…Вторая пуля разбилась о выставленные щиты. Шарлатан упал на колени, сначала на одно, потом с удивлённо-слабым выдохом на второе — это спасло его по чистой счастливой случайности. А вот нанесённый удар в спину никакой случайностью не был. Выстрел пробил кинетический щит и белой едкой болью, оплавив комбез, вонзился в плечо. И ещё куда-то намного глубже, где всё сложнее и тоньше, чем кожа. Ошпаренного Рэеса Видаля, который, кажется, совсем потерялся в происходящем и запутался в своих реакциях, и не смог бы себя защитить от следующей атаки, поддёрнули под руки товарищи и, отстреливаясь, уволокли на шаттл. Перед глазами у него вертелось красное, ненавистное черное и белое, смазываясь и переплетаясь друг в друге, становясь новым цветом — цветом грязи. Вокруг и внутри что-то надсадно гудело, взволнованно кричали знакомые голоса, щёлкали приборы, выводящие внутреннее давление на новые показатели — они готовились смыться выше атмосферы, уши завалило плотной ватой, за грудиной — расплескалась солёная обида, непонимание и это вечное бессмысленное «Как же так, ну как же так?..». Рэес не сводил взгляда с фирменного скафандра — никогда, ну вот ни-ког-да эта чёртова «Инициатива» не доводит его до добра.
Ничего не успевая, Райдер, тем не менее, не пожелал отступиться. Выдумав достать ускользающего Шарлатана биотикой, он выпустил гибкий сгусток энергии, способной обогнуть препятствие и вытянуть жертву из сберегающих её рук, но промахнулся. Зацепил пустоту. Свой новый обман. Шаттл с воющим волчьим шумом взмыл в пыль и ядовито-выпаренное небо Кадары. На камнях у ног Райдера остались подсыхать и превращаться в золото высеченные им искры крови. Первопроходец высадил по воздуху остаток обоймы и, с досадой швырнув пистолет в сторону, отправился строить Кадару по выбранным им лекалам. Это ему она досталась в качестве главного и самого ценного приза. Кто бы мог подумать, а…
Первые, самые тяжёлые и нескончаемо-долгие часы Рэес Видаль бесновался, не давался врачу и кричал на всех, кто оказывался рядом, требуя «найти этого уёбка немедленно», но выгорал в собственной ярости быстрее, чем кто-либо успевал его успокоить или насильно уложить в постель. Его вырубало ненадолго, а потом всё начиналось заново, ещё только злее, упрямее и острее. Истерика и подлые слёзы, от которых все отворачивались, не желая видеть, бред, обморочное беспамятство, напоминающее маленькую смерть, и опять подрывное, неспокойное воскрешение. Рядом с ним всегда был врач и седативные препараты. Команда рутинно занималась своими делами, чтобы отвлечься на что-то простое и более привычное, чем обезумевший от горя патрон. Изредка с затаённой тревогой они переглядывались, пожимали плечами: «Ну, босс отходит от лошадиной дозы обезболивающих, что уж поделать?». Все всё понимали, но никто не говорил ничего вслух. Потому что в голос, сорванный до хриплого исцарапанного, израненного, перемятого внутри ржавого скрежета, проклинать Скотта Райдера имел право только один человек на борту.
Рэес Видаль более-менее очнулся на третьи сутки. Открыв воспалённые сухие глаза в мерно гудящей прохладе своей каюты, ему с какой-то усталой благодарностью показалось, будто он с оберегающей заботой привязан к кровати. Но на самом деле это всего лишь простыня настолько плотно обвилась вокруг тела, что создала впечатление смирительных ремней. Кое-как Рэес выпутался, сел, свесив ноги. Голова тягуче кружилась, во рту было сухо, внутри и по всей коже больно, на душе гадко и разорённо тихо. Там царило мёртвое оцепенение после того, как отгремели взрывы, смолкли сирены, все умерли, пыль улеглась, а разведывательные вражеские зонды вернулись на базу с отчётами о полном уничтожении цели.
При каждом новом вдохе сердце гремело осколками, раня острыми гранями то, что было упрятано под прочную гранитную оболочку. Больно, больно, больно и очень страшно, оттого, что это на самом деле так чёрт возьми
больно, что такое вообще можно испытывать, что он сейчас это чувствует и каждое движение ресниц боится умереть и перестать быть. А ведь ему нельзя не быть! Набравшись смелости, Рэес сунул в широкий ворот рубахи руку, провёл ладонью по груди и очень удивился не найдя там никакой оплавленной жуткой дыры — той, которую он ощущал и уже во всех красках себе представил. Нет, он всё такой же гладкий, рельефный и песочно-смуглый. Почти целый, почти невредимый. Однако чего-то в нём перестало хватать, что-то из него выдрали с потрохами и ободранными жилами, с грубостью и отъявленной мясницкой жестокостью, которая ему и не снилась даже, сохранив, будто в насмешку, целостность внешнего покрова. Его выпотрошили, забрав всё ценное, блестящее и дорогое, облапошили и обворовали. Его, самого Шарлатана, чьё призвание — быть на шаг впереди остальных, обставлять их с легким изящным превосходством и посмеиваться, любуясь чужой растерянностью. Рэес горько усмехнулся, потом ему захотелось кашлять и хохотать в голос. Как же он мог так ошибиться и так бездарно проебать всё-всё-всё?..
