Когда оба меня съедите

В пятницу вечером Сиэль Фантомхайв то и дело подходит к двери и смотрит в глазок. Переминается с носков на пятки и обратно, теребит в руках замусоленный обрывок газеты — он уже почти превратился в бахрому — возвращается в гостиную. Она освещена торшером и электрическими канделябрами. Внезапно решается, что света недостаточно и включается люстра, ликвидируются канделябры. Комнату еще раз оглядывают — все должно быть в высшей мере аккуратно. Фамильная мебель натерта воском, а пол и окна начищены: на фоне сиренево-розоватого неба — уже присыпанного сверху первыми жирными блестками — кружит огненная листва. Сиэль разве что напоследок взбивает диванные подушки: как-то небрежно они расположены, а ведь все должно быть аккуратно. В высшей мере. Как кульминация увлекательной, многостраничной книжки. Он думает об этом снова и снова, разумеется, для того, чтобы не думать о другом и отвлечься. Но вот, сравнение с увлекательной книгой его смешит, а если мысли дадут трещину, начнется волнение, а тогда произойдет… Звонок в дверь. Кратковременный и четкий, как гудок экспресса, несущегося к станции. Так могут звонить только люди, уверенные зачем и к кому явились. Такое немного успокаивает, и, прежде чем открыть, Сиэль делает глубокий вдох. Незнакомец одет в пальто в стиле милитари, костюм, начищенные туфли и кожаные перчатки. Все элегантное, черное и приятно контрастирует с бледной, кипенно-белой кожей. — Здравствуйте, полагаю, я попал верно, это дом мистера Фантомхайва? Голос низкий — касание бархатом к запястью там, где кожица особенно тонкая. Фантомхайв забывается и чуть заикается: — Д-добрый вечер, он и есть. — Он отходит в сторону, чтобы мужчина смог перенести через порог запах вечереющей осени да отголосок одеколона — нечто темное и лесное. Сосновый бор. Хищные птицы. — И вы можете звать меня просто Сиэль, — Фантомхайв проворачивает ключ в массивном двойном замке и оборачивается. Мужчина значительно выше: Сиэль ему до подмышек. — В таком случае, я — просто Себастьян. По телефону все не такое, каким кажется. — Не думал, что вы окажетесь… Мужчина догадывается, его глаза едва улыбаются: — Я вас пугаю? — Напротив: создаете впечатление интеллигентного человека, который… попросту не способен откликнуться на мое объявление. Улыбка как будто скатывается из глаз и завоевывает вытянутое и благородное лицо: — Вот как. Внешность в большинстве случаев обманчива. Хорошее — не всегда хорошее, а плохое… не всегда хорошее тоже. Себастьян снимает перчатки, — и Сиэль отмечает музыкальную длину пальцев — затем пальто. Гостя провожают в комнату к сверкающей люстре, темно-синим портьерам и светлой, кожаной мебели. Гость оглядывается. — У вас очень уютно. — Но представляли не так? — Воображалось нечто запущенное. — Ну, а я сам? — спрашивает Сиэль и тут же понимает, что вовсе не хочет знать. — Хотите чего-нибудь выпить? — Не откажусь, благодарю. — Кофе, чай, виски… Еще есть коньяк. — Виски. Сиэль наливает и себе, только разбавляет колой. Себастьян принимает стакан, делает глоток и осматривается: проходится вдоль книжного стеллажа. Вытянутая и мрачная фигура кажется монолитным сплавом: невероятно тяжелой, даже при всей своей узости и сухопарости. Есть в ней и нечто довлеющее: Сиэль не может определиться, хочет ли он оказаться под властью настолько загадочного и тактичного черного. — А где жители? — Себастьян имеет в виду дюжину пластиковых контейнеров да террариум, который придется в пору разве что черепашкам. Пустота. — Раздал, а часть отпустил. — Лягушечки? — Богомолы. — Со мной сожительствует кошка. Русская голубая. — Вы бы тоже ее отдали на моем месте. — Скорее всего, полагаю, она бы предпочла остаться — слишком старая, мы много лет вместе. — А сколько вам лет, если не секрет? — личные вопросы они не обговаривали. Сиэль рассчитывал, что угадал возраст по голосу, да было и не интересно… до тех пор, пока не увидел обладателя. — Тридцать девять. А вам? — карие глаза чуть прищуриваются. Очень привлекательные, умные глаза. Они могут как играть, так и обжечь. Сиэлю такие типажи знакомы. — Двадцать… — он вдруг забыл. — Двадцать… Просто двадцать. Себастьян тепло улыбается: широко, чуть-чуть смеясь. Очень неожиданная улыбка. Очень внезапная. Она как будто лишняя на элегантном и прохладном лице, и в тоже время — нет. А еще в этом мужчине много «очень». — Хотел бы я хоть на чуть-чуть забыть свой возраст, — говорит он. — В духовке допекается картошка, скоро будет готов ужин, или я не должен?.. — Мы с вами уже об этом говорили, вам ни к чему морить себя голодом. — Понятно. — Любите картофель? Я имею в виду, это то, чего вы хотите именно в этот вечер? — Печеная картошка с сыром — любимое блюдо с детства. А мясо уже готово, — при последних словах Сиэль вспыхивает, как мак. — Говядина… Понимаете, хочу, чтобы меню ничем не выделялось. Никаких голубых омаров и прочего… но, может, немного вина. — Очень хорошо понимаю, — точно много «очень», — будничное и мелочное — в итоге самое бесценное. Однако, об этом узнается лишь на грани потери, верно? — По едва заметным морщинкам у глаз, кажется, что Себастьян часто улыбается ими. Сиэль пытается наложить умоляющий призыв о чудовищном в своем объявлении и отклик на него на человека перед собой. Неужели внешность настолько обманчива? — Но могу я вас кое о чем попросить? — Глаза больше не улыбаются. — Можно коснуться вашего лица? С момента, как вошел сюда, испытываю это желание. И мужчина пожимает плечами, мол, ничего не могу с собой поделать. Сиэль вдруг не знает, куда деть руки: они то болтаются, как шнурки, вдоль туловища, то самозабвенно мнут газету или обляпывают стакан. Наконец, он решает бросить их по