Камни на снегу

У Джона раны, грубо и наспех зашитые полевым хирургом, и из них ещё торчат нити, которые Джон сквозь сон хочет сорвать со своей кожи. Собственное тело все ещё кажется раздробленным, а в голове тихим эхом звенят сорванные кольца гранат — сквозь них до Джона не добраться боли и скорби от того, что дома его никто не ждёт. Дом кажется серее, чем прежде, и меньше, чем казался в детстве — мальчишками они с Роббом считали, что жили в настоящем замке. Замкú давно сменили, и Джон то сжимает нервно ключи в кулаке, то перебирает опавшие листья носком армейского ботинка, и ожидание на фоне тающего сентября веет на Джона тоской. Санса приезжает на чёрном, блестящем от полировки автомобиле — безупречная, как всегда, и Джону вмиг неуютно. — Арья умотала на материк с Джендри, — бросает она вместо приветствия и не бросается в объятия двоюродного брата, которого не видела больше двух лет. Острые каблуки ее туфель громко стучат по дорожке — созвучно с кольцами гранат и параллельно щелчкам автоматных затворов в голове Джона. Санса отпирает тяжелую дверь, проходит внутрь, остановившись посреди полукруглого холла, подсвеченного алым солнцем сквозь мутные стекла окон. — Ты действительно хочешь остаться здесь? — спрашивает она через плечо. Джон не уверен, что она смотрит на него — ему не различить ее глаз, спрятанных за тяжёлыми, темными стеклами очков. Она вся как в броне — в шелковом платке, туго повязанном на голове, в белых, будто свадебных, перчатках до локтей. — Да, — он бросает спортивную сумку на пол, поднимая слой пыли. — Это ведь и мой дом тоже. Губы Сансы двигаются как червяки, словно она хочет в ответ то ли что-то сказать, то ли улыбнуться, но не решается. — Хорошо, — не сразу соглашается она, оставляя ключи на кофейном столике под зеркалом. — Я живу в Дредфорте с мужем. Приезжай, когда тебе удобно. Джон приезжает в Дредфорт почти месяц спустя, незадолго до Хэллоуина. Дредфорт весь в резких линиях домов и с грозными шпилями на крышах — и Джону трудно представить среди этого Сансу. Он спрыгивает с автобуса на остановки две раньше, позабыв о ранах, и те в напоминание отзываются тупой болью, стреляющей в ноги. Джон идет, слегка прихрамывая, вдоль ряда одинаковых домов с лужайками из жухлого газона и под страшными взглядами вырезанных к празднику тыкв. Дверь ему открывает Санса, и Джон, поймав ее недоуменный взгляд, вспоминает, что забыл ее предупредить, проговорив полдня с Арьей по телефону. Санса впускает его неохотно, и когда она заходит на ярко освещенную кухню, Джон видит ее причины — они пробиваются сквозь нежный шифон блузы сине-фиолетовыми кругами на ее плечах и спине. Санса говорит о погоде — тема, которую можно вежливо обсудить с незнакомцем или нелюбимым братом. Из духовки тянется запах пастушьего пирога и клубы пара поднимаются от свистящего чайника на плите — это всё, кроме бледнеющего синяка на скуле Сансы, отдаёт домом и старательным, нарочитым уютом. — Где твой муж? — спрашивает Джон, резко огибая недовольство Сансы осенними дождями. Санса бегло снимает кожуру и выдирает сердцевины яблок — ожесточенно и сосредоточенно, как удары ее мужа. Лицо ее скрыто за волосами, и издалека она сошла бы за призрак, который иногда навещает Джона, когда он под болеутоляющими. — Он уехал к отцу, его мачеха недавно родила, — через ровный голос Сансы упорно пробивается бесстыдная радость за своё временное одиночество. — Или он у Миранды — сегодня же пятница. Джон не запоминает, когда и как предлагает ей уехать — память органична в своей ограниченности, вмещая только подсвеченный разгорающимся вечером профиль Сансы за рулём автомобиля и то, как идеально он ложится на резкие изломы домов за окном. Полумрак паба заглушает следы на теле и лице Сансы, делает его юнее и спокойнее. — Почему ты вышла замуж? — спрашивает Джон под стук кружки о грубо выделанный, весь в трещинах стол. — Бран сбежал из дома, подговорив Ходора и Миру. Ну, знаешь, сразу после всего, что произошло с родителями, — Санса с досадой мнёт атласный ворот блузы. — Ему тогда ещё не было и восемнадцати, и соцслужба, кажется, ночевала у нашего порога. И скоро они забрали Рикона. После побега Брана ни один суд не решил бы в мою