Створки каюты с шорохом раздвинулись, через порог шагнул Киан Дагер. Рэес не мог бы сказать, рад он видеть своего верного подручного и по совместительству бармена из «Тартара» или нет — всё, что его волновало прямо сейчас, было или слишком очевидным и скорым к разрешению (например, жажда и застрявшее сверло в плече), или совершенно невозможным в принципе (например, переломать Райдеру все кости и долго-долго смотреть в его ядовитые глаза).
— Как ты себя чувствуешь? — участливо спросил Киан, приблизившись.
Рэес изобразил ухмылку — изломанную, разнесчастную, но отчаянно храбрящуюся. Насквозь лживую.
— Заебись.
— Я могу что-нибудь для тебя сделать?
Шарлатан только фыркнул и дёрнул плечом, неосознанно рассыпая по всей своей поверхности иглы, шипы и холодную, ссаднящую дрожь. Он поморщился: это было на редкость премерзкое ощущение. И его никому нельзя видеть.
— Ты знаешь, чего я хочу, верно, — проговорил Рэес, имитируя для Киана расслабленность, полный контроль над эмоциями и опуская кисти рук между коленей самым будничным и простым жестом.
Он смотрел строго перед собой, не желая читать в чужом взгляде заботу, жалость и предельное понимание (нет-нет, никто его не понимает, он же — сама загадочность и тайна!) или что угодно ещё. А ещё он знал: Киан не сводит с него тревожного взгляда, ловит каждое движение (новое и необычное), затаив дыхание опасливо или готово тут же говорить-обещать какие угодно глупости. Когда знаешь человека так долго, на любое его безумство выглядит уместным произнести: «Ну, я предполагал, рано или поздно так и случится»; другое дело, когда не знаешь ничего, но думаешь, что знаешь если не всё (потому что это — ненужно много), но вполне достаточно для определённой дозы уверенности (или самоуверенности).
Израненное плечо заныло на новый лад. Рэес скривился, приподнял руку, чтобы пощупать, но не донёс — замер, ощутив, как из-под плотной перевязки юрко поползло горячее и липкое. Кровь — справедливая цена за каждую мысль о Райдере. Но ни о чём, ни о ком другом Видаль думать не мог. Каждая мысль про другое воспринималась им как преступное движение к прощению, и он упрямо отторгал это. И прощать, разумеется, не собирался, значит, нельзя прекращать думать — соответственно, нельзя прекращать кровоточить, страдать и испытывать эту зудящую, грёбаную боль. И нельзя прекращать становиться сильнее. Пока он не обрастёт достаточным равнодушием и жестокостью, чтобы заставить Райдера горько пожалеть о том промахе и за то, что бросил на полуслове, полуделе, полу-блядь-признании!
Обострённо-чуткий Киан, разумеется, заметил вскрывшееся кровотечение — он сорвался с места, желая сделать что-нибудь в помощь, но Рэес протестующим взмахом руки остановил его порыв.
— Этого мне от тебя не нужно, — он приподнял лицо, заглядывая, наконец, в глаза бармену. — Сам справлюсь. А ты иди и передай на мостик, пусть ищут Первопроходца.
— Рэес, слушай… — Киан вздохнул и нервно потёр переносицу, изламывая брови, явно пытаясь показать, насколько ему неприятно говорить про это. — Мы уже несколько дней ищем его. Но ты пойми, наши системы не в состоянии выследить его навороченную посудину. Они отлично шифруются и скрывают всё излучение.
— Оу, тогда наверное они ещё и исчезать умеют! Прямо в воздухе. Бах — и нет никого! Как по волшебству, да, — съязвил Видаль, прожигая его тёмным взглядом. Внутри у него ртутно подскочила задавленная, притихшая было и ослабшая ярость, теперь вновь набирающая объём и силу, чтобы, ревниво сатанея, вытеснить всё остальное. Спина истекала горячей кровью, её сочный металлически-ржавый вкус плыл по воздуху, щекоча нос. Рэес хищно напрягал ноздри и глубоко дышал, напитываясь запахом раненой жертвы. И раздражающее воздействие становилось только ярче и шире, ведь жертвой был он сам. — Свяжись с агентами на Айе, пробей знакомых людей на Нексусе, Кадару аккуратно прощупай! Чёрт возьми, я что, должен учить тебя, как искать людей и добывать информацию?! Кто-то где-то уж наверняка видел его или слышал о грядущем прибытии «Бури». Я заранее хочу знать, где он будет и когда именно, чтобы успеть приготовить этому выблядку достойную встречу.