швам, кажется, это лучшая идея: для этого надо отставить виски с колой на полку и поправить воротничок рубашки, он по школьному торчит из-под темно-синего джемпера, того, что удачно под цвет глаз. Вслух произносится: «Хорошо», и оно уже изнасиловано попытками держаться естественнее. Последний раз его трогала соседка: миссис Грунде сдавила руку клешней, чтобы удержаться от падения. Она запечатлела на его запястье крошечный бурый синячок. Он похож на кукольную пуговку — в месте, где кожа поцелована старинным перстнем. Старческое дыхание в лицо смешивалось с морозным дуновением; щипало щеки, и лед — холод… Значит, происходило зимой, а нынче уже начало осени. Так вышло, что Сиэль с рождения щепетилен к личному пространству. Во всяком случае, ему кажется, что с рождения: ведь иногда прошлое меняет очертания и даже временные отрезки. Иногда он выпадает из реальности и не помнит, чем занимался минуту назад. Киноленту, которая представляет его небурное существование, нахально монтируют, разрезают и переклеивают. Хаос и бесконтрольность вызывает головокружение, тошноту и ощущения распаренной оголенной кожи. Он в коконе и в яичной ментальной скорлупе ровно до тех пор, пока не дождется своей очереди на право обладание фильмом. Он — главный актер. Он ждет аплодисментов, хотя не уверен… А еще ищет в задних карманах джинс сценарий, но не находит… Простите, а кто режиссер? Мне бы обговорить условия работы. Условия не годятся. Скорлупа, вот, давно треснула: часть осколков в земле, но самые крупные щитки еще можно склеить с грехом пополам, сделать вид, что все на месте, как до этапа разрушения. Рождение — разрушение. Синонимы. Так написано в сценарии. Но в них нет ничего созидательного. Для кого угодно, только не для такого, как он. Даже если безмолвный режиссер твердит: «Синоним разрешения — трансформация». …Касаться синеглазого человека мог только один — рожденный с ним единовременно, по праву, и лишь по какой-то случайности отошедший в отдельную органически продолжающую часть. Чей вкус слезы он знает, как своей собственной? И все же… Все же в этот вечер Сиэль не только терпеливо ждет экзекуции, но и находит решимости поднять глаза на призванного демона. Он ловит в ореховом, пышущем жаром море некую странность, которой не способен дать определения: она то появляется, то ускользает, словно зовет куда-то или готовит к чему-то. Нервы Сиэля напряжены, как канат, ему может и показаться. На долю мгновения — время движения руки от тела к телу — мелькает вопиющее: «А если обманет и сделает все прямо сейчас, внезапно и без уговоров?» Ведь Волку, которого впустили в козлиный домик, не зачем ждать окончания церемоний. Они всего лишь сентиментальны. Себастьян касается щеки и задевает безымянным пальцем уголок губы. Движение до того осторожное, что невольно думается о некоем Его Величестве и преданном вассале. Живая сцена в неживой обстановке, и все эти пластиковые контейнеры и диванные подушки, уложенные в аккурат, не годятся: нужно больше золота. Восторг прислуги и снисходительное позволение — напускное, конечно — из-под опущенных ресниц ручного божества: «Позвольте? — Позволяю». Они столь взаимозависимы, что слезы невольно наворачиваются на глаза всяк свидетеля. Слишком чисто, чтобы быть истиной, и слишком близко к тому, что когда-то принадлежало отчасти самому Сиэлю. Что ему хотелось бы повторить. Нечто похожее на исключающую мир связь, священные узы, скрепленные еще до рождения. Пульсирующие рецидивы в двух схлестывающихся душах. Синий — это ведь почти черный. Синий — его цвет настолько, что Сиэль уже перенасыщен и проклят им до состояния чернил. И он ожидал, что у человека, обрамленного в сплошь благородство и сдержанность, руки прохладные, как ноябрьская кора, однако, это нечто сильно нагретое — изнутри, от мощного, солнечного ядра — и вовсе не неприятное. — Вы выглядите изрядно моложе своих лет, — Себастьян делится мыслями вслух. — Говорят, что такие люди условно скользят своим духом над Землей со всеми ее тривиальностями. Слова, как перья, падающие на запачканную мостовую. В обстоятельствах Сиэля — это лишь попытка наслаждаться кружащим снегом во время кровопролитного акта спасения. Сколько жертв… Он отвечает: — Я не могу назвать себя таким уж невинным. — При слове «невинность», должно быть, воображаете херувимчиков с арфами? — Похожее. Себастьян улыбается: — Такая невинность претит, — он касается большим пальцем скулы. — Кожа такая нежная… Нежная — значит, румяная, пропитанная энергией, которая сочится из нее с живостью младенца. Румянец — вкус — аппетит. Вопрос рождается прежде, чем Сиэль осознает его: — На что это похоже? — На ум приходят только подушечки кошачьих лап. Мяконькие такие. — Я имею в виду другое. На что похоже… быть вами? Улыбка растягивается. Резиновое, упругое. — А смогу ли я объяснить? Возможно ли это вообще? — Может хотя бы попытаетесь чуть позже? Время расплывается, как яичница на раскаленном камне. Сиэль физически ощущает его острую нехватку и скоротечность абстрактной формы — жидкий белок меняется на глазах. Жидкий белок. Околоплодные воды. Жизненная субстанция. Мужское семя. Жидкий белок под скорлупой переваривается в желудке проглотившего яйцо хищника. Быть хищником — значит уничтожать. Птенцу никогда не вылупиться. Ошибки не произойдет. Уничтожение, разрушение, угасание — это одна из главных личин жизненного процесса, и она гораздо ближе самому Сиэлю. А значит, что — и сам человек в черном костюме, который касается его лица. — Правда интересно? — раздается у самого лица голос, и по мурашкам вдоль позвоночника, по сжавшемуся внутри ощущению, Сиэль понимает, что позволил бы гостю чуть больше. — Почему-то да, но не