ним – на Лобное место, либо от Него – вечно плакать во тьме внешней... Но, Пилат, петухи по-прежнему поют... И наступает утро. И если между мной и Вечностью лежит смерть, я была бы рада отдать ее тебе. Твоя чаша выпита. Мимо тебя она не прошла. Так значит, ты все же вернешься... Гаваффа... она отныне везде... И ветви деревьев нависнут над тобой Львиными Воротами... И ты вернешься... Глаза Руди остекленели – она хотела вернуться в реальный мир, но что-то мешало. Она видела не снег, а южное солнце, восходящее над двориком, в котором пели петухи. Пилат медленно повернулся к Руди. – Он любил и меня тоже. И продолжает любить... И я буду, буду прощен, правда?.. Его сгорбившийся силуэт мог показаться теперь и маленьким, и темным. Он сжал руки вместе, глядя вверх, точно как тогда, когда небо преобразилось, и солнце почернело, и три креста на холме стали невероятно четкими – такими их видел Пилат, такими пронес через жизнь в своем сердце. – Да, – сказала Руди. – Жизнь, полная добрых дел, меркнет перед одной-единственной твоей слезой. Руди прикрыла глаза. Видение исчезло, но где-то в глубине готовились распуститься удивительные цветы. Или затрубить трубы. Время нависло над ними вплотную, как скала. – Скоро, – повторила она вслед за мыслями Пилата и тоже обратила лицо вверх, к небу. Пилат, пораженный и все еще безмолвный, смотрел в глаза рыжей волчицы и видел в них ответ, за которым шел по земле две тысячи лет. – Пойдем, – сказала Руди ласково некоторое время спустя, – здесь становится холодно... – О, Руди... Если бы только моя душа могла быть столь же доброй, как твоя. Идем, мой добрый, мой чудесный друг. Пилат, качая головой и прижимаясь боком к холодной стене, пробрался внутрь пещеры. Руди проследовала за ним. Они долго и осторожно возились между спящих, каждый на своем месте, все еще замирая от трепетного счастья, внезапно настигшего их в эту ночь на скале. Руди вовсе не считала свою душу доброй – среди травников самый меньший был больше, чем Руди, и она помнила об этом. Чудесна была не она, но окружающий мир. Драконы дальних областей могли поселиться и в ее душе, и так бывало не раз. Времена кончались, но любой конец таит в себе ослепительное начало, вспомнила волка, а после в голове ее все перемешалось, и она наконец задремала, временами вздрагивая, словно там, в глубине сознания, кто-то окликал ее по имени. Овчар проводил, потом встретил взглядом Руди и Пилата, усмехнулся в тонкие усы. Он вонзал зубы в мясо, затравленно шаря ледяными глазами по мерзлым стенам, словно ища выход и не видя его, хотя сидел к нему ближе всех. Теперь всё было не так. До этого он жил там, где только остервенелая сталь могла претендовать на жизнь. Где только сила разрушения давала шанс на выживание. И он так привык жить этим, что когда ему давали что-то еще, он гневно отвергал это. "Прости меня, друг мой! Я предал тебя. И нашу жизнь я тоже предал... Ради лучшей жизни". Гераксион поднес к глазам свой именной автомат. Погладил его начищенную рукоять, словно прощаясь. А потом взял за дуло и, размахнувшись, выбросил вниз с обрыва. Сверкнув, страшное оружие ненависти навсегда исчезло из поля зрения. "Я не буду убивать, – решил Гераксион. – Но я и сам умер. Хватит с мира уже пролитой мною крови. Я хочу быть таким же, как все, хочу, чтобы в моих глазах плясали такие же огоньки веселья и радости, как у Руди, или сиял мягкий небесный свет, как у Фалоросо… Даже Пилат, бессмертный, он жив... А я мертв. И уже давно". С такими мыслями волк вздохнул, поднял глаза. Ночь накрыла землю, как покров. Гераксион вспомнил что-то, что давно забыл – путь, который когда-то с негодованием отверг. Белый волк весь устремился ввысь – и из мощной глотки фонтаном ворвался в небо звук, который умеют издавать только волки. Это была ночь песни. Последний вопль перерождающегося существа. Последняя агония убийцы и палача. Но кто он теперь?.. Он знал только: время покажет. Когда он заснул, на его губах была улыбка. "Но, Пилат, петухи по-прежнему поют... И наступает утро". Действительно, утро уже наступило. В маленькую пещеру пролезли солнечные лучи. Пилат медленно сел, подпираясь руками. Мирно сопела Руди, дышал клубочек Фалоросо. Пилат тронул их теплые, шерстистые лбы и вдруг увидел странную улыбку Гераксиона. Что-то в этой улыбке заставило льва содрогнуться и отпрянуть, а потом – внимательно вглядеться. Вчера Пилат шел бок о бок с озлобленным псом. Сейчас у его ног лежал прекрасный северный волк. Вдруг Пилат глухо хлопнул ладонями от радостной догадки – сомнений не было: Гераксион, чудесно преобразившись, смог преодолеть собственную злобу и страх! Это было возможно, и это было правдой. Встретив торжествующий взгляд Пилата, Гераксион осторожно поднялся и отряхнул со шкуры росу. Волк посмотрел вверх, на небо... Совершенно неожиданно ему вспомнилось, что у них были одинаковые глаза – у него и у неба. Но теперь словно дымный туман разошелся в стороны и выпустил чисто-голубой, первозданный купол. И тут, будто опомнившись, он вдруг поднял свою фуражку и надел на голову, словно ничего и не было. Руди, встряхиваясь со сна, поднялась. Она увидела Единорога и просияла. – Знаешь, друг, – сказала Руди, – это же целое счастье – проснуться и увидеть Единорога... о! Нам позавидовали бы многие... Постой... Ты плачешь? Подожди... помоги мне... поплакать ты успеешь, если захочешь, а вот насчет трав... Милый, добрый Единорог, храбрая моя подруга... Ты еще помнишь тропы Высоких Трав, ты еще помнишь, как вы и мы рядом бежали вдоль благоухающих зарослей? Руди протянула лапы к свету, словно показывая его Единорогу. – Я боюсь, – прошептала Фалоросо, пряча лицо и отодвигаясь в темный угол. – Руди, Руди… Послушай… Страх поселился в моей душе. Единороги не поют больше, нет. – Фалоросо, – прошептала Руди в ответ, – Единорог... Это бывает с каждым... Со мной было то же. Я пока жива – пока... ненадолго... но все же... Хочешь, Руди расскажет тебе свою историю? Я бродила по темным лабиринтам. Я создавала стихи, картины, в которых не было ничего живого... Ужас был моим другом. Но свет нашел меня. Я не хотела этого, но он же не спрашивает... Он нагоняет, как гончая, как борзая на охоте!!! Это тяжело, о, видит Он, тяжело... даже и до сих пор... Мы собрались здесь, и в этом есть знак. Никто не погибнет. Мы все живы. Так и будет... Не плачь, милый Единорог... расскажи мне о Лесе. Расскажи о горах. Ведь подобных тебе нет, знание твое беспредельно... Страх умрет, а ты будешь жить. – Хорошо. Я буду думать так же. Вот видишь, мои глаза совсем сухи. Руди… – воспрянувшая Фалоросо приложила копыто сначала к своей груди, а потом к груди волчицы. – Лес здесь, Руди. Он не погиб. Смотри… Из-под копыта, из льда и из камня, показался чуть заметный бутон. Руди погладила шею Единорога, а из глаз волчицы текли слезы. Ни одна травка не могла ожить от них. Это была просто соленая вода. Но кто же спрашивает об этом, если душа плачет?.. К ним подошел белый волк, и в его глазах сияли звезды. Он прищурился от яркого света, сел рядом и застыл, как сфинкс, наблюдая рассвет. Это был первый рассвет в его жизни. Руди