пользу. Рикона воспитывает хорошая женщина, я проверяла, — сразу же добавляет Санса, поймав тяжелый взгляд Джона. — Иногда он мне даже пишет. Дом бы у меня забрали из-за долгов родителей, а это было единственным, что у меня осталось. Рамси показался мне хорошим вариантом: добрее Джоффри, моложе Тириона, — губы Сансы вспарывает горькая усмешка, которую цепляют, когда смиряются с проигрышем. — А ты? — глаза Сансы растерянно блуждают по Джону, пытаясь выхватить что-то схожее. Рубцы на лице, военный жетон на груди, тускло блестящий полумесяц на левом безымянном. — Ты был женат? Джон крутит кружку с пивом, медля с ответом — об Игритт он не говорил даже Арье. По телефону не сказать об этом. Или о том, как одиноко было хоронить жену. В основном, он позволяет говорить Арье: о жизни на материке и в вольных, как она их называет, городах, о подработках в кафе, о путешествиях автостопом. Джон кивает, прикрывает ладонью глаза, спасая себя от рыжего огня волос напротив. — Ты ее немного напоминаешь, — выдавливает виновато он, смотря на Сансу из-под козырька ладони и натыкаясь на улыбку Сансы, неровную и немного блаженную. От них обоих несет алкоголем, и этот запах становится гуще в тесной кладовой, где они с трудом умещаются вдвоём. Голая лампочка висит над ними, вспыхивая и угасая с редким скрипом и почти без аритмии. Сначала ведет Санса — желание быть любимой женой побеждает старую скорбь Джона. Это все небрежно, неуклюже и поспешно — его пальцы в ее узком, влажном лоне, его рука, тяжело лежащая на ее груди, и ее обрывистые стоны. Джон прикрывает глаза, впиваясь в ее губы, сухие и в кровавых трещинках — так, чтобы не видеть ее лица, так, чтобы сквозь полусомкнутые веки пробивалась пылающая медь волос. Ему стыдно, когда он встречает перед сном смешливый взгляд жены из фоторамки, которая, кажется, стоит совсем не ровно, и Джон поправляет ее многократно и едва ли не в такт минутной стрелки. Он жмурит сильно глаза уже в постели перед сном — больше ребёнок, чем прошедший войну мужчина — и пытается вспомнить глубокий смех Игритт, что звучит в его памяти всегда, стоит утихнуть снарядам. Но в мыслях настойчиво воссоздаётся только яблочный запах, едкий, как уксус. Он прикрывает глаза снова, когда они встречаются под Рождество. Снег падает со скатов крыш, гонимый ветром, в мансардной душно и темно, и запах праздничных пирогов мягко поднимается туда с первых этажей — его они грубо выбивают из комнаты соленым потом. Рамси всегда отсутствует по пятницам и по праздникам — и Сочельник, выпавший аккурат перед уикэндом, как двойной повод для Сансы уехать из Дредфорта. На ее голубом платье, расписанном кружевными птицами, тринадцать пуговиц — Джон узнает это позже, когда высвобождает из плена покатых плеч птиц, отпуская их к ее лодыжкам. Кожа у Сансы нежная, как атлас, и прозрачная, как кисея. Джон обводит извилистый рисунок вен на ее груди и животе и старается не сжимать ее бёдра сильно — так, чтобы не оставить свои следы на ее теле. Но Санса сама вдавливает его руки в своё мягкое, податливое тело — и Рамси будет бить ее много чаще и остервенело, как дикий зверь. И улыбаться она будет неровно и совсем немного блаженно потрескавшимися губами. И Джон будет рядом не только по пятницам и по праздникам. — Когда это все закончится? — тихо спрашивает Санса после, когда они, изможденные, лежат на узкой тахте. Им обоим стыдно — не перед своими супругами, но перед собой, иначе бы они не прятались в полупустом доме, затаившись под темным сводом крыш. Джон оглядывает бревенчатый потолок, грозно нависающий над ними, и щурится, когда замечает муху, запутавшуюся в нитях паутины. Вопрос Сансы не требует ответа, и он задаёт свой: — Ты могла бы отдать дом тогда, расплатиться с долгами и жить без всего этого, — ее синяка на животе он касается неощутимо и с укором костяшками пальцев. — Почему ты так не поступила? — А ты бы так поступил? И Бран, Арья и Рикон когда-нибудь вернутся, — мечтательно произносит Санса, вжимаясь в тонкую простыню. — Им нужно место, которое их ждет. Ты же вернулся, — не сразу добавляет она. Они словно мерятся своими увечьями, когда вместе — эта мысль преследует Джона каждый раз, когда Санса соединяет, будто бы в созвездия, его