Голос Рэеса дрожал и искрил от напряжения и нервов, соскальзывая в хрип, оскорблённое, змеистое шипение, и заволакивал всё в алую пену и бронзовый песок. У Киана закружилась голова, и на мгновение весь свет померк перед глазами — таким испепеляюще-сильным оказался этот гнев. С всепроникающей лёгкостью радиоактивного импульса он миновал оболочку из рэесовой кожи, разбился о чужое тело, выжег оплавленный рубец и навсегда засел внутри россыпью стеклянных осколков. Полученная доза облучения была красивой, разноцветной, по-своему завораживающей, дурящей голову до сладкой тошноты, но в первую очередь она была всё-таки отравой, противной всякой здоровой природе. Рассудок не мог бы выносить её долго, нет ничего удивительного, что Рэес владел собою настолько неровно.
Киан видел, как он лихорадочно дрожит, какой бессознательной мутью начинают плыть его чёрно-золотистые глаза, расширяясь кляксой зрачков и лишаясь света, будто бы он принял что-то наркотическое. Но Рэес Видаль совершенно точно ничего не принимал, ничем не кололся и ничего не пил — он просто беспрестанно, неотступно и с жадным остервенением думал о Райдере. Продолжая ранить себя, травить и полниться до краёв и пределов выносимого этим особым больным удовольствием, которое не фарцуют по прозрачным пакетикам, а добывают в самых далёких и запретных глубинах собственных душ. Рэес находил в этом своё дикое упоение и не хотел ничего иного. Не мог позволить себе ничего иного, потому что слишком гордый. Потому что чёртов Скотт Райдер засел ноющей занозой слишком глубоко, в самую нежную мякоть, и теперь не так-то просто поддаётся извлечению. И в дань он требует к себе пристального внимания, почти священного, любовного обожанию того неспокойствия, той тревожной маеты и боли, которую своим наличием причиняет. И, как ни жаль было Видаля (кажется, он только благодаря этому и дышал), — Райдер получает это внимание с лихвой.
Когда Рэес потерял, наконец, сознание, до последнего не разрывая зрительного контакта с Кианом, тот бережно уложил его на бок, вызвал через интерком корабельного врача и ушёл. Пусть не он разбирается, почему открылась рана, почему сколько крови и почему Рэес улыбался как сумасшедший, наслаждаясь своей болезнью и всем своим неправильным состоянием. Хотя что в нём теперь правильно?..
Пока капитан выбыл, упокоившись в очередном спасительном обмороке, который искусственно продлевали, едва только он пытался очнуться и вновь начать буянить (врача нервировали эти выходки, и он пошёл на радикальные меры), Киан делал то, что ему приказали. Он предпринял попытку подёргать старые контакты на Нексусе. Без особой надежды, впрочем, но всё-таки отправил пару писем с прозрачными намёками и просьбой разузнать, разнюхать, сообщить, если вдруг что. Пообещал денег и услугу в долг, а Шарлатан, как известно, в честной сделке никогда не обижает. Киан не был уверен, что эта заповедная кличка, широко известная по всей Кадаре и в округе, откроет ему хоть одну тропку к информации за пределами системы — попытаться-то всё равно стоило. Хотя бы для того, чтобы потом, отчитываясь перед Видалем, с чистой совестью сказать — я испробовал всё, что мог.
Агенты с Айи оказались более сговорчивыми и пошли на контакт не в пример охотнее, ответили быстро, но новостями не порадовали — «Буря» не показывалась на рейде уже пару недель. И, насколько им известно, никакой встречи с руководством ангара у человеческого Первопроходца в ближайшее время не запланировано. Конечно, у него могут стрястись непредвиденные частные визиты (соплеменника из экипажа «Бури» могут потянуть на Айю какие-либо личные дела), но надеяться на это — всё равно, что думать, будто сернистые озёра на Кадаре высохнут сами собой и расцветут кувшинками. Киан попросил держать в курсе новостей, сплетен и слухов, и это был потолок доступного. Их небольшой шаттл, скрываясь от радаров с Порта-Кадары и рыскающих истребителей Слоан, дрейфовал, держась в тени одного из спутников, и в связи они были ограничены. А уж отсылать сообщения на саму Кадару Киан посчитал самоубийством. Всеми силами и возможностями они старались хранить радиомолчание, но он лично уже нарушил это правило минимум дважды и, если их ещё не засекли, то это чей-то недосмотр с той стороны и неслыханная удача. Бортовой техник по безопасности вроде бы сказал, что может попытаться открыть незащищённый канал, но Киан не решился так рисковать. По его мнению, Райдер этого не стоил. Пока Рэес не поправится и чётко не укажет им, что делать, главная обязанность экипажа — таиться и хранить корабль. А там дальше они все вместе что-нибудь придумают…
Правда, как выяснилось позже, толком Рэес не в состоянии думать ни о чём другом, кроме Скотта Райдера. За время восстановления, которое пошло на пользу его телу, но не духу и психическому здоровью, Первопроходец для него превратился из человека в объект одержимости. Рэес всё повторял и повторял, как Райдер нужен ему, как важно найти его и непременно разобраться с ним, но в этих словах было столько режущей губы в кровь обиды и невыразимой ничем, кроме потухших звёзд в глазах, тоски, что внутри у Киана всё нехорошо сжималось, и Райдера искать совсем не хотелось — новая встреча Рэеса добьёт, уничтожит его и он никогда уже не оправится. Слепая упёртость Видаля вызывала у Киана тревогу, но его опасений никто не разделял — команде хотелось поквитаться за трескучий провал на Кадаре, где у них всё было вроде бы схвачено, и отомстить за раны командира.