радостно приветствовала Гераксиона. – Кто знает, где бы мы были без твоей храбрости, Волк! Как сияют твои глаза! Они – как это солнце... Руди повернулась к Пилату, а слезы все еще скатывались по примятой шерсти на рыжей морде. Пилат молчал, он снова был тверд и непоколебим, но теперь в его глазах горел далекий огонь победы, неугасимый, как сама жизнь. – Пилат... я не знаю, но мне кажется, что за одну ночь изменилось так много всего... разве это не хорошо?.. Этот мир приходит к концу. Но конец столь же близок, сколько и славен... Однако, друзья, надо разбудить Синего Воина... Сон его крепок, как и его душа. Но пора идти дальше... Нужно было снова отправляться в путь, потому что долгая задержка могла означать все, что угодно – даже смерть. Где-то там, в глубине ущелий, уже зарождалась метель, которой пока не было слышно и видно, но которая могла обрушиться на путников в любой момент. – Синий Воин, – позвала Руди спящего дикаря, а Пилат пошевелил его лапу, – пробудись... Снег замел нашу дорогу... Но она лежит впереди – вся, целиком... Пуар, не совсем понимая, где он, медленно поднял голову. Пуар поднялся с земли, опираясь на копье, и подошёл к Фалоросо. Его когтистая чёрная лапа легла Единорогу на шею и погладила её. Пуар заунывно замурлыкал, потом сказал: – Доброе утро. Он первым вышел из-под защиты ящичка, делавшего тепло, выбрался наружу и затряс головой – ветер трепал черно-синюю гриву. Пуар вытащил из-за спины прозрачные дощечки и направил их на перевал. Через несколько мгновений дощечки покрылись цветным рисунком – схемой горной цепи, как бы нарисованной алым и синим. Пуар поманил лапой Руди и показал ей дощечки. – Вот дырка в горе... Пуар и все придут туда? Руди почесала макушку, разглядывая карты. – Все бы ничего, да только не застала бы нас метель, – пробормотала она, вертя картинку направо и налево, – вот, смотри, о воин... сейчас наш путь лежит прямо, и он будет постепенно подниматься. Как только мы взберемся на вон ту высоту... как это называется?.. Хм, я тоже не знаю... оттуда – видишь – несколько входов в пещеры. Может, они все сквозные, может, только один. Может, сквозных нет и нам придется идти по верху. Мне жаль, я тоже не знаю эту местность... но было предание – правда, всего одно и очень давнее – что там, в горе, когда-то были Убежища – от Большого Огня... а значит, может быть и проход насквозь... Словоохотливая Руди рассуждала бы еще очень долго, если бы резкий порыв ветра вдруг не налетел и не поднял вихрь, так что она съежилась и огляделась. Это напомнило, что пора идти, если уж собрались опередить метель. Руди подняла с земли плащ, встряхнула, расправила и накинула на спину тихой и радостной Фалоросо. Теперь Единорог была похожа на лоскутную радугу, спустившуюся на снег. – Ты не возражаешь, если мы тебе и копыта чем-нибудь обмотаем? – спросила Руди. – Ваше племя не очень-то северное... Да и твои сандалии, Пилат... Сейчас что-нибудь найдем... – Вот, это хорошая ткань. Фалоросо, согни ногу вот так! Мы взойдем быстро. Пилат затянул узел на копыте Единорога и с вызовом вскинул глаза на тропу, уходящую в небо. Руди закивала, прицельно посмотрела на высоту и пошла вперед, расправляя затекшие от сна лапы. Руди хватало беспечности, чтобы идти напрямик, насвистывая песенку. Конечно, все обойдется, весело решила она, глядя, как Фалоросо идет в лоскутном плаще. Она снова пристроилась между Пуаром и Пилатом, вертя головой, рассматривая горы впереди. – Горы не безжизненны, – едва слышно произнесла Фалоросо; ветер не давал ей говорить. – Я знаю об этом, здешние растения говорят со мной. Они смогут помочь. Мхи расскажут, как пройти пещеры. Руди согласно закивала. – Да, ты, как никто, читаешь их письмена, – согласилась она, – наше знание – только жалкие крупицы вашей лесной мудрости, Фалоросо... Волчица внезапно замолчала и посмотрела на снег. По снегу прыгал, дергая головой, крупный ворон. Он выкопал какую-то ветку, и теперь крутился вокруг, медленно, словно танцевал. Руди вздрогнула. – Мне сегодня снилось... – пробормотала Руди и замолчала, сжав зубы. Пуар похлопал себя по плечу. – Ворона не страшно. Да? – Я уже видела этого ворона, – сказала Руди тяжело, – то есть, он мне снился... Теперь я вспоминаю то, что забыла с утра – мой сон. Вороны на снегу. И потом – ветер над полями, вырывающий травы с корнем. Это смущает меня. Мне кажется, что за нами кто-то гонится – или скорее, что целая бездна идет за нами вслед и земля обрушивается вниз, как только мы прошли по ней. – Мир действительно рушится за нами, – шелестел голос Фалоросо. – Мы идем в будущее, а не только в новые земли. Существованию нужно переродиться, познав ошибки. Руди обернулась на голос Единорога и медленно кивнула. – Да! Оно переродится... Как ребенок на солнце... Меня звали... там, во сне. Окликали по имени, очень долго и настойчиво. Я не поняла, кто. Пока не поняла... Но эти вороны... сны – это важная часть жизни для Травников, премудрость Иосифа Сновидца. – Думай про ворон! – подогнал Пуар. – Иди! Буря догонит! Руди встряхнулась и засеменила вперед. Новое потрясение пришло к ней, потому что она только сейчас заметила, что Гераксион вышагивает четким солдатским шагом – но автомата при нем нет! Она поняла, что значат слова Фалоросо о перерождении. Это коснется всех... "Это, как сеть, найдет на всех живущих"... Больше всего на свете Руди хотелось сейчас спеть что-нибудь очень радостное (ибо радость и веселье – разные вещи) или заплакать. Горы, поднимавшие к небу вершины, только усиливали это желание. Они становились все круче, и теперь иногда приходилось цепляться за уступы. Тем временем Пуар, глядя на зубчатые венцы гор, покачал головой, проверил, не потерялось ли что-нибудь из снаряжения, и начал рассказывать: – Пуар убил сто Крылатых Сполохов. Должен был сто один. Погибли сыновья. Все плакали, и Пуар тоже. Пуар убивает. Всегда. Вы боитесь Пуара? Нет, нет, не надо. Пуар не убивает Пилата, Руди, Фалоросо и волка. – Старая Война продолжается, а ты умеешь вести войну, – ответила Руди, – Настала тьма. Как же воссияет в этой тьме твоя добрая сила, друг! Пуар грустно посмотрел на Руди, а потом себе на лапы. – Пуар изгнан. Но Пуар вернется. Другая земля. Не умирает. Нора, Сполохи не летят. Капсула долго летит, может быть, долетит. Если нет – будем в небе. Гераксион, двигавшийся нервными рывками, и Пилат, идущий царственно и ровно – выросли за спиной Пуара, взойдя на ту же вершину. – Друзья, – произнес Пилат, глядя на каждого и не видя их лиц за стеной мелкой снежной крошки. – Скажите мне: как мы минуем горы? Пуар двинулся вперёд за Пилатом. – Прямо – пещеры, много пещер... Где дырка? Не вижу. Внезапно Пуар ринулся в одну из боковых пещер, размахивая копьём, раздался хруст, и через минуту Пуар выбежал наружу с огромной сосулькой наперевес. Морда дикаря сияла улыбкой. – Пуар лижет сосульки! Другие хотят? А когда падает – весело! Пилат засмеялся, поводил пальцем по гладкой поверхности ледяного конуса. – Не видно ли прохода, Пуар? – Широким взмахом лев указал на пещеры, что были похожи на отверстые пасти. Пилат прошел, заглядывая