знаю, почему. На моем месте не стоит задавать вопросов — лишь бы сделали и дело с концом. — Всему свое время, вы согласны? Сиэль испытывает смутное разочарование: как будто от ответа Себастьяна зависело нечто важное. Что-то, чего он еще не понял, как один из секретов к безгоречному существованию. — Мне нужно отойти на кухню, — бормочет он едва внятно, так, что Себастьяну приходится напрячь слух, — сейчас вернусь. — Мне помочь? — Спасибо, я справлюсь сам. Устраивайтесь, пожалуйста, и чувствуйте себя, как дома. Козленок-хозяин снова бормочет и не может заставить себя говорить громче. Присутствие Волка изрядно напрягает. В конце концов, он кашляет в кулак, прочищая горло, — уж пусть покажется, что это нечто со стороны физического, чем моральная немощность. Когда Сиэль возвращается, Себастьян перебирает виниловые пластинки в обложках. В проигрывателе играет самая малоизвестная владельцу: угрожающий рокот — барабанная дрожь — бесполое шипение, грохот грозы и восходящий, предупреждающий о чем-то крик-стон скрипки. Музыка экспериментальная, родом из интеллектуально-шаманской стороны. Себастьян услышал шаги сквозь мелодию или увидел отражение на зеркальном ободке проигрывателя. Он оборачивается: — Вызывает странные ощущения. — Пробуждает голод? — Почему вы именно так подумали? Сиэль присаживается на край дивана. — Она какая-то хищная. Но никак не вспомню, как эта пластинка оказалась у меня. — И что именно вы чувствуете? — Как будто потерялся в непогоду в чаще и впереди возвышается замок Дракулы. А вы, полагаю, чувствуете, как сидите на высоком каменном стуле, а вокруг вас снуют кровавые баньши. Они сладко шепчут на ухо: «Господин, у ворот кое-кого заметили, путника». — Метко. — Лукавите? — Ничуть. В музыке и правда течет кровь и предвосхищающий ужас экстаз, причем скрипка только добавляет восторгу громкости. Полагаю, тут должны звучать аплодисменты всех хищников вместе взятых. Сиэль разглядывает стакан с разбавленным виски. Оно напоминает крошечные пятнышки на радужной оболочке глаз Себастьяна — их можно заметить только при падающем свете и сильно вблизи, когда, например, хозяин глаз гладит чужое лицо. — Знаете, а ведь в первом варианте объявления — только не смейтесь — я хотел написать о том, что ищу вампира. Он шутит, но Себастьян пытается что-то усмотреть за натянутой улыбкой. Сиэль тоже ощущает в себе нечто странное в этот самый момент. — Но потом передумал, — добавляет он. — Все же найти кого-то вроде вас оказалось гораздо реальнее. — Это может означать, что вы кривили душой и вовсе не хотели идти на такой шаг. — Однако, вы здесь. — Однако, я здесь. Равносильно тому, что пути назад нет. — Странно, но звонков было много, — говорит Сиэль. — Все, так или иначе, — шутки или издевательства. Обострение психопатов — приближение осени? — но, когда услышал ваш голос в трубке, сразу поверил. — Я рад, что произвел нужное впечатление. — Вы настояли на том, чтобы какое-то время мы общались по телефону прежде, чем встретиться. Почему? — Таким, как я, тоже следует придерживаться осторожности. Уверяю, я был удивлен и заинтригован вашему объявлению не меньше, чем вы — моему отклику. По всему дому разносится пряный аромат запеченной картошки с говядиной, и Сиэль надеется, что для гостя он соблазнителен. Возможно, был перебор со специями, купленными на индийском рынке. О, Сиэль много чего хотел оттуда принести: резные фигуры из драгоценных камней, свечные подставки, ароматные масла — одним словом, приятные глазу безделушки, которые, если поставить на полку, будут греть душу. Он вдруг стал чрезвычайно жаден до таких вещиц, но вовремя опомнился, и взял только специи. Немного. Ровно на один ужин. Они садятся за стол и приступают к еде. Сиэль сам разливает вино и спрашивает: — Итак, как вы это сделаете? Хочу знать подробности. Они уже заранее обговорили по телефону, как все пройдет — приблизительно, но как именно Себастьян выполнит свою часть уговора Сиэль не знает. — Это вопроса я и ждал, — Себастьян чуть улыбается, держа руки локтями на столе. Сплетя пальцы вместе, он наблюдает за тем, как Сиэль держит бутылку над бокалом, как напиток заполняет пузатое брюхо стекла, и как юноша делает шагов семь до своего места. Он продолжает, когда Сиэль садится. — Обычно я начинаю с конечностей. С ног. Затем печень, можно ее запечь сразу с рукой. — Какой именно? — Пусть будет правая, если вам нужен настолько четкий план. — А глаза? — Их я не ем. — Язык? — Сиэль открывает рот и демонстрирует часть бледно-розового здорового языка. — Он у вас замечательный. Я бы даже сказал восхитительный. Грех не отведать. — Обычно все люди говорят, что у меня очень красивые глаза. Красота — не вкус, верно? — Действительно, таких синих я еще не встречал. — И все же есть не станете? — Не стану. Это своего рода принцип. Сиэль понимающе кивает. Принципы — вещь интимная. Святая terra incognita. — Закопаете? — В лесу. — Опишите это место. — Это домик к югу от Серого Озера, знаете такое? Сизое облако. Летом, в жару, на солнце оно лоснится, точно налитое жиром. Со стороны шоссе это хорошо видно. — Там погибла вся моя семья, — отвечает Сиэль. — И вот этот домик стоит у подножия горы. — Себастьян в свою очередь, видимо, считает интимностью — залатанные раны. Для Сиэля это заржавелые металлические обломки, торчащие из плоти годами. Кусок капота, зеркало заднего вида, лохматая полоска от шины. Его маленькая плоть вместила все эти вещи. — Какого цвета? — Терракотовый. С колодцем в форме продолговатой луковицы. А машины — белого и серебристого цветов. — Никогда не видел. — Очень уединенный, дорогу нужно знать. — Какие деревья рядом? — В основном, сосны. Есть старая ива, рассчитываю, под