Да к тому же сам Рэес отказывался слушать голос рассудка снаружи и не соглашался, что ему самому и его (сейчас особенно беззащитному и нежному) сердцу грозит новая беда. С некоторой долей удовлетворённого злорадства он установил, что, оказывается, отправил на почту Райдеру несколько писем самого гадкого и возмутительного содержания. «Тот ещё уёбок» не ответил ни на одно. Удивлением стала бы любая его реакция на тот бессвязный бред, кое-как натыканный в клавиатуру инструментона в сердечной лихорадке и полубреду.
В лихом порыве Рэес разрешил себе прочитать всю их переписку с самого начала, улыбнуться воспоминаниям о первой встрече, припомнил кое-что прелесть какое трогательное и приятное, однако краткая вспышка добра и — черт побери! — колючий проблеск влюблённости, который заново его вспорол, не помогли ему освободиться, а лишь спровоцировали новый термоядерный взрыв под кожей. И всё стало намного хуже. Рэес уже просто не мог выносить это чувство, которое продолжал зачем-то таскать и мять внутри, тешить себя, надеясь, что оно ещё пригодится, что выросло там не зря, что пыльно-рыжие рассветы над Кадарой всё так же красивы и всё так же ему милы, что он ничем не болен, а вся россыпь травящих душу поцелуев Райдера по-пьяному развязных, сочных и пенных не приснились в сладком кошмаре. На Кадаре, вечно насупленной и покрытой тучами из песка и дешёвого золота, сложно было получить солнечный удар. А вот пулю в спину — проще простого.
Плечо скрежетало памятной, навечной язвой, чесалось и ныло, бывало, совсем уж невыносимо, но Рэес терпел — кусал губы, чтоб не в голос, глухо выстанывал в подушку ненавистное имя и, давясь им же, захлёбываясь посреди стона, кончал в душе под потоком ледяной воды. Он ненавидел Скотта Райдера, и себя ненавидел, и ненавидел всё то, что между ними случилось. И особенно то, чего не случилось. Огромная и душная ненависть отнимала все силы, всю волю, и Рэес плавно терял всякую надежду и все те упрямые злые желания и настроенные им кровожадные планы, которые двигали его вперёд. Всё сыпалось прахом. Даже он сам. Сейчас он не смог бы поднять пистолет, не смог бы нажать на спусковой крючок, смотря в его глаза, слыша его дыхание, разделяя с ним один воздух, одну планету и целую вселенную. Для него, Рэеса Видаля, — никто не поверит, но честного, сентиментального и готового приносить себя в жертву — выстрелить в свой висок было бы проще! А неведомый, незнакомый Райдер устроен сложнее. Или примитивнее. Или он просто умнее, потому что не пошёл за бесконечными рассветами над Кадарой, не пошёл на голос, сплетённый из шёлка, жжёного сахара и ночного неба. Ему оказалась не нужна вся та мыльная волшебная чепуха, в которой заигрался и забылся потерявший голову Рэес Видаль. Первопроходец своей головы не терял и отдал предпочтение чему-то объективно более разумному, осязаемому и полезному.
Шарлатан всегда вёл дела тщательно и аккуратно, поэтому и прослыл надёжным поставщиком, достойным теневым партнёром и тем, к кому можно обратиться, если нужно сделать всё правильно и в срок, но в отношении Райдера что-то в отлаженной системе пошло не так. Рэес привязался, впутал в бизнес всегда лишнее сердце и свою личную симпатию, высказал её, как всегда бессовестно, легко и настежь, и ему всерьёз казалось, будто отклик Райдера был благосклонным. На самом деле — просто вежливым. Но, чёрт побери, все ли мужчины целуются с другими мужчинами из вежливости?! Когда к ним тянутся чужие губы, они соглашаются, просто потому что не хотят обидеть и прослыть грубиянами? Невыносимая ерунда. А ведь Райдер не создавал впечатление конченного придурка. Впрочем, того, кто при случае станет стрелять в спину — тоже. Совершенно точно Рэес Видаль никогда ещё не встречал таких, как Райдер… И будь он — слишком особенный, странный и теперь отныне и навсегда недосягаемый и потерянный в звёздах — проклят в этой и соседней галактике!