в каждую и видя только непроглядную тьму. Потом обернулся и доложил: – Я не вижу ни одного. Фалоросо подняла уши. Качая рогом и прислушиваясь, она прошла вдоль нескольких пещер и уверенно остановилась: – Вот сквозная, – бархатный мох на камнях у входа ожил, будто зашевелился. Тьма пропустила в себя цокот маленьких раздвоенных копыт и стук сандалий. Пилат и Фалоросо первыми вступили в холодный сумрак пещеры – Пилат был бессмертен и равнодушен к опасности, Фалоросо же тихо-тихо сказала, что ничего не боится. Впрочем, после ветра со снегом воздух в пещере казался даже теплым. – Эти пещеры тянутся очень далеко, – прошептала Фалоросо, дрожа. – Возможно, нам придется идти по ним не один день. Это тяжело, без света, среди камня, но нужно выдержать. Мох сказал, что здесь водятся какие-то пещерные твари, так что будьте осторожны. Едва тьма пещеры поглотила их, как метель снаружи закружилась сильнее, к ночи она должна была окрепнуть и перерасти в бурю. Но эта буря оставалась позади, как вороны, деревня, мост и страшная болотная масса. И Руди показалось, что все страхи тоже остались позади, там, за входом… Пуар им светил (все же хорошо, что они шли не совсем без света), потому что у него было что-то вроде фонаря. Дорога освещалась, но все же Руди споткнулась и посмотрела под ноги. Почва была неровной, хотя было понятно, что когда-то ее обрабатывали и трамбовали. Здесь в старину были укрепления, возведенные людьми в надежде уберечься от Большого Огня. Наверное, оттого он и пришел, что никто не верил в него как следует. – Дырка длинная. Гора долгая. Не вижу дальше. Там ничего нет. Говорите – дырка. Больше, чем дырка. Там совсем ничего нет. Пуар дёрнулся и заунывно рыкнул. – Ничего нету. И слегка потряс копьём. – Там нет ничего... то есть... там есть ничто?.. – спросила Руди, чья душа вряд ли могла вместить такие понятия. – Это... ничто – оно под всеми ходами? Мы можем миновать его? Пуар подкинул копье. – Наверное. Страх сжал Руди горло, и она замолчала, но вытащила меч, сверкнувший в темноте... Фалоросо дрожала, но не подалась назад ни на шаг. – Не съешь! Не съешь!! – вдруг зарычал, как гром, Пуар, посылая стрелы куда-то в темноту. Что-то внутри туннеля съеживалось, скорчивалось, отступало все дальше – и потом исчезло. Только несколько коротких стрел шипело на камнях. – Есть еще? – Пуар приник к камню, тряся головой. – Проход свободен! – объявил Пилат, шаря вытянутыми руками и озираясь. Гераксион попятился назад, увидев произошедшее. Он потрогал сапогом место, где камень оплавился и стал чернее от выстрелов, по привычке нащупывая на шее автомат, и только сейчас пожалел, что его не было. Хотя – кто знает, может быть, от его пуль не было бы никакого толку. Когда все более или менее успокоилось, волк пошел вперед, догнал Руди и одними губами прошептал: – Вы точно знаете дорогу? Его уши были прижаты к голове, хвост опущен. Движения были неровными, но он и так всегда двигался очень резко. Но, вглядевшись, можно было понять, что он... нет, не напуган, а в замешательстве. Его фуражка лихо сдвинулась набок. – Никто не знает точно, – прошептала Руди, – но мы идем правильно, я верю. Пуар, грозно гримасничая, подошёл к Гераксиону и сунул ему стреломёт, предварительно щёлкнув затвором и убедившись, что стрел еще достаточно. А в глазах Единорога застыл страх. Пуар утешающе погладил Фалоросо по тёплому боку. – Вперед! – почти приказал Пилат, и спереди, из темноты, сверкнули белки его глаз, а голос прозвучал неожиданно резко и хрипло. Одной рукой он направил сбивчивый шаг волка, другой – увлек за собой дрожащую Фалоросо. Руди одолевали странные видения, которые, то ли от тьмы, окружавшей со всех сторон, то ли от тишины, плотной, как бархатная ткань, стали явственными. Желтые листья неслись вместе с ветром вдоль ровного поля, кружились у ног, падали, снова поднимались и летели дальше, дальше... Руди увидела во тьме точеные шпили Братства и не удивилась, а только обрадовалась. Листья летели туда, словно что-то звало их. И тут сильный толчок привел Руди в чувство. Они все так же шли по пещере цепочкой, ступая вперед, а Единорог шагала с трудом, упираясь, борясь скорее с собственным страхом, нежели с ведущей рукой Пилата. Чем дальше они продвигались, тем непонятнее становился воздух. – Большая пещера впереди, она пустая! – вскоре крикнул Пуар, стуча копьем по стенам. Руди принюхалась и не ощутила ни единого запаха. Пещера впереди сулила все ту же пустоту и ту же тьму. Возможно, просто никто из них не ожидал этого: появилась ощутимая сырость, на полу шепталась невидимая вода, лапы шлепали по мелким лужицам, холодным, как сам воздух. В пещере, лежавшей на их пути, лежало темное, непроглядное озеро. Над водой высился просторный купол из черного камня, но в воде отражались мутные, текущие черные облака. Это выглядело так, словно небо перевернулось. Пути через озеро не было: вода стояла у стен, в своей неподвижности похожая на черный искристый лед. Тихий шорох раздавался позади них, и никто не понял, что это значит, пока все они не встали перед озером и не застыли, потому что туннель, из которого они только что вышли, вдруг с тихим вздохом осел вниз, сморщился, как гигантское лицо – и стал глухой стеной. Они были заперты наедине с темной водой, хотя на другом берегу мерцал явственный свет – то было продолжение пути. Руди переглянулась с Единорогом. Пилат отпустил Фалоросо и в размышлениях согнулся над водой, как изваяние. Взгляд Фалоросо был полон дикого, первобытного ужаса, и волка встала к ней поближе, раздумывая сразу о двух несовместимых вещах: что делать с Единорогом и как переплыть озеро. Наконец один ответ пришел к ней, и Руди подала Фалоросо пучок травы. – Ты помнишь эту траву, Единорог? Вдохни ее запах, а то здесь слишком много страха. Он так и ждет, как выпрыгнуть на нас из стен. Я тоже боюсь этой темной воды. Что скажет Воин? Мы будем плыть?.. Пуар углядел странное красное пятно в глубинах озера. – Плыть нельзя... Вот! Пуар метнул копье в воду. Из глубин озера раздался яростный рёв, и через несколько мгновений копье вылетело из воды прямо в лапу Пуара, выпачканное темно-красной слизью. Вид этой мерзкой крови подействовал на всех удручающе. – Что же тогда? – Руди обвела взглядом стены пещеры. – Кто-нибудь умеет летать? Она слабо улыбнулась собственной попытке пошутить. Пуар присел, собрался с силами, и синей молнией взлетел под потолок. Его когти без труда вонзились в своды пещеры, и дикарь без видимых усилий пополз по потолку. – Умеет. А вы нет? Волчица знала, что Единороги могут не только преодолевать огромные расстояния без устали и бегать наперегонки с ветром, но и прыгать, даже просто с места, очень далеко. Сейчас Фалоросо могла перенести на другой берег хотя бы легкую волчицу, но ноги Единорога кандалами сковал глубокий ужас. – Руди, – очень тихо сказала она волчице. – Единороги больше не поют. В глазах Фалоросо застыла мольба. Только мягкий свет ее глаз сейчас и был виден в этой темной пещере, да далекий фонарь Пуара. Тогда Руди сделала необычную для себя вещь: она резко поднялась, будто бы даже увеличившись