healing

      Этот день должен был стать первым. Чарльз сидит в комнате, пока еще на коляске, но уже уверенный в своем решении. Все просто, перед ним небольшая темная коробка со странными колбочками и набором шприцев, аккуратно обмотанных жгутом.       По правде говоря, Хэнк бы никогда просто так не отпустил его, отдав лекарства и добродушно пожелав удачи. Чарльз забирает его сам, аргументируя себе это тем, что больше не может терпеть всю ту боль. А она являлась действительно невыносимой, режущей, а самое главное, не прекращающейся ни на минуту. Будто тысячи голосов одновременно врываются прямо в его голову, окутывают мысли, вытесняют их. И самое страшное заключается в том, что от этого безумия можно скрыться лишь в глубоких снах, прячась в самые отдаленные уголки подсознания. В ином случае отголоски, пускай и совсем не те, что преследуют его днем, все равно упорно шепчут что-то, постепенно нарастают, иногда затихают, но обязательно возвращаются снова. Чарльз просыпается.       Все это было невыносимо. Ему не нужны такие способности, не нужна чертова коляска.       Его худая рука тянется к столу с препаратами, касается пальцами темно-коричневого бархата. Прохладно. Прозрачные колбочки аккуратно сложены, однородная синяя жидкость внутри легко подергивается от прикосновения к ним. Здесь десять сосудов — десять приемов. Чарльз хмурится, в голове проносится мысль о том, что ему нужно намного больше. Успокаивает себя тем, что Хэнк, хоть и будет в ярости, но даст еще дозу. Потом еще одну. Он просто не сможет отказать.       Дрожащая рука нерешительно берет лекарство, вторая вытаскивает из свертка первый шприц. Несколько секунд Ксавье смотрит на колбу, переворачивает ее, наблюдая, как жидкость неуклюже перекатывается вниз, создавая пузыри разных размеров, мерно всплывающие на поверхность. Он так устал, но что-то в глубине души останавливает, заставляет пальцы замереть, крепко сжав вещи в них. Почти до треска в костяшках. И ему самому известно, чьи слова должны сейчас прозвучать в голове, но любая мысль об этом отвергается, отбрасывается как можно дальше, затмевается.       Снова больно, только вот боль уже другая. Одолевает желание зажмуриться и кричать самому. Здесь не поможет Хэнк, каким бы гением он не являлся. Не поможет ни одно лекарство, потому что от ран душевных нет таблеток. Не бывает панацеи от одиночества.       Хлопок. Пластмассовую полость заполняет синяя жидкость. Остался последний штрих. Чарльз срывает жгут с охапки шприцев и резкими движениями затягивает его на заранее оголенной руке. Туго, до онемения. Сжимается-разжимается ладонь. И снова, пока не выступит темной паутиной пульсирующая схема вен. Нервный вздох, последние моральные барьеры убраны, пальцы стучат по сгибу в локте, одновременно удерживая шприц.       Игла пробивает кожу чересчур резко и быстро. Сидящий в коляске стискивает зубы от столь неприятных ощущений, но глаз не отводит. Чувствуется, как игла находится в вене и, черт возьми, так хочется выдернуть инородный предмет, из-за которого рука ощущается как нечто иное, даже чужое. Однако, одно нажатие — и прохладная жидкость для инъекции начинает проникать в кровь. Медленно. Аккуратно. Впервые.       Чарльз непроизвольно резко заглатывает воздух, после чего откидывается на спинку своей коляски. Чувствуется, как по телу пробегает не одна тысяча мурашек, а потом постепенно наступает расслабление. Оно растекается, словно теплые, покалывающие волны от сгиба руки во все части тела. И стоит этому коснуться головы, как все исчезает. Несколько секунд как в тумане, Чарльз не понимает что чувствует. Тревога. И тут же пустота. Он пытается вспомнить когда последний раз ощущал это, но не может. Абсолютная пустота. Постепенно возвращаются мысли и на лице возникает улыбка, полная облегчения. Ему давно не было так хорошо, так спокойно и безмятежно. Больше ни одного голоса, ни одного крика, которых он уже не может выносить.       Однако ему важно не только исцеление от постоянных тревог. Взгляд голубых глаз скользит вниз, падает сначала на почти домашние штаны, в которых ему совсем не стыдно без дела слоняться по пустой академии, потом на почему-то голые стопы. Огромных усилий стоит сосредоточиться на определенных мышцах, чтобы привести хоть один палец в движение. Тот резко сжимается, почему-то чувствуется боль, но быстротечная. Невероятно. Сейчас кажется, будто все самое ужасное в этой жизни наконец-то отступило.       Не все. Краем уха Чарльз улавливает шаги. Негромкие, но явно не женские. Хочется думать, что это Хэнк, заметивший пропажу. Наверняка будет чертовски недоволен, начнет говорить, насколько опасно, и, для начала, неправильно, брать чужие разработки, практически тестировать их на себе, не советуясь с ним, как с врачом. Но в глубине души, Чарльз знает, чьи ботинки так стучат по школьному паркету. Ему не нужно быть телепатом, чтобы сердце резко сжалось от одной только маленькой мысли.              — Что ты делаешь в школе, Эрик?       Чарльз не оглядывается, только чувствует, как гость стоит в проходе. Чувствует его взгляд, но ни за что не готов посмотреть в ответ. Снова почему-то накатывает проклятая боль, а ведь в вену только что вколото долгожданное лекарство. Зачем все это, если даже теперь, после стольких попыток закрыться, обособить себя, оградиться от мира и от мучительных, преследующих его голосов, все рушится. Резко. Больно.             — Позволь спросить, а что сейчас делаешь ты?       Эрик заинтересован, немного раздражен. Не нужно видеть его лицо, чтобы знать это. И Чарльз предпочитает не смотреть, не хочет наткнуться на взгляд темных глаз. А еще не хочет отвечать, потому что заранее боится почувствовать в этом самом взгляде злость. Почему именно сейчас? Леншерр не появляется в его жизни уже так давно, что даже создается иллюзия спокойствия. Где-то в глубине души теплится слабая надежда на то, что жизнь налаживается, что все хорошее еще впереди. И в этом хорошем совсем не должно быть места для старых сердечных дыр. Их ведь можно залатать, да? Здесь, в маленьком укрытии, можно забыть о жизни и мире. Отросшие волосы совсем не мешают, а Хэнк не поспорит.             — Что с тобой случилось, Чарльз?       Поспорит Эрик. И это то, во что сейчас меньше всего хочется влезать. Здесь не спасает никакая телепатия. Только, может быть ноги, чтобы бежать как можно дальше. Тяжелый выдох, рука оттягивает воротник, в попытках вернуть спокойное дыхание. Ей же из вены, не менее резким движением, что до этого, выдергивается металлическая игла, бросается куда-то в недра стола. Не до нее. Поворачиваться все еще желания нет, сил хватает на то, чтобы двинуть пальцами, призывая подойти. Тишина. Эрик не уверен. Легкий кивок, подталкивает его на движение. Теперь ботинки не стучат, слышатся только приближающиеся приглушенные звуки ударов о ковер. Все попытки избегать зрительного контакта рушатся. Карие глаза смотрят на него в упор, и что-то в них есть такое, что вызывает желание отвернуться, спрятаться. Однако они ни одна из фигур не дергается, словно читают друг друга.       Тишину нарушают звуки ударов. Шприцы, неаккуратно брошенные всего пару минут назад, теперь поднялись на несколько сантиметров над деревянным столом, дрожа.             — Это лекарство.             — Лекарство? , — лицо гостя перекосилось, выражая удивление с примесью отвращения, — Потрудись напомнить, чем же ты болен?             — Не прикидывайся, ты обо всем и сам догадываешься. Прекрасно знаешь, что мне больше не место в чужих мыслях. Я не могу, Эрик.       Теперь все эмоции предельно ясны. Погнутые в невероятные формы металлические иглы с силой вбиваются в старую столешницу. Карие глаза темнеют, буквально источая ярость. Чарльз почему-то готов расплыться в них и совершенно не знает, что с этим дерьмом делать. Без всякой телепатии понимает, что ему готовы высказать, но не находит ни единого спасительного плота в этой ситуации, хоть чего-то, что поставит его наравне с другом. Другом.             — Помоги мне.             — Что? , — Эрик явно растерян, ожидая от собеседника чего угодно, кроме этого.             — Встать.       Мысль приходит в голову внезапно. Мысль далеко не самая лучшая, и, через пару секунд Чарльз даже готов начать ругать себя за это. Вот только чужая рука оказывается на его плече, заставляя вздрогнуть, то ли от неожиданности с примесью резкости, то ли от чего-то еще, что тут же откидывается в мыслях как можно дальше. Эрик наклоняется и уже совсем не грубо проводит рукой вдоль бока, мягко касаясь спины, будто боясь сделать больно. У Чарльза сбивается дыхание. Это полнейшая подстава, он сам себя загоняет в капкан, из которого изначально нет ни единого выхода. Старые раны теперь не просто кровоточат, в них будто проворачивают нож. Медленно. Несколько раз.       Он чувствует, как легко, но безумно бережно чужие сильные руки поднимают его тело, позволяя полностью опереться на них. А вот устойчивости не чувствует совсем. Ноги будто не его, чужие, лишние. Кажется, что они больше не принадлежат ему, он не знает что с ними делать.             — Ты дрожишь, — Старательно смягченный грубый голос прямо над ухом только сбивает последние куски уверенности, — Все в порядке, просто попытайся, может, двинуть ногой?       Напряжение окутывает мышцы, спускаясь от верхних к икроножным. Такое знакомое, давно забытое чувство. И резкая боль где-то в голеностопе. Чарльз шипит, стискивает зубы, но давление не убирает. Неприятные ощущения приносят ему радость, любое ощущение приносит восторг. Ему спустя такой огромный промежуток времени, наконец возвращено что-то незаконно отобранное. Причем возвращает как раз тот, кто этого лишил. И Чарльз безумно благодарен. Он будет невольно благодарен за все. Простит за все.       