ней. Сиэль тщательно жует кусочек говядины и не менее тщательно воображает себе эту самую иву. У нее должна быть очень развитая корневая система: оставшаяся часть человека будет тянуться к ней. Сначала разлагаясь, затем просачиваясь в поры, почву… через останки, минералы, через насекомых, которые пожрут глазные яблоки — интересно они едят такое? Природа умна: ничего никогда не пропадает просто так. Даже яичная скорлупа. Себастьян по-своему воспринимает молчание и говорит: — Можно и под другим деревом. Но Сиэлю уже нравится ива, он как будто с нею познакомился. И ему очень нравится лояльное уточнение гостя — как будто он и правда выполнит все условия, и как будто у Сиэля будет возможность проверить. Слова и то, как они сказаны, вкус печеного картофеля и говядины — вот единственное, что теперь имеет значение. Это все, что осталось у Сиэля на данный отрезок времени. Времени, которое по форме яичного жаренного белка. Невольно юноша возвращается к собственному частичному захоронению. Пусть ива-плакальщица погрустит своими веточками над синеглазым мальчишкой. Ветки — кора — коричневый проистекает корнями в несовершенную глубь земли… Синие глаза в коричневой земле. Между небом — его цвет! — и адом — цвет орехово-винных глаз Себастьяна. Звучит, как зачин для сказки. Сиэль жует картошку и запивает вином. В нем просыпается звериный аппетит, которого не было уже давно. Он докладывает в тарелку овощного салата и снова отправляет в рот картошку. Глаза застилают слезы, поэтому он двигает челюстями усерднее. Картофель — вкус детства. Что у семьи Фантомхайвов на воскресный ужин? Просто и без изысков. С золотой бугристой сырной корочкой. Картофель из земли… кори-чневая… кор-очка… синева в коричневой земле… У картофеля тоже бывают глазки. Фиолетово-темные, серые, розоватые… бледно-синеватые. Сиэль уже не может остановиться, а Себастьян не может отвести взгляда от его лица. Влажные глаза воспаляются, как в лихорадке, а кобальтовый кристаллизуется, становится чище, яснее: январское морозное небо. — Почему вы плачете? — От счастья. Мужчина задумывается. Он кладет вилку и нож на тарелку и отодвигает от себя — в отличие от Сиэля он съел мало, но ему нужно оставить место в желудке. Теперь он пьет вино и продолжает наблюдать за хозяином дома. — Вас же, надеюсь, не остановит пустяковая сентиментальность? — интересуется тот. — Уверен, — не остановит. — И вы сделаете все, как мы обговаривали? Даете слово? — Я определенно все сделаю, только у меня есть одно маленькое условие. Своего рода принцип. Сиэль отирает слезы салфеткой. Он не воспринимает их, как часть себя или продолжение в виде отдушины, боли; удивительное в безумном: эти соленые капельки против воли исторгли его собственные слезные канальца. Разве это не паршивая загадка жизни? Она ему точно претит. Она ему ненавистна. Он на все это не соглашался. Он не хотел… — Слушаю, — шепчет Сиэль. Себастьян читает по губам. — Прежде, чем я вас съем, должен узнать вас получше. Приятнее вкушать блюдо, зная его изнутри. В принципе, иначе я и не смогу, так как это лишено смысла. — Разве что… узнать поверхностно. — Такие ужины случаются раз в жизни. Самое располагающее к исповеданию время. Сиэль горько усмехается и отирает тыльной стороной ладони слипшиеся ресницы. — И многих вы съели? — Достаточное количество, чтобы ходить на грани между «пойман-свободен». — И вы можете сказать, почему отозвались на объявление? Это же рискованно, разве нет? — Это очевидно. Кто не рискует — тот не живет. — Значит, я вовсе не жил. Ни минуты. Вовсе… — За этим столом, сидя со мной, уверяю вас, мы компенсируем все с лихвой. Но вот вы снова плачете. Снова от счастья? — О, его очень много сегодня. Извините, я готов, я уверен, но не могу это контролировать. Собственные слезы всегда вызывали раздражающую тревожность так же, как первые ночные эякуляции. Синий — цвет воды. Жидкости — то, что неподвластно Сиэлю никогда. Сиэлю даже не снилось ничего определенного: не помнил, не успевал. Все равно, что схватить лопнувший мыльный пузырь за хвост, которого у него нет, но усердно воображать, будто бы есть. Зато он помнит властно-ластящиеся руки — которые он позволял — прорывающиеся сквозь ночной полог, тайность одеяла… с сопричастностью в виде трехмерного зеркального отражения. Дыхание в дыхание, как под саваном. Поцелуй бабочек, танцующих на грани — расстояние длиною ровно в мальчишескую ресницу. Сиэль жмется к лояльной, защитной упругости интуитивно: сквозь дремоту, и особенно рьяно — через сладкие кошмары, без образов, пустышки. Он только додумывает по утру, там было много-много синего… — Чего вы боитесь, Сиэль, если даже не боитесь меня за вашим столом? — А с чего вы взяли, что я чего-то боюсь? — Такие, как я, остро чувствуют страх. — То, чего я боялся, уже случилось. Но, а вы сами? Вы чего-нибудь боитесь? Мужчина не думает, даже, кажется, что он знал ответ за тысячу лет до своего рождения. — Нет, — слишком уверенно. Сиэль ощущает легкий озноб под лопатками. — Даже потери? — Я ни к кому не привязан. — Ну, а смерть? Все боятся исчезнуть… — Когда вас не существовало, знали ли вы об этом? Сиэль молчит. Себастьян ставит бокал на стол: — Вы курите? — Нет, но можете курить, я не против. — Благодарю. Вы сказали, что все боятся исчезнуть, но сами дали столь однозначное объявление. — Исчезнуть с болью — означает максимально возможное присутствие в последний момент. — Значит, это, по-вашему, жизнь… Тогда вы любите боль? — Нет. Но по некоторым причинам, больше жить не могу. Ну, а теперь ваш черед, расскажите о себе. — Задавайте вопросы. Я не знаю, что о себе говорить. Себастьян — и все. И то, иной раз, я не совсем уверен, что это мое имя, а не