в росте, и прижала ладони к вискам Единорога, плотно, почти до боли. Она смотрела в глаза Единорога. – Не слушай его, – сказала она, и голос стал звучать почти грозно – но угроза относилась не к Фалоросо, – если ты поддашься ему, он не оставит тебе твоей собственной воли... Здесь темно, но есть и Свет. Ты готова, Молниеносная? – Не поет только тот, кто мертв! – воскликнул Пилат и выбросил руки вверх, так что полы его плаща взлетели, как черно-кровавое знамя. И, не спрашивая дальше, Руди отпустила голову Фалоросо и вскочила ей на спину, на попону из собственного плаща. Что-то содрогнулось внутри пещер, а смех Руди прозвучал как голос победы. Она направила Фалоросо вверх, под купол. Мелькнула мысль о падении, но Руди сказала ей: да, мы МОЖЕМ упасть в озеро, но мы будем вместе, а ты – ОДНО, и ты над нами не властно. Хозяин мой вознесет нас на руках, на крыльях зари. – Вперед, Молниеносная!!! – крикнула Руди звонко, как никогда. – Вперед и вверх! И в торжестве своем она увидела купол пещеры, словно прыгнувший им навстречу, и темные клубящиеся воды внизу. Пуар удивлённо смотрел, как Руди и Фалоросо перемахнули через озеро, зарычал и отполз по потолку назад. Он обхватил широкую спину Пилата, приподнял его и на оставшихся трёх лапах двинулся на ту сторону озера, впиваясь когтями в своды пещеры. Пилат спрыгнул на берег тяжело, помотал головой и попятился к остальным, шаря кругом себя растопыренными пальцами. В это время Пуар уже поднял в одной лапе шиворот Гераксиона, пополз снова... Хрипло дыша, Пуар опустил волка рядом с Руди и сам свалился на пол, катаясь и ворча. Потом он поднялся и отобрал у Гераксиона стреломет. Так они снова двинулись вперед, оставляя Облачное Озеро позади. Напоследок Руди оглянулась: Озеро полыхнуло светом, как будто из-за туч, плавающих в нем, вдруг вышло солнце. – Фалоросо, – сказала Руди немного погодя, – ты прыгнула выше собственного страха. Теперь ты сильнее, чем он. Победа осталась за тобой... я еще помню сотни твоих сородичей, скачущих вольно и неостановимо. Может, придет день, и это снова повторится. А если даже и нет, я просто посмотрю на твою славу и на твой свет, каким он воссияет в конце пути. Потому что и путь, и окончание его – это все, что у нас есть... Ровный свет становился ближе, и вскоре оказалось, что это – слабые лучи, льющиеся из световой шахты наверху небольшого купола. Возможно, световой колодец был рукотворным, а может, и нет. В любом случае в зале, в которую они попали, было сухо и светло. – Вот наш путь, – проговорил Пилат, направив ладонь в сторону арки прохода, черневшей у дальней стены. – Сейчас пойдем или устроим привал? – Пуар не знает, как идти. Глаза не видят! Карты нету. Можно заплутать, дырок много. – И я не знаю, – опечалилась Фалоросо. – Здесь не растет ни одной травы. Даже мох… – Вы устали? – спросила Руди. – Я – немного... Давайте чайку заварим... Травки у меня есть: и мята, и душица... Пуар наш пока поспит, да и нам не мешало бы ночлег устроить. Он устал, Фалоросо, он устал больше, чем сам чувствует. Где и в каких лугах ждет его отдых, Пилат? Я не знаю; но пусть поспит хотя бы теперь... – Да. – Пуар радостно вытянулся на камнях и вздохнул так, что сквозь горло, как сквозь органную трубу, вырвался глубокий рык. Руди как ни в чем не бывало быстро разложила костер (сухое топливо в виде каких-то спрессованных растений было у нее в сумке), вскипятила воду из фляжки и предложила Гераксиону. Для Фалоросо у нее было что-то особое, очень пахучее и горькое. Пилат припал к своей чашке и долго не отрывался от нее. Была чашка и для Пуара. Но тот давно уже спал и жамкал губами во сне. Гераксион благодарно кивнул, но чашку от Руди не взял. Вместо этого он достал из-за пояса жестом фокусника плоскую бутылку с ромом. После этого он хорошо приложился к ней, взъерошив белую шерсть на загривке. – Наши воины тоже брали с собой вино, настоянное в старых бочках, и оно прожигало насквозь, – задумчиво сказала Руди. Гераксион снисходительно усмехнулся и запрятал свое добро обратно. Он и сам нечасто пользовался этой бутылочкой, но для одного дня событий было более чем достаточно, так он решил. Прошел час, другой. Свернулась Единорог, прикорнула Руди. Гераксион забылся нетрезвым сном, что-то рыча сквозь сжатые губы. Не спал только Пилат. Он стоял у дальней стены, у маленького озерца, скрывавшегося в тени. Капли срывались с потолка и, гулко стукая, разбивались о темную воду. Пилат, слушая восклицание капель, подставил ладони, подождал, пока в них набралось достаточно влаги, и хотел умыть свое лицо. Тогда вдруг что-то собралось у него в груди, подкатило к горлу и вырвалось оттуда тихим хрипом. Он вцепился в рельеф стены. Мир пропал из глаз. В них стало непроглядно темно, ноги подкосились, как от резкого удара. – Я не хочу смерти, – сказал вдруг Пилат себе совсем тихо, как Фалоросо. – Не сейчас… Он стоял, все держась за стену. – Прочь, прочь… Не двигаясь, он посмотрел на спокойные лица спящих. Потом шагнул, почти упал в проход, нашаривая путь, пошел, спотыкаясь, раскачиваясь и перебирая одной рукой стены и пол под собой, а другой хватаясь то за горло, то за мертвенно похолодевшее лицо. – Проснитесь! – возвестил голос Пилата. Сам он стоял над спящими, запрокинув голову, как слепой, но он видел, и он смотрел на каждого. Глаза у него возбужденно блестели. Костер давно угас. Свет лился сверху. – Я узнал, как нам идти. Пуар медленно, постепенно просыпался, выскальзывая из видений своего мира в реальность. Наглазники шлема были залиты потом, водой – и замутились. Воин сел и стал протирать их, поглядывая на Пилата и смутно догадываясь: – Пилат уходил, Пилат вернулся? Руди встрепенулась, принялась суетиться в своей обычной манере, вьюном крутясь вокруг всех по очереди. Она расшевелила угрюмого волка, подняла на ноги Фалоросо. Друзья сели кругом вновь разгоревшегося костра и Пилата, который стал рассказывать, волнуясь и радуясь. – Да, Пуар, я уходил. Потому что вокруг меня встал холод, он был все сильнее, и внутри меня он был особенно силен. Я ушел туда, где никто не мог видеть, никто не мог испугаться. Я упал и стал лежать, не шевелясь, коченея. Тогда я увидел… встретил... Не знаю, как сказать вам, как выразить. Понимаете, там был... свет во тьме. Я не могу… то есть не смог бы его описать. Это не трудно. Это просто невозможно. – Взгляд льва помутнел, но через мгновение стал прежним. – Мне поведали нужный путь. Нет, я неверно говорю. Я видел этот путь. По нему мы выйдем отсюда совсем скоро. Друзья! Я так рад! Пуар зарычал громко и добродушно, а Единорог прыгнула у ног Пилата, вырисовывая дугу. Все увидели, как из каменной щели, завиваясь, возрос прекрасный стебель вьюнка. – В тебе больше нет страха, – заметил Пилат, принимая в ладони маленькую белую голову Фалоросо. Руди, словно продолжая ритуал, быстро встала и протянула обе лапы Пилату. Волчьи глаза сияли радостью, которую она и не надеялась найти во мраке пещер. Пилат встал навстречу, широко развел руки, посмотрел на каждого горящим, воодушевленным взором. – Как хорошо, что ты снова пришел, – сказала Руди, мягко подпрыгивая