GOD WILL FORGIVE

      Люди всегда стараются избежать темноты, ибо в ней кроются самые страшные образы порождённые воображением. Оно пугает и медленно убивает нервные клетки бедного Марка, дрожащего от каждого шороха. Свято верит, что цветастая тряпка, которую давно уже одеялом не назовёшь, да молитвы, что шепчут посиневшие от страха губы спасут, да сохранят его тленное плоть и душу. Тьма представляет собой нечто неизведанное, покрытая загадками, а в этом случае есть, где и как разгуляться человеческому воображению. Оно не знает границ по сути, а под покровом мглы человек звереет, возвращая свой первобытный животный инстинкт - убивать. Никто не знает, что за чертовщина происходит. Один момент, и перед тобой лежит свежее человеческое плоть, всё ещё с тепленькой кровью, стекающей из по-зверски изуродованной кожи прямо на заплесневелый, грязный асфальт. Солнце никогда не встаёт, она затерялась где-то в галактике. Днём лишь серые облака и дождь время от времени. Затем наступает ночь. Полнолуние встречает город с каждым наступлением темноты. Священники города говорят, мол проклятие.       Марк чувствует себя особенным: слишком правильный, молочно белый и чист, как горная вода; не тронутый пороком и людскими смертными грехами. Он считает, вышеупомянутые ему чужды, поэтому то и боится людей, боится их сущности и возможностей. Но иногда с Донхёком все это кажется лишь расстоянием в один маленький шажок.       «Убей, или будешь убит» - вот таков механический принцип всех земных тварей и по сей день. Тьма перекрывает все отступления к свету, а ослеплённый скот до скрежета в зубах, до горькой желчи, следуя каким-то эфемерным идеалам, наивно полагают, ЭТА жизнь - исключительна, правильна... Да, Донхёк тоже отчасти считает себя реалистом. Только Марк думает, что тот слеп, глуп и чёртов эгоист. Нынешняя версия жизни, она ни черта не правильная. Лишь жалкое сосуществование. Самобичевание и самопожертвование в их положении равноценно эгоизму, и Донхёк успешно в нём преуспевает. Но младший давно привык оправдываться, что просто боится темноты. Марк не понимает, почему. Да, чего Донхёк, которому больше нечего терять, абсолютно нечего, может бояться? Действительно, темноты, что может поглотить его? Ха, не смешите. А может смерти? Боится проиграть конченным правилам их нынешнего мира, в котором жизнь и жизнью то назвать нельзя? Разве не люди сами придумали эти пустые игрушки с судьбой: нескончаемые проблемы, сквернословия, сарказм, месть, ненависть, зависть?... Перечислять до бесконечности и затягивать время не имеет никакого смысла. У Донхёка их предостаточно. Однако имея при себе безграничный арсенал сплошного человеческого дерьма, но не имея ни одной резонной причины жить дальше, так нагло врать в лицо... - «У меня есть страх».       Марк лишь горько усмехается. Как же жалко звучит от уст тех, кто ставят себя в один ряд с небесными, в которых сами же не верят. Они нужны лишь в тот самый критический момент их сосуществования. На деле же сами выше, гордыня хлещет по всем щелям. Небось сама мгла теперь чуток побаивается этих мерзких, смертных земных тварей, которым даже Бог уже отнюдь не судья. Но Донхёк не такой. Да, он отчасти не верил в старого деда с белоснежной, длинной бородой, восседающий на облачном троне, но он возможно единственный благородный отморозок и богохульник. И он продолжает уверенно стоять на своём, НО гордо молчал потуже стиснув зубы, вслушиваясь как молодой, непорочный священник Марк ОТПЕВАЕТ совсем юного и прекрасного для того света Джемина. Там ему будет гораздо лучше, но всё же... Донхёк не плакал и не будет плакать, пусть и сильно хочется. Марк знает. Донхёк не какая-нибудь шавка, он не будет жалобно скулить. Разве что одиноко завоет на луну. - Упокой, Господи, душу дитя своего Джемина, и прости ему все согрешения вольная и невольная, сжалься над невинным дитя и даруй ему Царство Небесное.       Донхёк потерял достаточно. Свою жизнь оставив в далёком прошлом, душа его погибла, а теперь больше ничего не осталось. Чего же теперь ему бояться?       Подобно волку-отшельнику Донхёк сидит чуть поодаль от Марка, под яркой, серебряной и навечно полной луной, прикрыв глаза, отстранившись от окружающего мира. Сколько бы он не скалился, в душе Донхёк тот ещё загнанный в угол маленький щенок. Щенок волка-отшельника.       Неловкий парадокс. Но у жизни второе имя «Стерва», и ей нет до нас, смертных дела. Она и есть весь парадокс. Давно пора привыкнуть, господа товарищи.       