Шут

Гилберт не знает, почему все считают Феликса клоуном – да, Лукашевич порой ведёт себя так, словно бы забыл встать в очередь, когда Бог раздавал здравомыслие; Феликс носит розовое – но только не тогда, когда решает государственные дела; Феликс обожает пони – но не будет смеяться тот, кто помнит свист на холодном ветру белоснежных перьев его гусарского облачения. Поэтому Гилберт и не смеётся, когда, глядя на Фелека, улыбается вся Европа, когда хохочет беззаботный Феличиано, когда Иван ухмыляется в шарф, когда даже в бесстрастном взгляде Родериха мелькает едва заметная усмешка. Гилберт пьёт вино в золотисто-свинцовом Петербурге, пытаясь продраться через многочисленные пункты соглашения с Брагинским. Пруссак скорее предпочёл бы пару литров пенного бражного пива, да со своими солдатами – сесть на каменном русско-египетском сфинксе, глазеть на закованную в гранит Неву и хлопать себя по бокам – февральские морозы у Брагинского не шутка, а вечный праздник любимого ивановского Генерала. – Почему Эдельштайн не приехал? – русский барабанит пальцами по столу, даже не пытаясь скрыть раздражение. – Мы делим земли поляка на троих, должны и быть тут втроём. – А-а, – отмахивается Гилберт, ни черта не понимая в причудливой вязи почерка Ивана. Странно – вроде пару веков назад варваром был, а теперь пишет так, будто часами просиживает с пером, тренируясь. – Соскучился? Никуда он из Вены не уедет в такие морозы, боится, наверное, что отпадёт… – Гилберт осекается и говорит «нос» вместо названия другого органа, которое так и норовит сорваться с языка. Он не понимает, с чего Ивана заботит Эдельштайн, когда нужно думать о Лукашевиче, который никогда не смирится с тем, как они мастерски, точно полевой хирург – скальпелем – его режут. *** – Будь ты проклят, – говорит Феликс. Сражается он упорно, до последнего не отдаёт душу Силезии – Ченстохову, никак не может примириться с потерей своей жемчужины – барочного сказочного Львова, тем более, что частая гостья там – Ольга, к которой Лукашевич до сих пор питает странные чувства одновременной любви и ненависти. Австриец в ответ на проклятия рассматривает манжеты своей одежды, русский бросает: – Шут гороховый. Оба ждут реакции от Байльшмидта, и тот нехотя выдаёт первое, что приходит в голову: – Злишься, что больше не сможешь лапать сиськи Украины? Брагинский мрачнеет, а Гилберт разводит руками – дескать, сами просили. – Я назову Гданьск Данцигом, – продолжает пруссак. – Согласись, так звучит лучше, звонче. Феликс сжимает разбитые в кровь губы так, что засохшая корочка лопается. Он улыбается – выходит жутковато. – Ты ничего не понимаешь, Байльшмидт , – поляк произносит фамилию Гила своим шипящим змеиным выговором так, что пруссак волей-неволей оборачивается. – Это Брагинский, Байльшмидт, это – Брагинский. И всё будет точно так же. Только позже. Гилберт хохочет. – Что за чушь? – вопрошает он, а Иван пожимает плечами. Гилберту интересно, почему никто из называвших поляка шутом не помнит, что настоящие шуты были невероятно умными. А ещё они всегда говорили королю только правду. *** Феликс бледен – помнится, тот первый, приснопамятный раздел своих земель он назвал «Союзом Трёх Чёрных Орлов» – по странной иронии судьбы на гербах России, Австрии и Пруссии были именно эти чёрные птицы. А у Польши – белая. Сейчас он похож на неё: взгляд хищный, не упустит ни куска из своей добычи. Лукашевич прошёл сквозь пламя Освенцима, сквозь холод Балтийских вод, а теперь ждёт пиршества над полумёртвым Байльшмидтом. По правую руку от него – Брагинский. – Смешно, – шепчет Гилберт. – Только теперь я понял твои слова, представь, мразь. Ну и подавись своим Гданьском, как угодно его обзови, только прикончи меня скорее. Феликс смотрит мимо Гилберта – что он там видит – лишь Вавельскому дракону известно. – Нет, – говорит он. – Знаешь, каково это, когда ты исчезаешь с карты, Байльшмидт? – Кровь, сопли и кишки? – усмехается Пруссия. – Я в войну и похлеще видел, не удивишь. Лукашевич качает головой – и только теперь Гилберту ясно: кажется, поляк чувствовал такое, что им всем, вероятно, и не снилось в самых страшных кошмарах. Феликс говорит, точно читает молитву Ченстоховской Божьей Матери: – Это как будто ты в каменной пустыне. Дом твой из камня, в нём каменное ложе и каменная свеча, а каменные крылья приросли к окаменелым снам. Гилберту рявкнуть бы: «Что за херь?!», но он молчит и каменеет, слыша шелест перьев – это расправляет свои крылья белый польский орёл. – Твою мать, – плюет Гилберт, – если это твоё проклятие, то дай напоследок хоть пива выпить. Поляк подносит к губам Байльшмидта кружку с хмельным напитком. – Разве ты до сих пор не понял? – зелёные глаза Фелека смотрят так светло и ясно. – Мы все давно прокляты – бессмертием, – и лукаво, по-шутовски улыбается.