на одной лапе, – вернулся... пока не Домой... нет... но все же – вернулся... Она глубоко вздохнула, словно увидела утро. Кто знает, может быть, утро действительно подошло совсем близко... Руди заглянула в черную арку, видя там разветвление тоннелей. – Здесь были убежища от Большого Огня, давно... по этим пещерам скитались изгои света, люди, которые выжили, хотя погибла вся земля. В этой стене вполне может пролегать их дорога наружу. Готовьтесь в путь, скоро пойдем! Гераксион, сидящий вдали ото всех, отвернувшийся от костра, от света и от счастливых лиц, содрогнулся, уловив слово "огонь" и невольно вспоминая, как и он когда-то тоже проходил через это – война и хаос, смерть и – смех... Его собственный, звенящий, режущий ухо смех. И кровь на его лице... Он судорожным движением провел лапой по морде, словно силясь стереть то, что уже никто и ничто с него не сможет стереть. Даже время. Его тронули рукой и что-то спросили, но волк пожал плечами, повернулся и уставился в огонь. Было очевидно, что он не слышал других, но и не хотел слышать. Он обхватил голову, мучаясь, силясь найти то, что не давало смотреть в глаза тем, кто был рядом, мешало слышать и видеть. Он вдруг задрожал, затрясся, осознав силу объявшего его морока. Опять воспоминания… Они изводили его, отнимали все силы, заступали ему дорогу. И наконец он вспомнил. ...Жесткий сапог уперся в спину, покрытую тонким льном. – Молись, всхлипывай и плачь. Неужели это она? Неужели это он? Да, это он. Вот рядом Адлер. Он улыбается бесовской улыбкой и протягивает ему «смерсон». Нет, нет, только не опять!! Взрыв. Удар. Выстрел. Тело падает на пол, лужа крови расплывается под ним, рука бессильно повисает. Волосы рассыпаются по плечам. Она так похожа на нее... Тот безжалостный овчар, которым он когда-то был, запрокидывает голову и смеется, смеется, смеется.... – НЕ НАДО! Гераксион испугался самого своего крика и отвернулся, судорожно зажав в руках пряжку пояса. Только не это. Только не это. Тем временем Руди поправила накидку на спине Фалоросо, чье лицо расцветало прекраснейшей из улыбок – улыбкой Единорога, посмотрела ей в глаза, серьезно кивнула. – Твои силы возрастают. Теперь держись, Единорог. Если ты не вернешься в родные леса, трудно, трудно тебе будет... – сказала она чуть тише. – Я видела воронов, летящих к югу, а это нехорошо. Но мы не все умрем… Да пребудет в тебе бесстрашие в пути, каким бы он ни был. Руди подсела к Пуару, щурясь на огонь и беспечно улыбаясь. Когтистые лапы Пуара вертели шлем, потом ему надоело, и он стал перебирать оружие, но все было полностью в порядке. Воин жадно потрогал острие. – Пуар убил бы сейчас. Да, хорошо. Пуар осёкся и в ужасе понял, что сказал, с рычанием всхлипнул и уткнулся мордой в Руди. Она погладила синюю гриву пришельца. – Поверь мне, воин, – сказала волка, – придет день, и ты воссияешь, как солнце. Пока он скрыт, и твой путь тяжел. Когда душа растет, это всегда больно... Она призадумалась снова. Вороны и летящие листья не давали ей покоя. Руди впервые посмотрела на огонь с тоской: она понимала, что весь мир погиб, и Братство погибло, и что сны говорили именно про это. "Вот теперь мой мир и мое Братство, – Руди обвела всех глазами, – им я служу. Мои законы со мной, и милость Хозяина с нами..." Гераксион смотрел вперед и не видел ничего: перед его глазами все еще стоял тот образ молящих глаз девушки, ее длинные волосы, намотанные на лапу Адлера, и его собственные горящие злым огнем глаза. Но теперь волку было легче. "Да, от моей руки погибло множество существ. Но я не потерял своей чести. Теперь я в ином времени, и прошлое вполне может витать надо мной – оно больше не в силах подчинить меня себе". Ему казалось, что он борется. Руди держала на коленях копье, Пуар вполголоса что-то объяснял ей. Пилат попросил у волчицы иглу и нить, и теперь старательно зашивал дыры от выстрелов на своей одежде. Его лицо было таким по-домашнему, патриархально спокойным и довольным, что у Руди пело сердце, когда она видела его сгорбленную фигуру, и в то же время просился смех. А Гераксион смотрел вдаль с улыбкой, расплывающейся в темноте. Никто не знал, что лежало у него за поясом. До определенного момента он и сам не знал – а сейчас обнаружил. Неизвестно почему, неизвестно откуда, но там, вороненый и черный, появился "смерсон", полный боевых патронов. Гераксион усмехнулся про себя. Руди, вздрогнув, заметила его улыбку. Прошлое подобно ядовитым змеям... – пронеслись у нее в голове давние слова Наставника из Братства, – они кусают больно... Часто бывает, что наша вина пытается пожрать нас самих. Не надо позволять ей. Из яда змей делают лекарство, но они могут закусать и до смерти... Волк прислонился спиной к камню. Пальцы сжались на рукоятке пистолета так, что заболели. "Что я делаю, во имя Вождя? – недоумевал Гераксион. – Зачем все это? Да и нужно ли это... Не лучше ли покончить со всем прямо сейчас? Нет. Еще не время... Еще не место. Когда это время наступит, я пойму. И тогда я рассчитаюсь с долгами. Со всеми долгами". На лице волка появилось выражение спокойствия. Он даже напрягся, прислушиваясь к разговору, пытаясь распознать голос. – Я был один, но мне не было трудно. Думал о вас… Я боялся, что не дойду. Боялся умереть… Это говорил Пилат. Он рассказывал о том, что с ним было в пещерах. Собравшая котомку Руди слушала его, качая головой, шаря напоследок веточкой в золе и крепко задумавшись. Что произошло с Пилатом, не мог бы сказать даже Мастер-Лекарь из Братства – нет, мог бы сказать всякий, рожденный на земле... Мы не знаем вкуса плодов Смерти, пока ее тяжелые ветви не нависнут над нами. Но мы можем видеть ее. Руди потрясло, как можно желать и не желать смерти Пилата одновременно. Она не понимала сама себя... Но с этим можно было разобраться и потом. А теперь – пора… – Если вы готовы, самое время идти! Руди сделала несколько робких шагов в темноту туннеля и обернулась к остальным. – Мы готовы. Мы идем. Сказав это, Пилат, быстро и сильно шагая, пошел рядом с Руди, вытягивая руки вперед. Фалоросо последовала за Пилатом, не колеблясь ни секунды. И, наконец, из-за спин путешественников в туннель выстрелил яркий луч фонаря, который нес Пуар. Руди, идя бодро и скоро, переместила свой плащ со спины Единорога на шею, ближе к голове. – Чаша... – сказала она, все еще раздумывая. – Чаша... Мы искали Одну... Ты, должно быть, знаешь, какую... Рыцари Братства говорят, что она ушла из нашего мира... Кхм... – Руди прокашлялась, потерла лоб. – Извини, что я снова об этом... да вот просто... ты рассказывал, что там, в туннеле, тебе привиделась Чаша... Я чувствую, что многие вещи приходят к концу, Пилат. Даже сам мир... Что остается нам?.. Так рассуждала Руди, шагая рядом с Пилатом и слыша позади поступь друзей, легкую и звенящую – Единорога, тяжелую и мягкую – Пуара. Пуар шел за Руди, внешне расслабившись, но ощущая груз оружия. Он протянул вперёд лапу и закрыл глаза. Стало полегче... – В этой тьме все равно, с закрытыми идти глазами или с открытыми, – неуклюже попыталась пошутить Руди, направляя шаг Пуара, – но скоро будет свет... Гераксион