веснушки и маленькая грудь

      она ненавидит, когда во время секса ее трогают за волосы, но кроме этого можно почти все.       можно сложить руки на ее бедра; они у нее широкие, настоящие девичьи бедра, казалось бы, но на самом деле — дико костлявые и неудобные. можно аккуратно сжать ее грудь и гладить большими пальцами соски — она почти плоская, как мальчишка в пубертате, гладильная доска. можно даже целовать ее, — обычно, в ее профессии это недопустимо, — и она будет пошло и влажно стонать тебе в рот, податливо размыкая свои тонкие губы без помады.       можно просто смотреть в потолок и ждать злосчастного конца.       а трогать за волосы нельзя.       Мирон один раз попытался; она стояла между его раздвинутых колен, волоски на ногах вставали дыбом, когда она неосторожно задевала их, не касаясь ладонями кожи, ее рот влажно хлюпал и, на самом деле, Мирону почти казалось, что она хлюпает и носом, как бедная, несчастная девочка — но, конечно же, нет, ему только казалось. закат бился в стекло мотыльком: порхал над острыми плечами с рыжеватыми созвездиями крохотных веснушек (каждой хотелось коснуться губами), обводил напряженно сведенные лопатки (господи, Мирон, не смотри в зеркало, не смотри в зеркало, не смотри в…), путался в ершистых коротких прядках, торчащих ежиком на затылке и падавших на глаза наивной детской челкой. ее рот был похож на удивленное «оу!», покрасневший и влажный, пока она нежно облизывала головку, а Мирон —       Мирон просто задрожал бедрами и протянул руку к ее голове, лаская впадинку на затылке указательным пальцем.       волосы были жесткие. колючие. упрямые в своем рвении стоять торчком, слипшиеся от не покорившего их геля, и поэтому челка, эта наивная детская челка, наверное, пушистая, чуть более светлая, слиплась сосульками, и немножко задевала ее лицо, и казалась, черт возьми, взрослой. они ни в коей мере не были мягкими, — возможно, только на затылке, — и это как-то совсем чуть-чуть разорвало Мироновские шаблоны, его маленькие клишированные представления из книг, что проволочные на вид волосы всегда мягкие-мягкие, нежные, легкие, что шлюхи не целуются в губы, что они прожженные, циничные, уставшие, что они никогда, н и к о г д а не влюбляются просто так.       что их сердце нужно отколупать из засохшей краски и согреть в ладонях.       но она просто взяла его за запястье и положила его руку на диван.       Мирон не знал, как ее зовут. она даже не говорила при нем — только курила на лестничной площадке рано-рано утром, одну за одной, нервно и дергано, и у нее были быстрые глубокие затяжки, которые она почти мгновенно выдыхала. Мирон смазано кивал ей, когда спускался по лестнице, стараясь не держаться за широкие деревянные перила (однажды подержался уже — перчатки в блевоте пришлось выкинуть, потому что этот отвратительный гниюще-спиртовой запах не отстирался бы никогда), она, кажется, вообще не реагировала.       она стонала, но не говорила.       она позволяла целовать, но не трогать волосы.       и вот блять.       лучше бы так было и дальше.       лучше бы Мирон и дальше равнодушно кивал ей, спускаясь по лестнице утром, злой и измученный дипломом, не знал ее имени, не слышал ее голоса, чем сидел в ее квартире на кресле, расставив ноги, пока она сосала его член, просто потому что,       потому что,       потому что Мирону о с т о е б а л о одиночество. потому что ему о с т о е б а л о дрочить в душе, дрочить в комнате перед ноутом, дрочить в постели, кусая губы. потому что Мирон просто,       просто,       просто позвонил по номеру, и поговорил с каким-то стремным мужиком с четким кавказским акцентом, и заказал шлюху. — слушай, дорогой, — сутенер мялся и немного виновато пыхтел в трубку, — сейчас одна свободна. у нее грудь, знаешь… — плевать, — говорит Мирон, а потом смеется, — маленькая грудь? — да, — отвечает сутенер. — и веснушки на плечах.       а Мирон обожает веснушки.       а Мирон обожает маленькую грудь — не спелую, дынную, не чтобы белые сожженные пергидролью локоны, выворачивающиеся наизнанку мягкие губы в красной помаде и шов от имплантантов, нет, Мирон любит т р о г а т е л ь н ы х.       Мирон любит острые плечики и порхающий по ним закат, сведенные лопатки, мокрый рот, встопорщившиеся от геля волосы на затылке, чуть темнее, наверное, слипшиеся на висках, такие проволочные волосы и глаза. стеклянно-голубые, брызгающие ядовитым фосфором и такие… человечные.       будто не нужно выколупывать сердце из засохшей краски подъездных подоконников и в руках греть не нужно, а нужно погладить, блять, по голове и просто обнять, потому что трахать ее каждый трахает, и целует, и еще хрен пойми что делает.       а у нее рот влажно хлюпает, складываясь в удивленное «оу!» вокруг Мироновского члена.       он теперь неплохо знает ее расписание: в четверг приезжает один из постоянных клиентов, в воскресение — сам сутенер, дает ей немного наркоты и называет своей любимой девочкой. Мирон плотно втискивается во вторник, слушает приглушенный горный рокот в чужой груди, по ошибке равносильный смеху: — и не смущает грудь, и веснушки? — куда только делась та блядская неловкость, то пыхтение? — лучше скажи, как это золотце зовут, — Мирон прижимает телефон к уху плечом и разбивает яйца на сковороду.       яйца шипят, а сутенер мразотно хохочет: — Славяной, — и бросает трубку.       Славяна стояла меж его раздвинутых ног, цеплялась пальцами за колени и выглядела так жалко, будто готова была заплакать.       Слава курила одну за одной, а потом от ее ладошек дыбом вставали волоски. — Славуша, — выдохнул Мирон, слабо-слабо, тихо-тихо, лихорадочно гладя колкие виски, лохматую макушку, втянутые щеки, чуть ли не трогая ресницы — все в комочках от дешевой туши. – твое золотце двухметровое, парень, — надрывался стремный мужик с четким кавказским акцентом,       но она не убрала руку Мирона со своих волос.