выдуманное. — Как это? — Как очередная личина. Себастьян непрестанно меняется. Кардинально. Как линяющее насекомое или змея, сбрасывающая кожу. — Как богомол. — Или так. Раньше я служил в церкви, а теперь… — Вы верили в бога? Вы?! — тут Сиэль хочет, но не может засмеяться. Очень противоречивое, раздирающее на кусочки ощущение. — В молодости. — Надо же, я ведь тоже хотел идти по пути священнослужителя. Но как тогда появился Себастьян, который постучал в мою дверь? — Теперь мой черед задавать вопросы. — Нет, пожалуйста, ответьте, мне интересно. — Как случилось, что, шагая к распятию, будучи в рясе, я свернул в противоположную сторону? Очевидно, влюбился. — В кого? Себастьян тихо смеется и переплетает пальцы рук вместе, они кажутся невероятно длинными и это почему-то пугает: — В себя. Сиэль молчит. — Вы никогда не любили себя, Сиэль? Такого, какой вы есть? Истинного себя. — Если бы вы были мной… «Ведь я вообще не должен был рождаться». — То — что? Сиэль вскакивает на ноги и старается сделать это как можно естественнее: колени дрожат. Сиэль нынче отделен от частей своего тела: вечно пересохшее горло, кожа — заячья шкура — треморные конечности. Это все не молодой мужчина, давший то объявление. Это лишь части чьего-то чужого организма, которые он без зазрения совести и вины, с огромным облегчением… — Перейдемте в гостиную? Не хотите чаю? — Пойдемте, но от чая откажусь. — Мы заберем вино с собой. Там есть сигареты. — У меня есть. Они переходят в сине-белую комнату, где продолжает ненавязчиво играть музыка. Мужчина опускается в светлое кресло, Сиэль на диван напротив, поближе к подушкам, которые тщательно укладывал накануне. У них впереди еще ночь. — Я хочу, чтобы вы выкурили те. Они остались от отца, — настаивает он. — Все же, я откажусь. Свои привычнее. Себастьян достает из внутреннего кармана пиджака зажигалку и сигарету и закуривает. У отцовских — был другой запах, менее терпкий. — Жаль, — отзывается юноша. — Придется выкинуть. Внезапно Сиэля что-то пугает. Оно поднимается со дна желудка, цепляясь крючковидными лапками по стенкам. Какое-то чудовище, монстр. Сиэлю лучше исчезнуть, прямо сейчас… Себастьян должен съесть его пока не поздно, пока Сиэль еще может принести хоть какую-то пользу… Он так устал. И чертовы сигареты, к которым он прицепился… Зачем? Он поднимает на мужчину яркие, вспыхивающие глаза. — Итак, вы сказали, что полюбили себя, — говорит он громко и осклабивается в усмешке: — То есть, хотите сказать, что, глядя в зеркало, дрочите? На самого себя? В интонации звучит издевка. Себастьян удивленно приподнимает брови, затем очень легко откидывается в кресле. — Скажите, еще что-нибудь. Он готов вслушаться в тембр голоса, поскольку ему точно не показалось… — Что угодно. Пожалуйста. Но юноша лишь зло сверкает глазами. Доминирующее выражение лица, совершенно незнакомая мимика, приподнятые уголки губ… Себастьян не ошибается. — Надо же. Вот так сюрприз… Полагаю, нам нужно представиться друг другу. С кем я сейчас разговариваю? Сиэль издает очередной смешок, глаза сияют ярким, возбужденным огоньком, как будто в центр зрачка — черно-синего, как зимние воды Босфора — поместили раздробленную звезду. — Пусть первым представляется гость, впрочем, я-то все знаю… Себастьян. Ха! Так звали нашего пса в детстве. Преданная тварюшка. Тоже чернявая, тощая, длинноногая. — Занятно. Вы с Сиэлем с детства? — Как я и сказал. — Как вас зовут? — Я — Габриэль Фантомхайв. Старший брат Сиэля. Близнец. — Я полагал, что Сиэль — одинок, и его семья погибла. — Это он так думает. Но ошибается, это очевидно. Габриэль вводит руку в норку между диванных подушек и вынимает револьвер, целится прямо в Себастьяна. — Шах и мат, мистер стервятник. — От чего же так грубо? — Каннибал, думавший разживиться на чужом горе. А ведь это звучит прямо как начало анекдота. — А вы любитель черного юмора, я смотрю. — И — оружия. Сидите ровно, иначе дырка будет не эстетически приятной. — Вы же не основа, верно? — Основа… чего? — Ясно. Зачем вы тут? Мы мирно беседовали. Что произошло, что вы вмешались? — А вот слушал вас и решил, что обязан встрять палкой в колесо. Видите ли, мсье Стервятник, я хочу, чтобы это не вы поглотили его, а он — вас. Хочу, чтобы он, наконец, поверил в наши силы. Хочу, чтобы он перестал бояться всего на свете, хочу, чтобы узнал, что я еще жив, не умер, черт возьми… Я всегда… всегда рядом с ним. Оберегаю, присматриваю. — Он самодостаточный. — Вы не знаете его. — Вы полагаете, что Сиэль сможет съесть меня? Вы же это несерьезно. Он с головы до ног виктимен и предназначен для таких как я или, может быть, даже вы. Он же и ваша жертва тоже. Ему бы следовало в первую очередь избавиться от такого балласта, как вы. Габриэль игнорирует последнюю фразу, криво ухмыляется: — Он не сможет, но смогу я. А не смогу, так просто избавлюсь от трупа. — Ну, а после того, как он обнаружит, что сотворил… что он сделает по-вашему? И что остановит его исполнить свое желание умереть? Это ведь его право — желать чего-то. — Вы нас не знаете. — Я немного знаю Сиэля. А вы, полагаю, его полная противоположность. — Я — нечто гораздо большее. — Мы можем договориться, Габриэль. Всегда обо всем можно договориться, даже в безвыходных ситуациях. Я думаю, вы разумно мыслящий человек, тем более, все так просчитали… Этот пистолет под подушками. Очаровательно. — О чем мне договариваться со старым каннибалом и извращенцем? — Хотя бы о сотрудничестве. — Ни к чему, — убью вас и дело с концом! О, бедняжка, не ожидали, что, придя на бесплатный сыр попадете в столь затейливую мышеловку? Голова не болит? — Происходящее довольно… нескучное действо. Скажу так. Юноша хмыкает. — Могу я поговорить с