медленно брел в хвосте, отставая сперва на шаг, потом на два, и на десять… Где-то впереди, наверное, шел бессмертный Пилат. Бессмертный… "Смерть... Что есть смерть? Уход навсегда. Как говорили наши, уход в нуль". Волк закрыл глаза, еле шевеля ногами. Лучше не видеть ее безумный оскал. Как может окровавленная жертва любить рвущие челюсти? Может. Еще как может. – Скажи, что ты все еще меня любишь. – Молчать! Шагом марш! – Гераксион... – Я сказал – еще слово, и ты отправишься за своими сообщниками в яму. Да такую тварь, как ты, надо вешать на березке! Нет, это слишком благородное дерево, оно тебя просто откинет. Ты понимаешь, что ты полное ничтожество? Что я могу убить тебя и сделаю это с удовольствием? – Понимаю. – Тогда молчи. Пошли. Я отведу тебя в штаб, а там пусть делают с тобой, что хотят. Мне ты только мешаешь. Молчание. Вскоре девушка не выдерживает, падает на колени, прижимаясь мокрой от слез щекой к вычищенному сапогу. Она дрожит и отшатывается, когда этот сапог с силой ударяет ее в лицо. По губе ее течет струйка крови. Но она ползет по земле, цепляясь за подол плаща. – Не отводи меня в штаб... Не бросай меня! Ты же любишь меня... – ЗАТКНИСЬ!!! Овчар приходит в ярость, он чувствует вину, что заставил девушку поверить в то, что его можно любить. Что он достоин любви. Как она была наивна... И как же он ее любил... – Молись! К стенке! К стенке, Я сказал!!! Руки за голову! Выстрел. Выстрел. Выстрел... Безумный оскал. Кровь. Смерть. Гераксион уже не вздрагивал и не кричал. Он только закрывал глаза и принимал эти воспоминания, как должное. Он давно потерял нить, связывающую реальность с нереальностью. Нереаль – вот где был он сейчас. И темнота застилала его глаза. Руди улыбнулась Пуару, просто потому, что время от времени просто не могла сдержаться, чтобы не начать улыбаться всем подряд. Но, взглянув назад и подумав о Гераксионе, она снова стала серьезной. Все остановились, подождали еле идущего волка, который шатался, будто был серьезно ранен или сильно пьян. – Я слышала когда-то, – глухо сказала Руди, – что наркоз может не просто обезболивать, но и лечить. Пуар, можешь ли ты сделать так, чтобы Волк Гераксион хотя бы на несколько часов отошел от своих воспоминаний, спал, не видя снов? Я не знаю, о чем он думает, но в последнее время от него пахнет безумием. У нас это называется "клеймление совестью", и если совесть поставит клеймо, он не сможет вернуться к самому себе. Некоторые воспоминания мучительны для нас. И если поддаться им, может случиться так, что мы перестанем видеть разницу между воспоминаниями и явью, между тем, что было, и тем, что нам пригрезилось. Помоги ему, сделай так, чтобы он все забыл. Хотя бы на некоторое время... Он должен отдохнуть... Волка смирилась с собственным бессилием, но надеялась, что чудо-средства Пуара помогут. Пуар открыл глаза, на его шлеме они вспыхнули двумя огнями, но быстро превратились в маленькие светящиеся щёлочки – Он уснет и не будет видеть. Он хочет? Пуар выпрямился и позвал Гераксиона. – Хочешь уснуть? Пуар тебя понесет... Ничего. – Нужно недолго потерпеть, Гераксион, воин Севера, – добавила Руди, – не бойся забвения. Оно не всегда губительно. Пилат выведет нас, и часть твоих мороков исчезнет – по крайней мере те, которые, как выдает твое лицо, мучают тебя. Тебе нужно бороться не с собой, а с ними, иначе они изгрызут твои кости. Прости, что я даю тебе советы. Мне просто больно смотреть, как горит огонь внутри тебя... Если будет нужно, я тоже готова тебя нести! – И я могу нести. Я буду, – пообещал Пилат, склоняя хмурое лицо над Гераксионом. Волк помотал головой, его взгляд прояснился. Он посмотрел на Руди с благодарностью, но на секунду его серебристо-голубые глаза превратились в бездонные колодцы боли. Это прошло почти тут же, но он не смог скрыть охватывающее его страдание. Гераксион опустил голову и сказал: – Нет, Руди, Пуар, Пилат, вы очень добры. Но вы не все понимаете, к сожалению. Это не сон, то, что я вижу – это реальность. Это было, и я это помню. Пора расплатиться со всеми долгами. Нельзя откладывать, потому что они настигнут меня рано или поздно. Простите меня! – Он обращался уже ко всем. – Простите, ради Вождя, за то, что я не смог превратиться в нового волка. И не смогу. У меня есть выбор – стать снова тем, кем я был, или победить свой страх. Победить боль, страдания и муки. Я не смогу вернуться. Поэтому я должен идти дальше. Туман. В тумане убегающая вдаль дорога... Он должен пройти по ней. Должен. Волк прижимает уши, чуя за спиной, как нечто протягивает к нему свои окровавленные когти, вытягивает из него душу. Но он идет вперед, ибо впереди – свет. Шаг... Еще шаг. Свет ослепил его... Гераксион вздрогнул, его глаза на миг затуманились. – Я не могу убежать. Он не вполне понимал собственную речь. – Гераксион прав, – сказала Руди кивающему Пуару, – заснуть он не сможет. Он должен идти. Трава будет острее бритвы, но это пройдет. У него еще все впереди – я надеюсь на это, я так надеюсь на это... О, если б каждый из нас мог сам выбирать себе ношу!!! – воскликнула Руди вдруг. – О, если бы мы сами могли назначать себе цену... Нет, тогда мы не стоили бы даже грязи... Остаться в живых – сложнее, чем умереть... Так говорил мой учитель... – По-разному. Но для него – да, – хрипло сказал Пилат, нагнув голову, будто был в чем-то виноват, постоял, опустив руки, и стал удаляться в темноту. Все снова пошли за ним. Гераксион посмотрел вперед, где маячил некогда прямой, высокий силуэт Пилата, ставший теперь чуть сутулым и нечетким. Он снова почувствовал, что есть кто-то, кто ведет его к свету, к свободе, к победе. И вдруг, снова – мысль о бегстве… но это как… Как тогда, на берегах северного моря... Тогда его отряд под командованием капитана Мордера прошел весь бой без потерь, но потом, когда враги прорвали оборону, капитан был убит. Гераксион закрыл глаза, вспоминая те дни, когда он и его товарищи, отчаявшись найти выход, бежали с поля боя. Бежали... Да... У них не было выбора. Вернулся в штаб только Гераксион. Камни молчали, и своды пещеры смыкались над ними. Тьма становилась почти невыносимой – потому что была почти осязаемой. Каждый звук тонул в ней, как в вате, и она заливала глаза, как вода. Здесь даже законы жизни казались другими – слишком близко подошла к ним смерть, идущая по пятам. "Жизнь всегда сильнее, – говорил наставник, когда они, бывало, целыми вечерами сидели с удочками на склоне холма над рекой, – да, – и он качал лапой над тихой водой, – она и сложнее. Счастлив тот, кто укрылся под Черным Крылом. Счастлив... и несчастен. Но помни, только там – наш Дом, а здесь мы – гости..." И Руди окидывала взглядом залитые закатным солнцем холмы, и реку, и облака – и соглашалась с наставником, ибо слишком гостеприимен был мир и слишком прекрасен Дом, и будущее распахивалось над ними, как перистые облака над огненно-рыжим солнцем. Пилат резко остановился и поднял обе руки, словно держа что-то высоко над головой. На самом деле он уперся ладонями в потолок. – Слышите? – спросил он, и в его усталом голосе послышалась сама надежда. – Да?.. От