Рэес отдавался своему нового гневу и обиде с упоением и самозабвенной страстью, достойной лучшего применения (и видит небо, он знал, куда мог бы применить её!), но, не унимаясь ни на мгновение, его всего терзало ощущение недосказанности, застывшее в безвоздушном пространстве между ним и Райдером. Тот острый недостаток такой же раненной, как он сам, надорванной, но не вздёрнутой вверх до конца, чтоб остаться без кожи, откровенности — может, её и не хватило, может, Райдер был уверен, что его обманывают, с ним играют, им вертят, может, именно поэтому он оборвал всё сам так, чтобы не оставить никому из них никаких иллюзий, лишить их обоих всего и сразу? Рэес не находил себе места потому, что с ним это сделали. Его не поняли, не дослушали. Он не обманывал — это в нём обманулись! Ему не дали влюбиться, не позволили всем словам, которые наросли в нём как прекрасные лазурные сорняки, оказаться сказанными вслух. Райдер молча и однозначно запретил себя присвоить, и Рэес маялся в тоске и никак не мог успокоиться, день ото дня мучаясь той нерастраченной, ничьей нежностью, превращённой теперь в самый жестокий яд, какой только можно сыскать на целом свете. Всё, что он мог — это бессильно злиться, огрызаться, кидать вещи в стены и погибать. Его отвергли, а сам себе он, такой вот навсегда изменённый беспутным путником меж звёзд, израненный и оставленный наедине с космосом и своим замороженным сердцем, был не нужен. Как же жаль, что это невозможно — выкинуть испорченного себя в шлюз и снова стать тем собою прежним, который всем устраивал и не знал никаких забот.
Никто не был виноват в том, что с ним, Рэесом Видалем, случилось, но каждый отвлекал его от переживаний и мешал вслушиваться в тонкий звон из самого центра разбитой души. Кажется, команда смирилась с тем, что отныне он безнадёжный безумец, но это было даже на руку. Когда Рэес запирался в своей каюте и не отвечал на зов, никто его не тревожил, не прерывал и более одного раза к порогу не приходил. Ему давали спокойно побыть в одиночестве и выгореть, потому что потом Рэес был кое-как, но похож на адекватного человека, и с ним можно было иметь дело, говорить в нейтральных тонах, обсуждать их текущие положение. Иногда даже с толком.
В один из таких приступов отсечённого от всех уединения к Рэесу в каюту решительным шагом ворвался Киан Дагер. С ожидаемым пылом Видаль взбесился — в эти особенные часы он терпеть не мог посторонних, все были для него чужими и врагами. Он не желал ничего слушать — только быть один. Никакого внятного разговора не вышло, но Киан, кажется, пришёл вовсе не облагораживать и помогать, а нарываться. Рэес мгновенно и с большой охотой, потому что вот он — источник раздражения, сам пришёл в руки, и с ним можно разобраться, раз уж первый и главный виновник недосягаем. Все векторы восприятия тут же перескочили с Райдера на Киана. В голове как-то слишком уж охотно щёлкнуло, и, едва не взревев с дикой радостью охотника, который нашёл жертву, Рэес бросился на Киана, схватил его и вжал в стену. Хотел ударить, просто потому что мог бы, ведь сопротивления ему не оказывали — таяли в руках тёплой послушной игрушкой, будто согласившись с грядущей бесславной участью стать избитым. А то и желая этого чёрт знает зачем.
Пассивная мягкость немного остудила Рэеса, кое-как он заставил себя расслабить пальцы, сомкнутые на шее Киана, подышал, а потом наехал:
— Что ты тут делаешь?! Оставь меня!
Чтобы добавить в слова веса, он снова поджал пальцы, чувствуя, как о кожу его ладоней забился чужой пульс. Быстро и очень горячо. Кровь никогда не врёт.
— Рэес, прошу тебя, хватит, — прохрипел Киан. Он сморгнул выступившую на глазах муть, и та повисла на его чёрных ресницах. Рэес поморщился. Слёзы обиды самые горькие. Уж он-то теперь в этом много понимал. — Ты сходишь с ума.
Он говорил что-то ещё, всё правильное, спокойное и безусловно хорошее, почти самое лучшее. Но не то. Видаль упорно молчал, считая про себя секунды, чтобы сровнять дыхание и не врезать бармену по зубам за излишнюю говорливость. За стойкой с градусными напитками это качество — бесценно, в быту — скорее досадный недостаток.
— …он убивает тебя! — отчаянно выкрикнул Киан, а потом сорвался в хрип, потому что Рэес стиснул его шею самым простым и первейшим рефлексом убийцы, который уже растерял всякую человечность. Перед глазами у него закувыркались обрывки пыльных цветов и осколки бутылок виски, такой жёсткой крепости, что после первого же глотка язык отнимался намертво. Его любимое. Его разбитое.