Сиэлем? — просит Себастьян. — Нет. Сейчас я лидирую: малыш испугался. — Чего? — Не притворяйтесь, что волнуетесь о нем. Только и думаете, как распилить моего Сиэля по частям: запихать в духовку и запечь с лаймом и лавровым листом. Мужчина кривится, как от зубной боли. — Лавровый лист довольно не актуален, чрезвычайно испортит подтон вкуса. Ну, а лайм… какая пошлость. — Даже не пытаетесь обмануть. — Я полагал, это будет ужин двух абсолютно искренних людей, которым нечего терять. — Поправка: ужин на троих, и третий — лишний. — Наоборот, добавляет пикантности. Вы мне даже вдруг интересны, Габриэль. Но я не могу понять одного, стоит ли помогать Сиэлю избавиться от вас или все же оставить? Юноша криво и зло ухмыляется, в глазах бесовской огонек, рука не дрожит, осанка идеально прямая. Это уже отнюдь не боязливый козленок, чья единственная храбрость проявилась лишь в одном случае: распахнуть дверцу хищнику, который покончит с мучениями прозябания. — Я бы не решал судьбу личности, которая направляет на мою физиономию дуло револьвера. В ответ уголки тонких губ чуть приподнимаются: ни то снисходительно, ни то правда, находя происходящее забавным. — Искренность. Помните? Искренние люди собрались поужинать и решить кое-какие вопросы. — В любом случае, живым вы отсюда не уйдете — уж никак не могу этого допустить. — Сиэль, вы меня слышите? Вам не грозит опасность, вы можете вернуться ко мне? — Он вас не слышит. — От чего вы его защищаете? Да так хорошо, что Сиэля это даже довело до объявления. Габриэль принимает это как плевок, глаза заблестели. — Разве не очевидно? — цедит он сквозь зубы. — От самого него и защищаю. Он всегда был особенным. — Поясните. — Лучше налейте мне вина. В горле пересохло, и делайте все медленно, чтобы я видел. Себастьян неторопливо поднимается на ноги, проходит до мини-бара и наливает темно-красное, полусладкое вино в бокал. Пахнет свежей землей на итальянской вилле и тяжелым виноградом, тот, что с мутно-матовой кожурой. — Прошу. — Себастьян не испытывает ровно никакой неловкости от того, что взят в мишени человеком с раздвоением личности. Ни тени на лице, ни капли страха или волнения. Габриэля это заинтересовывает. Взгляд мужчины невольно скользит от руки, принимающей бокал, к оголенным коленям цвета слоновой кости. Себастьян сразу их отметил, как только переступил порог. Они как произведение искусства бесстыдно врезаются в реальность, а теперь и вовсе туманят задний фон сознания: есть ли что-то прекрасное в мире, так это такие вот колени. Точеные, с девственно-розоватыми пятнышками, созданные, чтобы ловить их бытийность где-то поверх чулка или гольфа, который чья-то везучая рука… натягивает на ножку. — Не пяльтесь так на нас, ради бога, — купоросные, яркие глаза усмехаются с ноткой презрения. — Наизнанку вас вижу. Как вы поглощаете нас своими грязными, алчными глазенками. — Меня стоит простить — решительно невозможно устоять перед настоящей красотой. Особенно столь редкой и опасной. — Подчеркните последнее слово и удерживайте в своей голове. И сядьте обратно. У Себастьяна на лице непонятная смесь эмоций: юноше сложно прочитать, оно как будто говорит: «Я готов слушаться, и мне даже приятно это делать», или же: «Наслаждайся, пока можешь». Пока можешь. Чертов волк в овечьей шкуре! Вот кто он такой. Мерзкий, лицемерный, скользкий тип. Мысленно Габриэль вбивает каждый слог, как гвоздь в стену: отбойным молотком. Глубже. До самого известкового основания. Запомни это, Сиэль, запомни хорошенько. Он — не чета нам. Он представляет угрозу. И мне это не нравится. НАМ это не нравится. — Могу я подлить себе виски? — спрашивает гость. — Дерзайте. Мужчина опускается в кресло с наполовину полным стаканом. Габриэль в это время делает глоток вина и облизывает губы. У них с Сиэлем абсолютно одинаковые губы, но двигаются они чрезвычайно по-разному. В Габриэле сочится раскованность, горделивая вальяжность, тогда как Сиэль — скованный котенок: немного взволнованный, ожидающий, когда откуда-то извне выпрыгнет нечто, с чем ему придется совладать, как взрослой кошке, а у него на это, увы, нет когтей, да убежать он не сможет и не совсем уверен, что опасность приближается или, что она вообще существует. Такой забавный диссонанс. — Я вас недооценил, — признается Себастьян. — Планировал, что все пройдет иначе, но кто же мог знать, что золотой билет окажется в двойном экземпляре? Габриэль фыркает. — Итак, вы хотите меня съесть. Вы это планируете? — Оторву кусок и прожую, если не вырвет обратно. А потом избавлюсь от тела. — Символичный акт. Не очень хорошая идея, как я и говорил. — Да мне плевать. — Вы в отчаянье. Позвольте, я расскажу историю о том, как я встретил своего первого богомола. Это случилось, когда мне было лет пятнадцать. Чудесное создание. Внушает уважение и восхищение… — Что ты несешь? При чем здесь насекомое? — Считайте, что я проявляю одну из личин. — Что?.. — Это был крупный экземпляр. Приземлился мне прямо в лицо. Я сначала подумал, ветка. — С большими крыльями? — О, да. — И какого цвета? — Я бы назвал вид, если бы разбирался. Сочный зеленый. — Цвета гороховых стручьев? — Именно. — Это и мой первый. Самый часто встречаемый вид. Сиэль улыбается, и Себастьян улыбается в ответ: он даже не уловил мгновения перехода. Тут юноша замечает, что сжимает в правой руке револьвер и роняет его на пол. Пистолет с глухим, мертвым звуком падает на ковер. — Я угрожал вам?.. Гримаса ужаса, вины и беспомощности искажают лицо. Сиэль хватается ладонями за голову и сдавливает изо всех сил, хочет раздавить, как грецкий орех. — Угрожал, верно?! Я ничего не помню! Скажите же что-нибудь!.. — Вы знакомы с Габриэлем, Сиэль? Но Сиэль не отвечает. Согнувшись