неожиданности все остановились, и наступила тишина. Где-то гулко шлепнула капля, упав со сталактита. Где-то прошипело неведомое создание, затихнув вдали. А где-то – если хорошо-хорошо вслушаться, если захотеть услышать – пел тихую колыбельную свободный горный ветер... Когда они снова пошли, их шаги были скоры. Руди поминутно оглядывалась назад, на Фалоросо. На ходу она поправила Единорогу плащ. – Не бойся ничего... Это хороший плащ, Фалоросо! – Да, Руди! Я ничего не боюсь, теперь я знаю. Страх ушел из моего сердца… А свет был все ближе. Теперь он чувствовался, как чувствуется близкое утро или близкое море. Внезапно порыв свежего ветра обдал их, как мощный поток горной воды. И они не сдержали своих сердец... Они побежали, бока туннеля показались серыми лентами... Пуар бежал за друзьями, тяжело дыша. Он страшно хотел наружу. Он почти ничего не видел, но глаза его светились, и он рванулся вперёд. Через несколько секунд кучка зверей вылетела из пещеры и упала на густую зелёную траву. Яркое предрассветное небо над их головами радовало несказанно. Воздев руки, Пилат громко прокричал, что это самое прекрасное небо, какое он когда-либо видел. Пуар вытащил ногу из-под Руди, снял с головы шлем и, хрипя, рассмеялся. Фалоросо побежала вперед, высоко летя над травой и землей. – Теперь мы должны отдохнуть… – хлопотала Руди. И она рассмеялась, глядя на Пуара, опрокинувшего чашку в траву. – А вот и здорово!.. Чаек… – бормотал счастливый Пилат. – Мясо… Мясо вкусное. Еще дай?.. Небо стало красным вдоль горизонта, как раскаленный в кузне меч. Там, где оно было ярче всего, появилось солнце. Золотой, туманный ореол вокруг него стал шире и вдруг разросся во все небо. Волк смотрел вверх. Солнце. Как давно он не видел его... Гераксион прислонился к камню, словно ноги не держали его. Он смотрел на восход и видел это чудо как будто впервые. И от этого великолепия ему становилось еще больнее. Он не подошел к общему столу, не притронулся и к собственной фляжке. Когда настала ночь и Пуар встал на стражу, Гераксион не стал спать, не стал и караулить. Он отполз в сторону, под скалу, уселся там и снова посмотрел на горизонт. Огонь в небе потух, наступила темнота, но боль и страх никуда не делись. Я здесь чужой... Я не нужен этому миру. Он медленно сполз на землю, его лапы бессильно опустились, он повесил голову и бессмысленно глядел на черную траву. Потом, как будто машинально, он протянул лапу к фуражке и снял ее с головы. Только одно движение. Одна пуля... С цельнометаллической оболочкой. И всему конец. Всему... Волк положил лапу на пистолет. Она больше не дрожала. Прощальный взгляд скользнул по движущимся силуэтам вдали: по Пилату, Руди, Фалоросо, Пуару... Кажется, они собирались спать, шевелясь вокруг костра яркими пятнами. Может ли он бросить их теперь? Да. Может. Теперь они счастливы. А он – обречен на тьму. Я пришел из ниоткуда... Я уйду в никуда. "Смерсон" был с глушителем. Казалось, никто не услышал, как Гераксион бессильно опустился на землю. Пистолет выпал из слабеющих лап... Колодцы его глаз помутились и затянулись смертельной пленкой, но в них даже сейчас застыла бесконечная, бессмертная, всепоглощающая тоска. Пуар повернулся к Гераксиону. Он уже знал, что волк мёртв, потому что дикарский слух засек выстрел, а чутье охотника – тепловую вспышку, но Пуар уже не считал, что может чем-то помочь. Пришелец подошел, наклонился и закрыл глаза Гераксиону. "Ушел…" Пуар с тихим стоном достал что-то, похожее на листок. Он крутил это из стороны в сторону и тянул, пока лист не растянулся в длинный, прозрачный саван. В таком саване тело долго оставалось нетленным, как царственные тела мертвых фараонов. Через прозрачный слой савана было видно морду волка. Закончив, Пуар встал на стражу, тихо ходя около спящих и помахивая копьём. – Гераксион... – пробормотала Руди во сне. Наяву она так и не слышала выстрела, но во сне... слишком ужасен был этот сон. Нет! Такого просто не может быть, это неверно, это неправильно!!! Во сне можно плакать и выть, но даже во сне вернуть ничего нельзя. Жизнь не возвращается, а владения тьмы и смерти беспредельны. Нет! Нет! Как же так... Тут Руди проснулась и с облегчением поняла, что видела сон. На всякий случай она стала шарить глазами, искать волка. – О, Фалоросо! А где же… Волка обернулась и посмотрела, как усталый Пуар ходит дозором со своим верным копьем. – Пуар... а Гераксион... А где... а... Толкование сна пришло внезапно, так, что Руди почти сложилась пополам и упала на землю. Она мотала головой в отчаянии. – Так он не вернется... не вернется... но это неправильно.... Фалоросо положила голову на плечо Руди. – Он счел, что смерть лучше такого пустого существования. Самоубийство не выход, но и убежать от самого себя, от воспоминаний, было нельзя. Он боялся сам себя… Позади Руди и Фалоросо стоял безмолвный Пилат. Он стоял долго, горбясь и качаясь от ветра. – Я понял… – сказал он вдруг. – Адлер… Труп в лесу. Да. Они все приходят к этому. Пилат поднял ладони и – ничего не сделал. Они упали обратно. – Здесь все бессильны, все бессильны. Потому что не помочь тем, кто губит себя. Спи спокойно, Гераксион. Пилат отошел от мертвого, но на этот раз в его глазах не было ни тени зависти. – Мир тебе, Волк, – еле слышно сказала Руди и отошла в сторонку, к Пилату. Он казался вылинявшим, маленьким и ветхим, и даже Руди, глядевшая на него во все глаза, будто не верила, что это та же гордая прямая фигура, которая возвышалась среди истлевшей деревни подобно древнему камню. Пилат вдруг улыбнулся, как старик, и погладил бок Фалоросо. Они пришли к Пуару. Пилат посмотрел на усталого стража, предложил сменить его хотя бы ненадолго. Пуар снял со спины стреломёт, а копье отдал льву. Он не проронил ни слова. Он вспомнил, что так и не расспросил волка ни про его Войну, ни про его оружие. Пришелец махнул вперёд и быстрым шагом пошёл от Проклятых Пещер к видневшемуся вдали озеру, светлому и чистому, как слеза. – Озеро слёз... – пробормотал Пуар. – Так ты нарек его, брат, – откликнулась Руди и повернулась к Фалоросо. Что тут можно сказать? Ведь сама Руди минуту назад разуверилась в вечности, затем лишь, чтобы потом снова вспомнить о ней. "Чтобы росло дерево, нужен дождь, – говорил учитель, протирая тряпочкой ветхие перильца на центральной лестнице, – а нам, живым существам, для этого надобны слезы..." Руди пошла вперед, и Фалоросо тоже, а плащ развевался веселым ветром. Пуар дошёл до озера и уселся перед водной гладью. Постепенно его внимание привлекло движение под водой. Щелчок затвора стреломёта… Огромная рыбина всплыла светлым брюхом. Пуар нырнул в озеро и забрал добычу... Звери увидели, как к ним идет Пуар с мокрой гривой, без шлема и, как ни странно, улыбается, неся в руках улов. – Поймал… Руди уже хлопотала у костра, а костер уже прогорел достаточно, чтобы накопились угли. – Ай да Пуар!!! Получится вкусно, – пообещала Руди, восхищенно взвешивая на руках улов. Она сразу же стала рыться в сумке. На свет был извлечен полотняный мешочек с солью и пучок каких-то листьев. – Есть травы чтобы лечить, есть – чтобы делать пищу