— Кто? — прошипел Рэес. Он прекрасно знал ответ. Но уж очень ему хотелось услышать это имя чужим голосом, узнать, что он почувствует, когда слоги этого имени побывают в чужой груди, выполощутся в чужом рту, покатаются по чужому языку и соскочат с чужих губ. Как вообще звучит это имя другим голосом, таким же проклятьем и такой же бедой, как его собственным?
— Райдер.
И у Рэеса внутри лопнули, соскочили с цепей все сдерживающие его единым целым крючья. Он рассыпался, задохнулся и с головой пропал в хлынувшем пенном бешенстве, таком ярком и огромном, что он даже не успел почувствовать своего стремительного исчезновения, не то, чтобы иметь возможность предотвратить это. Всё, собою Рэес Видаль больше не владел.
Он коротко и чётко, точно бездушный робот, замахнулся и ударил в «Райдера» острыми костяшками сжатого кулака. Голова Киана откинулась в сторону, с лопнувших губ на стену и пол брызнули тёмно-красные густые капли, ещё порцию крови бармен сплюнул, ещё одну Рэес вытянул из его рта через грязный и злой поцелуй-оплеуху. Он не отдавал себе никакого отчёта в действиях. Зачем бросился на Киана, зачем варварски терзал его зубами, руками, всем собой? Будто в какой-то разнесчастной попытке хоть так, хоть немного, хоть обманом (самообманом) и никудышной, жалкой подменой достать, урвать и присвоить себе немного Райдера. Киан был дурью иного качества и действия, но Рэес Видаль слыл жадным, неразборчивым в мужчинах и сейчас ему было на всё плевать.
Наглотавшись крови уже до тошноты, Рэес не отрывался, не успокаивался, он рычал, задыхался и, срываясь голосом, требовал, чтобы Киан повторял и повторял это — «
Райдер, Райдер, Райдер», и не давал ему дышать и думать, не позволял очнуться хоть на секунду, так сильно ему хотелось, чтобы каждый слог и каждый звук выламывал ему позвонок за позвонком. Это имя сдирало с Рэеса кожу, с мягкой плавностью отделяло его бронзовый покров от упругих атласных мышц, сухожилий и костей. Обнажало больше, чем хрупкое человеческое тело способно вместить и спрятать внутри. Это было не просто больно, это становилось уже чем-то за гранью всякой способности пережить и уцелеть. Сплошной слепящий белый шум, который проникал в вены и плыл внутри бензиновыми пятнами. Рэес глотал солёные слёзы, солёную кровь, солёную чужую боль, не соображая, что беззвучно плачет почти навзрыд, и только лишь отчаяннее разъяряясь от того, что ничего не чувствует, но всё равно невыразимо словами, невозможно страдает и мучается, и с тяжёлой скорбью мечтает только лишь о том, вот бы его сердце лопнуло прямо сейчас! И было совершенно не важно, как часто и чем он дышит, воздуха, чтобы заново ожить, ему всё равно не хватит.
Рэес вгрызался в Киана с какой-то почти животной свирепостью, едва слыша его слабые вскрики, но никак их не воспринимал, да и не имели они никакого смысла. Только не для него и только не сейчас. А потом он осознал вдруг: Киан обнял его, прильнул к нездорово пылающему телу в робкой попытке ответить на все грубости своей неуместной, осторожной нежностью. Рэес даже остановился, несколько растерянный — чужое прикосновение будто бы лишало его злости. Ладонь Киана Дагера безвредно скользнула по плечу, назад, на спину и, затмив своим теплом, опустилась на запретное — тот самый шрам. На одно страшное мгновение Рэес остекленел, потом взорвался, став, кажется, ещё злее и безумнее, и схватил Киана за запястья.
— Не трогай! — глухо прорычал Рэес. — Иначе я сломаю тебе руку! Всё, блядь, что в тебе есть, всё сломаю!
Путаясь в словах, Киан залепетал какие-то бессмысленные извинения. Он никогда не видел Видаля таким опасным и распахнуто-агрессивным ко всему на свете. Глаза его были совсем мутным и пустыми, и непроницаемыми ни для света, ни для узнавания, но если уж Рэес оказался в состоянии произносить слова, он скорее ближе к человеку, чем к зверю или сгустку чистого безумия. В противном случае не предупреждал бы о руке, а с упоительным хрустом уже ломал её, слишком любопытную и смелую. Киан вздрогнул, заново ощутив всю давящую боль от стального хвата.
— Прости, я не хотел…
— Замолчи, замолчи, — Видаль зажмурился с таким отчаянием, словно голос Киана причинял ему физические страдания, резал ржавым ножом вдоль вен, ковырялся остриём в сердце. — Просто вот заткнись! Ни звука больше.