пополам, он замирает и концентрируется на дыхании и черных туфлях, попадающих в поле зрения. Если синий — исключительно растворяющий в себе цвет, цвет мира, цвет сознания, то черный, принадлежащий мертвому эбену — цвет подсознания: глубже в синь, на самое дно бездны. Цвет покровительства. Рыболовные крючки, вытаскивающие морских обитателей на свет, должны быть угольного оттенка. Вдох-выдох. Из темноты Сиэля вывел ослепительный малахитовый огонь. Сочный блик скользил по шероховатой пустоте, задевая трещины, раскоряченные груды обломков, а затем превратился в отчетливый контур насекомого. Богомолы — это лакуна в сознании, ассоциативно прекрасное и горячо любимое местечко. Габриэль никогда не любил их, а Сиэль — обожал. — Ваш близнец представился мне, — продолжает Себастьян. — и мы довольно мило поговорили. Во рту вязнет кислая слюна, к горлу подкатывает с дюжину песчаных комочков: они царапают горло торчащими бороздками, прорезают в бордово-малиновой мякоти тропы. Сиэль долго кашляет прежде, чем сказать: «Он хотел вас устранить». — О, очевидно, это я и понял из нашей беседы. — Он способен убить, Себастьян. — В этом мы похожи. Только вот — он ни разу никого не убивал, а я — да. Но не думаю, что вам стоит меня бояться. — Все обговорено и в силе, не переживайте. — Вы не хотите, чтобы я вас съел, Сиэль. Вот в чем наша загвоздка. — Вы не знаете, чего я хочу, откуда? Поэтому вам придется поверить мне на слово и сделать то, о чем мы договаривались. Или вы испугались? — Вы и заговорили как-то иначе… Ваш голос изменился. Хотя вы уже и не Габриэль. — Он вынуждает… — …Злитесь и становитесь другим. Не тем застенчивым молодым человеком, который впустил меня. Значит, он — тоже не вы? Я прав? Тогда, какой вы? Вы вообще — Сиэль? — Это не имеет значения. — О моем принципе вы, надеюсь, не забыли? — Даже я не знаю самого себя. Я запутался. А вы, мистер Каннибал, надеетесь узнать меня за одну ночь? К утру меня уже и быть не должно на этом свете. Сиэль склоняется к пистолету, но пальцы только скользят над металлическим корпусом, так и не дотрагиваясь. — Заберите, — просит. — Вы можете контролировать близнеца? — интересуется Себастьян. — Не могу. — Он — и есть ваша причина меня? «Какая занятная фраза», — с отстраненностью думает Сиэль. Он — причина меня. Быть чьей-то причиной значит, быть особенным. Иногда ему кажется, достаточно быть причиной самого себя. Вот только… — Я… не хочу больше… — он еле ворочает языком. Ноги пружинят, он, как натянутая шарнирная куколка: неловкое движение, и больше не принадлежит себе. Он — клубень хаотичных импульсов. Ему не хватает воздуха… Сиэль встает на ноги ровно в тот момент, когда Себастьян поднимает револьвер и откладывает на стол — каннибал и не думает оставлять оружие при себе для защиты. «Почему?» — чуть не срывается с уст Сиэля, но говорит он другое, наперекор тому сжавшемуся иссиня-черному, что как чернила, заляпало собой весь внутренний мир. Там, где растекаются щупальца — мир выжжен безвозвратно, и Сиэль не помнит, что это за куски и как они выглядели до. — Если хотите со мной переспать, я не против. В ответ Себастьян скользит взглядом от напряженных губ к ресницам, обрамляющим створки в кобальтовые пылающие колодца. Сорваться и упасть туда, играясь в перекличку, — легче простого. — От вас это весьма… внезапное предложение. — Спальня наверху. — Я могу понять причину желания, но… вы уверены, что хотите этого? Сиэль поднимается по лестнице: он не оборачивается, зная, что каннибал пойдет следом. Либо, чтобы убить, либо, чтобы послушать. — Револьвер можете взять с собой — я не знаю, как отреагирую. Спальня затемнена плотно задвинутыми шторами: последние пару месяцев Сиэль не выносит свет, тот, как будто истончает его и высасывает последние силы. Себастьян задевает что-то ногой, и оно шумно падает, цепляя за собой очередь чего-то еще. Сиэль раздвигает шторы, впуская лунные столпы, включает лампу. Упали контейнеры. Целая дюжина, друг на друге, а у стены дальше — зиждется на полках множество крошечных террариумов. В них не горят лампы. Пусты. На пышном фикусе у кровати неприветливо замерло крупное изваяние богомола. Танцор над пропастью, балансирующий на грани. Он их заметил и повернул голову в сторону движущихся объектов. Кажется, тварь осталась единственной из целого легиона Фантомхайва, с которой хозяин не захотел расставаться до последнего. Себастьян оглядывает картины, нарисованные углем и сепией: кракен, утягивающий под себя корабль — буро-красные глаза наполнены божественным провидением — эскизы зимней лесной бури, остров Мертвых. На столе россыпь вороньих перьев и книг по психологии, включая про случай Билли Миллигана, у потолка над кроватью — голова черного волка. Между штыкообразных клыков агрессивно розовеет язык. Это убежище не одного человека, а остров отчуждения — двух. Сиэлю находиться здесь комфортнее всего. Он опускается на край постели. — Вы так и не взяли пистолет? — Он ни к чему. Себастьян снимает пиджак и вешает на спинку стула. Богомол, видимо, что-то чувствует, его насест потревожили: он встает в угрожающую боевую стойку и раскрывает яркие крылья. Так он выглядит в несколько раз больше. — Ревнует? — замечает Себастьян. Сиэль издает сдавленный, смущенный смешок. — Это самка. Я думаю, вам бы эти существа понравились больше, знай вы, что они во время спаривания пожирают самца. Мужчина задумчиво склоняет голову на бок, не отвлекаясь от развязывания галстука. — Надеюсь, это не входит в план Габриэля? — Они ему противны, — Сиэль сдерживает нервный смех. — А что насчет той истории из детства? Почему вы рассказывали ему? Я все пропустил… — Я ее выдумал. Я уже понял, что столь загадочного