розовые рубцы своими пальцами. — Тебя как будто возродили из мертвых, — шепчет она с подавленным восторгом и хмурится, когда оглядывает своё нагое тело, слабое, молочно-белое, почти чистое. Огня в волосах Сансы кажется больше, чем в воспоминаниях Джона об Игритт, и это пламя напористо пробирается под сомкнутые веки Джона. Джон не знает когда — на третий или четвёртый раз — он смотрит уже на Сансу, целует именно Сансу, а не дымчатый призрак, за которым охотится иногда во снах. Игритт постепенно уходит, оставаясь только в бледном полумесяце на пальце и в фотографии в рамке — и война в голове Джона берет его сон на абордаж. Щелчки затворов, шум моря и крики Сэма все громче, неизбежнее и реальнее — это честная плата за Сансу и ее избитое тело. — Как там было? На Фолклендах? — спрашивает она однажды, когда к ней после содеянного заново подбирается стыд, но не вина. — Неожиданно холодно, — отрешенно отвечает Джон, цепляя рубашку на влажное, ещё не остывшее после содеянного, тело. И Санса более не задаёт вопросов о войне. Джон надеется, что к весне все закончится — тогда сойдут снега и им не надо будет искать чужого тепла. И те редкие февральские дни, когда им удаётся побыть вдвоём, Джон вбирает в себя целиком, любя Сансу так, как того заслуживает и жаждет она — жадно, нетерпеливо и глубоко. Тело Сансы более плавное, мягкое, больше женское, чем девичье, и Санса молчаливо и смиренно кладёт его шершавую ладонь на свой живот — сердце Джона, ухая, падает к ее ногам. Ему нечего предложить, кроме себя, своих ран и неумелой, но крепкой заботы, и Санса, кусая губы до кровавых трещин, отказывается от всего, сама однажды загнав себя в ловушку. — Он расплатился с долгами нашей семьи, — глухо говорит она, перебирая кольца на пальцах. — И получил взамен меня и наш дом в Винтерфелле. Мы останемся ни с чем. Бран, Арья и Рикон останутся ни с чем. Март наступает, отмывая тротуары от снега, и Джон шагает по сухой земле, втаптывая в неё своё решение. Дредфорт относительно недалеко, и он всегда будет рядом с Сансой и ребёнком, забирая их к себе ненадолго, чтобы потом возвращать Рамси и под острые шпили дредфортских домов. Это правильно и почти по-божески. Весеннее солнце бьет в серебро военного жетона — оно блестит много ярче его обручального кольца. Как в напоминание о том, что все его раны от того, что Джон всегда шёл прямо, не отступая, не оступая. Рамси отсутствует дома по пятницам и по праздникам — и вечер четверга Джон встречает на безукоризненной кухне дома Болтонов в Дредфорте. Там ровный ряд резных шкафчиков, полотенца с кружевом на кайме и наливной пол из слоновой кости, белизну которого Джон неудержимо разбивает кровью Рамси. Красное на белом — это признали красивым задолго до него. Джон отзеркаливает Рамси его же удары, ранее предназначенные для Сансы, и добавляет с десяток от себя самого. Рамси стихает к возвращению Сансы, застывающей бледным призраком на пороге комнаты. Санса себя не марает: перешагивает мужа аккуратно, звонко стуча острыми шпильками туфель, протягивает Джону холодную банку пива, не касаясь его сбитых в кровь рук. И — улыбается неровно, нервно, совсем немного блаженно потрескавшимися губами. Сансу начинает трясти, когда за окном раздаётся вой полицейских машин — их Джон вызвал заблаговременно. На допросе со следователем и психологом Джон говорит долго, расторопно, с упоением: о войне и о рыжих женщинах, о Рамси и о войне. Это почти как песня, в которой Джон ни разу не проигравший, и больше, чем исповедь, после чего он спит впервые крепко и без отголосков прошлого, замолкнувших, будто бы скованных толстой коркой льда. Санса теряет ребёнка — по крайней мере, так сухо сообщает она Джону в телефонную трубку. А после пишет ему ещё дважды: сначала, когда возвращается Бран, и месяц погодя, когда приезжает, наконец, и Арья. А может, ребёнка и вовсе не было, думает Джон, бессмысленно всматриваясь в серый потолок тюремной камеры, весь в трещинах, но без паутин. Джон разминает кулаки — пальцы хрустят громко, и громко возрождаются в памяти предсмертные крики Рамси и глухой стук его костей о кухонный пол. Но это стихает под наступлением ночи и сна, который теперь всегда безбрежно бестревожен.