Донхёк последний герой в его чертовом романе, пропахший гнилью опарыш и дождевыми дохлыми, размазанными по грязному асфальту червяками. Одним за другим он провожал своих друзей, передавая в костлявые руки в чёрном плаще. Он не смотрел в глазницы - бесполезно. Глаз не видать. Глаза - зеркало души, а у этого типа души и в помине не было. Донхёк обещал Тэёну, когда тот захлёбываясь вязкой кровью во рту, что не позволит Джемину с тем типом в капюшоне, не позволит взглянуть в эти бездонные, чёрные как ночь глазницы, в которые сам Тэён посмотрел; не отпустит даже, если очень сильно захочется. Он обещал и не сдержал своё слово. «Бесполезность участь безбожника» твердят каждый, и как не странно, «божий» день церковные, гнилые пустышки.       А Марк такой же как и Донхёк. Марк тоже «не такой». Он подсаживается ближе, накрывая плечи дитя-вне-стен-священной-церкви тем самым одеялом, пытаясь хоть как-то унять его боль после потери единственного близкого человека, единственного верного друга. Марк чует, что близок к тому самому маленькому шажку, в котором плакал его статус священника церкви, якобы дарящий надежду народу, плакал его обет безбрачия, и только вечный позор, забрав тяжелый грех на душу, опорочиться в глазах высших. Но Донхёк рядом, и он кажется таким правильным. Реальным. - Твоя ряса слишком длинная. - Я знаю. - Немного стрёмно, да и по-девчачьи это выглядит. - И это я знаю. - Тебе бы щас апостольник, было вы вообще огонь. - Постыдился бы перед священнослужителем.       Марк понимает его. Понимает, что тот просто убегает, создавая пустую видимость. Она разрушает его душу. А Марк чует, что разрушается сам. Достаточно лишь его неправильных мыслей о любви к мужчине и можно считать Марка грешником. Марк больше не имеет право носить это имя, с лет ещё 14, наверное. Тогда, когда встретил мальчика с дьявольскими, огненно рыжими волосами и зацелованной солнцем кожей.       Видимо, ещё с той поры епископ заметил и всё твердил, что в священных стенах обосновался порок.       Видимо, он говорил о Марке, но не предавал огласке.       Видимо, не знал каков был порок и кому оно принадлежит.       А может и знал. Да и чёрт его знает, одному Богу ведь известно. А зелёному Марку хочется лишь щепотку человеческой любви и малой доли счастья. И всё это находится рядом с ним, Донхёком. Неважно, что тот почувствует, вовсе неважно, что сам он совершит непростительный грех, Марк сейчас хочет быть ненадолго эгоистом, поддавшись дьявольским деяниям. Совсем юный, нецелованными губами он касается сухих губ напротив, цепляясь бледными, тонкими пальцами за злосчастное одеяло. А когда Марк чувствует, что человек, которого и взаправду ЛЮБИТ, поддаётся ближе, обхватывая большими, тёплыми руками талию, что обжигают нежную кожу в эту холодную ночь через тонкую ткань рясы и прижимают плотно к своему телу, то понимает, насколько же он был глуп, убегая и прячась в стенах церкви. Поцелуй со временем становился всё увереннее и настойчивее, их языки танцевали свой собственный бурный танец; он был бы до ужаса мокрым и до безобразия грязным, если бы это не было так волшебно. Вскоре, задыхаясь от нехватки воздуха и от передозировки возбуждения им приходится разорвать поцелуй, оставляя после него тоненькую ниточку вязкой слюны между их губ. - Как иронично, - Донхёк весело усмехается. - Что иронично? - Ты знал, что евангелист Марк был возлюбленным сыном апостола Петра? Его описывали юношей, таким же молодым как ты. Он бежал от стражи в ночь ареста Иисуса в Гефсимании. Но воины его не поймали. Марк оставил в руках преследователей лишь покрывало, в которую он был закутан. - Откуда богохульнику как ты, может быть известно о евангелисте Марке?, - Марк поражён и почему-то весел одновременно. - Библия тоже неплохая литература из рода фантастики. Я не верю в Бога. Но я верю в тебя и боюсь потерять. Поэтому я и дал тебе отпеть Джемина. Отныне я буду молиться на тебя. - А я буду молиться за тебя, - Марк снова прижмётся к груди возлюбленного, не веря в своё счастье. - Не боишься божьей кары? Нарушил обет безбрачия, мужеложество, м? Даже, если я и опорочил тебя, позарившись на твои девственные уста, на тебе всё равно теперь висит огромный грех. Апостол Марк всё же скончался от рук бессовестных язычников, - опять усмехается Донхёк, стискивая в объятиях свой смысл жизни. - Он скончался со словами «В руце твои, Господи, предаю дух мой». Апостол ни о чём не сожалел. Господь Всевышний хочет нас, людей видеть счастливыми. А я счастлив. Бог простит.