Киан был напуган до чёртиков, до нервной дрожи во всём своём напряжённом теле, его то кидало в холодный пот, то знобило палящим жаром. С Рэесом творилось что-то жуткое, запредельное и глубоко ненормальное, и совершенно точно он не позволит прекратить это. Не помощь ему нужна, не покой, а безропотное послушание, податливая слабость и тишина закушенных губ. Электрические искры прыгали по позвоночнику, опасное, вспыхнувшее на адреналине и загнанном страхе, возбуждение с тугим жаром широко и больно крутилось внутри, почти распарывая живот. Киан приготовился терпеть и, послав всё к чёрту, храбро потянулся за новой порцией уничтожающих в нём всё человеческое поцелуев. Рэес прервал его довольно грубо.
Схватив Киана за ворот, он швырнул его на койку. Каюта была узкой, и этот манёвр занял одну секунду. Уже в следующую Рэес вдавливал распластанного Киана коленом в поясницу и шипел, предупреждая, чтоб не смел дёргаться, а то хуже будет. Совсем нехорошо будет, паршиво и мерзко. Себя Рэес Видаль никогда не жалел, с чего бы ему жалеть кого-то другого. Кого-то, кто не Скотт Райдер, у которого красивая тонкая мордашка, глаза-предатели и чёрная дыра вместо души.
Рэес быстро расправился с одеждой. Делов-то — дёрнуть штаны, схватить с полки мазь, которой он обхаживает свой возлюбленный шрам, добавить немного осторожной силы, чтоб не поранить хотя бы себя. Киан под ним судорожно, с такт напряжённому выдыханию жался, не управляясь с собственным телом. Он изо всех сил хотел быть послушным, удобным и не создавать никаких проблем — порыв, достойный восхищения, проявления благодарности и ответной заботы, на его беду Рэес был слишком зол, нехорошо взбешён и думал о другом. Он не хотел ни получить, ни отдавать ничего, кроме боли — единственно-настоящей, застилающей и восхитительно-полной, такой, чтобы ужаснуться. Чтобы перемкнуться, померкнуть и с тихой благодарностью богу, в которого захочется поверить ровно на одну, свою самую последнюю секунду, умереть. А потом просто жить дальше. Маленький шаг вперёд. Маленький милый Райдер ведь решился на это — он же перешагнул через него, Рэеса Видаля, да ещё с такой возмутительной и простой смелостью, что оторопь разбирает до сих пор. Или это зависть?
Жгучее, невольное возбуждение выламывало кости и стреляло по вискам тяжёлыми залпами из оранжевых искр и камней, в глазах всё мутилось и поминутно пропадало, а потом било сильнее, со всё сокращающимися интервалами, чтоб уж наверняка довести до исступления. Рэес действовал с дёрганой грубостью. В ней не было такой уж явной нужды, какую он вкладывал в каждое своё движение, нарочито резкое и наотмашь рваное, но унять грохочущее бешенство, охватившее его из-за доступности тела, что он чувствовал под ладонями, его тепло, льнущую к рукам готовность отыграть с ним что-то про любовь, он не мог. Не хотел. Ему было нельзя.
А ещё он отчаянно нуждался в этом. Киан Дагер отличный парень и верный друг, единственная его вина в том, что он — не Скотт Райдер. Рэес с силой вжимал Киана в постель, давил кулаком под затылок, чтоб не поднимал головы и не обозначал свой главный изъян, трахал быстро и жёстко. И почти ничего не ощущал — только то, как с каждым новым сцеженным сквозь зубы выдохом опадает внутри злость, а раскалённые скобы, которые зажимали его грудь в железо и мстительный плен, остывают и плавно рассыпаются. Избавление накатывало толчками, стрекотало собственным нестройным пульсом, которому вторил пульс чужой и весь его дрожащий витой огонь, бьющий из-под кожи. На пределе дыхания и сил, Рэес измучено склонился (но не поклонился) и упёрся в Киана лбом. Он продолжал сжимать бармена руками, безотчётно и с каким-то урывистым отчаянием, тянуть и мять его одежду пальцами в тоскливом понимании: для неразборчивого тела этого всего хватит, но то, что трепыхается и заходится голодным воем внутри, так и осталось неудовлетворённым и по-прежнему (а то и ещё больше) истерзанным. Он кончил без радости, в смятении и будто бы со стыдом. Всё это было гадко, грязно, жестоко в обе стороны и совершенно-совершенно неправильно.
Кое-как отдышавшись, Рэес оставил, наконец, Киана в покое — разжал пальцы, отпустил его, велел убираться, не показываться на глаза и никогда не вспоминать об этом. Достойно пригрозить не получилось, даже выразительно обозначить это голосом и то не вышло, потому что ничто в нём не желало быть сильным, — всё, чего он добился, это очередной, самый давящий и сильный приступ жалости к своему разбитому, блёклому сердцу, которое никому нельзя пытаться исцелить. Судя по тому, с каким видом Киан Дагер кивнул и какой тяжести взгляд оставил на Рэесе, кажется, хворь эта очень заразная…
А потом Рэес просто лежал, широко раскинувшись на мятом белье, и смотрел в потолок. Кисти рук свободно свисали по обеим сторонам койки, он весь будто бы поник и обессилел, даже привычно черпать воздух лёгкими и то получалось с трудом. Усталость и пустота рассаживались по отведённым местам, принимая его под свою бережную опеку. Поддавшись тяжести ресниц, Рэес закрыл глаза. По обратной стороне век поплыли тёмно-красные мутные круги, сбоку включился и тихо зажужжал кондиционер, стало чуть прохладнее, чуть свежее и будто бы свободнее, высыхал горячий пот, тело остывало до сносных температур. И впервые за тысячу и тридцать лет Рэесу Видалю было хорошо.