Эрик не уверен в том, что делает. Пытается продумать каждый шаг, быть как можно аккуратнее, боится навредить. Никогда ранее его нельзя было встретить таким, как сейчас. Холодные руки надежно поддерживают, слегка подталкивают хрупкое тело в них, к шагу. Чарльз собирает всю свою волю, мысленно проклинает себя за то, что вообще затеял это. Неуверенное движение ногой. Второй. Шаг. Он застывает, не в силах сдерживать свои эмоции. Что-то невероятное, неописуемое. Хочется закричать. А потом снова напряжение. Снова шаг.       Отвыкшие от каких-либо нагрузок ноги, внезапно подкашиваются, принося вместе с этим жгучую боль. Только вот от удара об пол его всеми силами защищают. Эрик бережно опускается, все также держа на себе друга. Крепко. Надежно. А потом ничего не говоря, просто смотрит. Чарльз готов проклянуть себя за то, что уже второй раз за день тонет в этом омуте, но все еще не знает, что с этим делать. Они оба просто замерли, будто чего-то ждут. Никто из никогда не признался бы себе, чего. Ксавье привык зарывать все, что касается человека рядом, как можно дальше. Если бы в мире была пещера, в которую можно сваливать мысли и чувства, которые терзают, то Леншерра он скинет туда в первую очередь.       Здесь, в школе, всегда была нерушимая иллюзия безопасности и спокойствия. Кажется, что можно целую вечность запивать любые свои чувства бокалом дорого алкоголя и считать себя ни к чему не обязанным человеком. А потом из ниоткуда снова является он и все стены, старательно выстраиваемые в течение этого времени превращаются в прах. Чарльзу невыносимо здесь и сейчас. Невыносимо, вдыхать уже забытый запах леса, перемешанный с каплей скотча. Невыносимо видеть взгляд карих глаз и легкую щетину на щеках. Невыносимо лежать почти в объятиях, чувствуя своим телом чужое, сохранять при этом абсолютное спокойствие. Не выдавать ни единой ненужной эмоции. Это его обещание самому себе. Он никогда не нарушает своих слов.       Поднимает руку, ведет ладонью по чужому лицу, следя за малейшей реакцией. Сердце отчаянно бьется, будто тепло тела Эрика доходит прямо до него. Страшно, но так чертовски хорошо. Он сам не понимает куда зашел, но не находит в себе сил прекратить. Ударил бы себя, но отчего-то не может. Пальцы медленно скользят по волосам, будто пытаются запомнить каждую частичку, сохранить на долгие годы одиночества впереди.       Эрик внимательно смотрит. Не останавливает, ничего не говорит. Наблюдает. Это заставляет Чарльза теряться, окончательно сбивает с мыслей. Но, не останавливает, а скорее наоборот, расслабляет. Его друг никогда не позволил бы делать что-то, что его не устраивает. Слишком сильный и своевольный для этого. И теперь он здесь. Чарльзу больше не холодно, потому что внутри бушует не одна сотня пожаров. Рука на секунду задерживается на затылке, а потом резко тянет его к себе.       Чарльз прикасается губами ко лбу Эрика. Со всей нежностью, которая только может таиться в нем. А потом ловит взгляд, полный недоумения, непонимания и чего-то еще, что невозможно разобрать. Они по-прежнему не говорят ни слова. Все пожары сгорают с невероятной скоростью, губы полыхают, ровно как и щеки. Он чувствует, как обе его руки сжимают с невероятной силой. До синяков. Страшно. От страха появляются силы в самых неожиданных местах. Резко, опираясь на стол Чарльз вскакивает, чувствуя, как ноги все еще подкашиваются. Снова шаг. Еще один.       Он даже не успевает понять, как оказывается вжат в стол тяжелыми руками на его плечах. Горло обжигает от внезапной нехватки воздуха. Эрик целует его. Целует горячо, резко кусает, и тут же мягко слизывает маленькие капли выступившей крови, будто извиняясь за грубость. Ловит ртом чужое дыхание, доводя себя этим до дрожи, но не заходит дальше, словно боится спугнуть. Чарльз невольно стонет, от того, как по его губам скользят чужие. Жесткие, потрескавшиеся от ветра, настойчивые. Стонет, и пугаясь самого себя отстраняется, прячет взгляд. Леншерр все еще рядом, что окончательно сводит с толку.             — Гордись тем, кем ты являешься.       Слегка охрипший голос разносится прямо над ухом, высвобождая новую волну мурашек по всему телу.             — Гордись собой также, как горжусь тобой я.       Эрик отстраняется, и тело сразу пробирает холод. Ощущения такие, будто среди самой холодной зимы с головой уходишь под ледяную воду. И тонешь. Ксавье тонет. Его топят эмоции. А еще человек напротив, резко развернувшийся и скрывшийся за дверным проемом. В голове все превращается в абсолютную кашу из мыслей и чувств. Одно он знает наверняка — Эрик исчезнет.       Эрик - его лекарство от себя. И Эрик же - его самая губительная болезнь.

Единственная неизлечимая болезнь.