вкуснее... У трав, как и у нас, свои привычки, свои предназначения... – почти машинально пробормотала Руди вспомянутый древний урок. Она быстро почистила рыбину, одни листья напихала внутрь, в другие – завернула. Через четверть часа рыба пропеклась. – Славные воины! – сказала Руди. – Вот пища... А для тебя, Фалоросо, найдется немного сушеных яблок... Фалоросо тихо улыбнулась. – Благодарю! Мне не мешало бы тоже подсобить. Единорог отошла к скале, просеменила вдоль нее, словно прислушиваясь. На скале росло, цепляясь за камень, маленькое деревце. Фалоросо подошла к нему, в воздухе пронесся не то ветерок, не то шепот, листья ответили тихим шуршанием. Вначале тонкой струйкой, а потом целым ручейком потекла из-под корней чистая родниковая вода. – О! Снова чудо, – подивился Пилат, набирая в пригоршню воды. – Каждый из вас поистине способен творить невиданные чудеса. Я видел это. Руди немедленно подбежала к источнику и окунула под воду и голову, и передние лапы. Серебряные брызги разлетались маленькими алмазами и, к удивлению Руди, там, где они ложились на траву, молодая зелень восклонялась и начинала зримо тянуться вверх. – Добрая вода... – благоговейно сказала Руди. Через некоторое время, когда все поели и отдохнули, Пуар стал подумывать о том, что надо бы куда-то двигаться дальше. Он поднялся, последний раз взглянул на горы, и не смог поверить своим глазам – из пещер вытекала чёрная слизь, от которой они уносили ноги до гор. – Бежать!!! Пуар подхватил свою экипировку, щёлкнул затвором стреломёта и прикрывал их отход – из слизи стали формироваться подобия щупалец, которые тянулись к ним, к могиле Гераксиона, к деревьям. Впереди всех бежали Пилат и Фалоросо, а за ними поспевали Пуар и Руди. В голове раздалось повторяющееся пульсирование, и Пуар крикнул: – Бежать вон туда! – указывая на пролом между деревьями. – Что это за чудище? – Руди постоянно оборачивалась. Они уже вбегали под изломанные кроны. Впереди высилось что-то совсем уже невообразимое – взгляд не мог охватить сразу всего предмета, появившегося в проломе, а языку не хватило бы слов, чтобы описать его... Руди остановилась и уставилась вверх, скользя взглядом по гладким откосам, углам и обводам. Как много вопросов... Может, именно поэтому мир – красивая штука? – шутил когда-то Старик. Среди поваленных деревьев высился огромный, чёрный корабль, гладкий и отражающий лучи света. Казалось, страшное падение не повредило его, даже не оцарапало. Но это было не так – сердце корабля остановилось, при падении растратив всю энергию на торможение. Пуар снял с шеи блестящие камни и кинул их на верх корабля. Чёрный гигант ожил, что-то наверху задышало, зажглись редкие зеленые огни, похожие на глаза Пуара. Громадина изменилась, отошла вбок, раскрыла пасть… – Скорее внутрь! – крикнул Пуар. Чёрная масса текла из горы, грозя накрыть собой всё. Через пару часов она доберётся и до корабля... Пуар завёл всех в переднюю часть транспорта, а сам убежал в конец корабля, выкрикивая гортанные слова, призванные разбудить капсулу. Руди расхаживала по салону, трогая стены, нюхая панели зеленых приборов – и вдруг увидела прямо перед собой горящие глаза Пуара. Он показал лапой на все вокруг и сказал: – Мы полетим – Пилат умрет... Руди не ответила. Когда торжество и боль сливаются в одно, слова исчезают. Она повернулась и во все глаза посмотрела на Пилата. Решать не ей. Этот момент все равно бы настал... Нет!!! Так нельзя... Да!!! Мы все так долго этого ждали... Они еще не взлетели, но небо уже открылось. – Значит, пора ДОМОЙ... – прошептала волка. В ответ Пилат посмотрел Руди в глаза, и в этом взгляде не было ни страха, ни волнения, только смирение и еще что-то, самое важное. – Послушайте… я хочу вам сказать… И он замолчал, застыв в удивлении от собственной мысли. Простой и древней, как мир. Пуар, словно превратившись в статую, остановил приподнятую ногу, не шел. – Взлетаем, – сказал вдруг Пилат, перебирая пальцами, точно ему не хватало воздуха или слов. – Ну же. Взлетаем, друзья! Пуар медленно отвернулся и скрылся в двери коридора, там, где была кабина управления. Друзья смотрели друг на друга прямо, долго, словно последние тонкие стенки рухнули между душами... Это было так, словно и слова потеряли смысл, и мысли стали едины, и взгляд можно было подать, как руку. После ухода Пуара прошло много времени, а все оставалось по-прежнему. И тогда Пилат, пройдя коридор в одно мгновение, шагнул в кабину. В кресле, опустив голову, сидел Пуар, скрестив на груди лапы и водя пустым взглядом по панелям, рычагам и экранам перед собой. Он ничего не делал, и даже не вздрогнул, когда Пилат опустился рядом с ним. Пилат дотронулся до плеча Пуара, и тот поднял голову. – Пуар, – сказал лев, глядя очень строго. – Ты должен их спасти, меня же – казнить. Все стало как тогда. А мне давно пора. Мне пора домой, Пуар, ведь тебе тоже… правда, Пуар? Пуар молча кивнул, не понимая, не возражая. Складки плаща выпрямились и вытянулись до пола, потому что Пилат встал. – Прощай, Пуар. Ты – мой друг всегда. – Прощай, – сказал дикарь глухо. – Ты друг Пуара. Пилат вернулся по коридору в начальный отсек, где по-прежнему стояли Руди и Фалоросо. Фалоросо закрыла глаза и медленно качала головой, словно в такт какой-то древней песне. Руди смотрела во все глаза на Пилата, а Пилат смотрел на нее. Где-то в темном конце коридора загорались цифровые символы. – Руди, – позвал Пилат. – Все стало как тогда, да. – Он вдруг принялся подбирать слова: – Ради вас, ради вас… нет, не то… Обратный счет в конце коридора дошел до нуля, и за иллюминаторами послышался вулканоподобный грохот, пол покачнулся и словно стал выше. В иллюминаторах мелькнули верхушки деревьев, а потом – белая небесная пустота, постепенно темнеющая до глубокой сливовой синевы – такого же цвета, как шкура Пуара. – Руди, – повторил Пилат и заулыбался. – Спасибо тебе. Да! Все же очень просто!.. Потолок тоже стал выше, словно пытаясь вместить все, что происходило под его сводом, и не мог. Выросли окна, то там, то тут стали появляться в них маленькие солнца. Это были звезды. И голос, который услышали все, сказал, обретя силу и кристальную ясность: – Я люблю вас! Я люблю вас всех!.. – Теперь твой путь лежит туда, где шествует Радость, – произнесла Фалоросо, впервые в полный голос. Он оказался таким прекрасным, что у Руди замерло дыхание. В молчанье звезд неслись путешественники в темной скорлупе корабля… Два глаза напряжённо смотрели на экран с белыми точками звёзд, жёлтой рамкой прицела. Пуар знал, что его друг ушёл, ушёл навсегда могучий воин... Звёзды почти не двигались, а Пуар продолжал высматривать что-то на окнах-экранах. Вспышка искр выбила свет в кабине, включилось освещение, а на экране ярко блеснула одна из звёздочек... Дикарь обернулся и посмотрел на чёрную стену кабины, словно глядя сквозь неё... Пуар-пилот выставил курс на свою планету и включил двигатели. Лапа вывернула реле, и красное освещение, которое бывает при старте, погасло. Пуар-воин уселся в уголке кабины и услышал тихую мелодию, разрастающуюся в песню... Он знал, это была Песня Единорога.