Кажется, он уже засыпал или проваливался в обморок, как по всей его успокоенной поверхности заискрилась звёздная рябь. Рэес среагировал на этот зов подневольно, скорее чутким рефлексом, чем настоящим желанием. Он заставил себя отложить погружение в сон на минуту, которой должно хватить, чтобы понять в чём дело. К движению добавился звук — ВИ с деловым спокойствием сообщил: на личный терминал поступило одно новое сообщение. Рэес резко сел, изнутри его обдало ледяной чёрной водой, смывая обретённый уют, каюта закружилась во всех возможных плоскостях и по всем существующим орбитам, теряя краски, объём, пол и потолок. Рэеса Видаля затошнило невозможной догадкой — на кого это он, влюблённый по уши сентиментальный дурак и оголодалый среди песков и ядовитых испарений романтик, поставил отдельное оповещение с особенным сигналом? А потом спасительно позабыл, измученный глупой надеждой, что ещё хоть когда-нибудь услышит его?
— Перенаправить сообщение на мой инструментон, — скомандовал Рэес и без сил осыпался в постель как в бездонный цинковый гроб.
«Кому: Рэес Видаль
От: Скотт Райдер
Рэес.
Понятия не имею, получишь ли ты это письмо. И откроешь ли вообще, увидев от кого оно. Тем не менее, я напишу его и отправлю на тот адрес, который мне известен, и с которого приходили твои последние письма. Я читал их все, и до сих пор не удалил ни одно. Ты имеешь право быть обиженным и злым, и проклинать меня на все лады. Твоя неприязнь ко мне обоснована, я не снимаю с себя никакой ответственности за случившееся на Кадаре, но хочу объяснить кое-что. Это гложет меня, и я хочу освободиться. Мне нужно жить дальше. Тебе тоже.
Пожалуйста, дочитай до конца. Раз уж начал.
Я хочу, чтобы ты понял — у меня и в мыслях не было убивать тебя! Никогда. Ни за что. Я бы просто не смог. Но всё с самого начала пошло наперекосяк. Сознаюсь, да, я растерялся, я не знал, как поступить, чтобы было правильно. Здесь есть и твоя вина, кстати, — твои действия, которые настолько разошлись со словами, сбили меня с толку. Я испугался. Решил, ты собираешься одним махом убрать и Слоан Келли, и меня! А потом ты вдруг бросился бежать, хотя до этого никогда не сомневался в том, что должно быть сделано. И мне всегда казалось, ты не из тех, кто отступает. Впрочем, что я о тебе знаю?.. Я хотел задержать тебя, мне нужно было поговорить с тобой, остановить, как-то разрешить всё нормально, но у меня не вышло. Я хотел обойтись без крови, но не преуспел и в этом. Кстати, ты знаешь, что Слоан всё равно погибла? Это я убил её. Так уж вышло.
Иногда мне кажется, я только и умею, что всё портить. «Правильно» и «нормально» — явно не по моей части. После случившегося на Кадаре неспокойно и смутно, летать по системе опасно, люди в отчаянии способны на многие безрассудные глупости (мне ли не знать). Хотя если ты вдруг вернёшься туда, то, может быть, сможешь что-то наладить. Исправить. Сделать правильно. Стать не просто кем-то, а героем для целой планеты. Ты же хотел Кадару, сейчас она — ничья.
Что ж, вот вроде бы и всё. Вряд ли тебе интересно, стало ли мне легче, но я отвечу — нет, не стало. Наверное, для этого нужно больше времени. И больше виски. Знал бы ты, как я ненавижу виски, но я пью его и пью, потому что у меня отнимается язык, и я не могу говорить. Моя команда уже слышать ничего не может про Кадару! Я, признаться, тоже.
Я не питаю никаких иллюзий, Рэес. И не думаю о том, что ты простишь меня. Точно так же, как и я, наверное, не смогу простить тебя. Тем не менее, я посчитал, что ты как минимум заслуживаешь знать правду. Хоть сам её никогда ни во что не ставил. (Кстати, а твоё имя хоть настоящее?..) Я помню, как ты помогал мне, и я благодарен за это. Жаль, что не смог ответить тебе тем же.
P.S. Знаешь, если бы я умел быть «нормальным» другом или мог «правильно» любить кого-то, то хотел, чтобы ты этим «кем-то» оказался ты. По счастью для нас обоих это невозможно. Я ищу пути, а ты их обходишь.
Береги себя и прощай,
Райдер».