молодого человека возможно выманить из скорлупы лакомством. Когда Себастьян приближается, Сиэль отводит взгляд и стягивает с себя джемпер. Сиэль не понимает, по какой причине гость согласился, и не понимает, почему предложил сам. Внутри него чернила. Из этих чернил в любом момент может принять форму второй человек. То, как он неловок и смущен, кажется, нравится Себастьяну. Сиэль же не может расстегнуть пуговицу, застрявшую в нитях. — Позвольте мне, — Себастьян перехватывает процесс. В отличие от Сиэля, его руки удивительно проворны и аккуратны. «Он тысячу раз расстегивал молнии и пуговицы на чужих телах. Поедание и занятие любовью для каннибала — следствие одного и того же действа», — Сиэль не может и не хочет отвести взгляда от магии рук. Они бережно вызволяют юношу из тканевых оберток, как лакомство. Сиэль невольно ощущает этот чужой аппетит, и не знает, воображает ли он, или это воспалившаяся эмпатия в преддверии чувственного. «Он будет заниматься любовью так же — как поглощать», — решает Сиэль и верит в это. Расстегнута последняя пуговица, и чужие губы накрывают губы Сиэля. Одежда слетает вниз, юношу, подталкивая, укладывают на постель. Поедание. Растворение. В желудочном соке. В похоти. Где-то внизу, в другом измерении, под кроватью, парящей в кромешно-черной невесомости, под покровительством волка, богомола, головного моллюска и вороны кружится Земля. Поедание. Разложение. Растения. Рост… в никуда. Кроме кромешно черного — ничего больше. Если смежить веки, Сиэль сможет увидеть собственное отражение. Чтобы этого не случилось, он требует мужчину, впивается в его рот. Получается неистово неуклюже, и в знак извинения юноша ласково перебирает пальчиками волосы на затылке. Их чернь сливается с цветом волчьей шерсти, а на спине — иллюзорно кажется — сидит охотящийся богомол. Только по этому касанию, начавший что-то подозревать Себастьян, убеждается в том, что под ним все еще Сиэль, а не Габриэль. — Вы девственник? — внезапно спрашивает он. — Нет, — шепчет юноша. — Из-за Габриэля — он много с кем спит. — С кем? — С разными… Девушки, мужчины… — Именно мужчины, не юноши? — Не помню, не знаю, он же — не я. А я сейчас с вами, поэтому, мы можем не говорить о нем? — То есть, я у вас первый? — настаивает мужчина. — Да. Первый, но это и не так. Странно, да? Себастьян не отвечает, теперь он занят исследованием чужого тела: губами, пальцами, языком, даже прядями волос, что щекочут, задевая, кожу. Ямки ключиц — птичья кость. Хочется надкусить, разломать, но напротив — тягуче нежно расплавлять кожу языком… спускаться ниже, к миниатюрным плоским цветам: ровно два аккуратных близнеца, выросших сквозь мрамор. Струны ребер: играть языком на прутьях клетки, столь узкой, что в нее поместятся лишь трепетные воробьиные. Одна бордовая канарейка истошно бьется изнутри. Мужчина с упоением прислушивается к стучащему шуму; Сиэль видит хищный блеск глаз. Он похож на волчий, и тогда юноша успокаивается. Сиэлю почему-то кажется странным то, как Себастьян нежен с ним. — Вы можете не быть слишком… осторожным. Это тело знало всякие вещи, не думаю, что мне будет больно, — шепчет Сиэль и чуть испуганно добавляет, чтобы ничего не подумалось: — Благодаря другому. Себастьян обнимает ладонями лицо любовника: радужная оболочка глаз соткана из множества оттенков: васильковый, сапфировой, кобальтовый… как смешанные океанические волны, пробирающиеся сквозь толщу неспокойствия… поднимаются с черного дна вверх, чтобы стать, наконец, замеченными им. Убийцей. Он целует Сиэля в лоб, висок, губы; первые касания — это спрос и молитва о позволении чего-то большего… …Любовные объятия, как щупальца из недр необъятного — бездна синих цветов — Сиэль помнит досконально: утонут все, и поэтому решает отдаться… Себастьян проникает в него. Сквозь призму боли, устойчивой и возрастающей, Сиэль стискивает зубы, но не сдерживает крика. Чувство переполнения — тотально. — Не ос… танавливайтесь… сильнее! Себастьян усмехается: то ли он запутался, кто это говорит, сплетаясь с ним в одно целое, то ли улыбается тому отчаянию, из-за которого хрупкое создание вот-вот рискует сломаться: раздвоенный любовник не хочет жалеть себя — только немного пожить. Сплетение. Соединение. Для Сиэля это равносильно отражению, поэтому в его доме почти нет зеркал. Наконец, боль расцветает вспыхивающим пламенем, оно кажется неугасимым и вечным; произрастает глубоко внутри, распространяясь, растекаясь по всему, что Сиэль может, так или иначе, назвать собой — боль трансформируется в наслаждение. Несфокусированное, хаотичное, сильное, как корневая система дерева, под которым суждено будет быть синим объедкам. Сиэлю вдруг хочется произнести имя, но отнюдь не любовное. — Нет, я не Габриэль, — мужчина целует в ответ, занимая непослушные губы, отвлекая язык. С каждым толчком, он доводит Сиэля до исступления. А когда, наконец, юноша вспыхивает изнутри и сливается с бесконечной синевой, он запрокидывается назад, тщетно пытается за что-то зацепиться, но проваливается… падает… в самый хаотичный из всех цветов. — Сиэль?..

***

Себастьян сидит, склонившись над обмякшим телом. Юноша сам приходит в сознание: он внезапно распахивает глаза и резко вскакивает. — Дьявол! — шипит змеей. Воздух тут же разрезает звук пощечины; в синеве мечется, скачет, раскаленная до предела, ярость. — Слезь с нас! Сейчас же! Знай свое место! — Твоему брату этого хотелось, — Себастьян отирает уголок рассеченной губы. Он бы не поверил, сколько силы и ярости столь щуплая рука может вложить в удар. Так разъяренный звереныш показывает коготки. — Не ври! Себастьян нависает сверху и сковывает жертву по рукам. — Более того, вы тоже этого хотели. Не лукавьте, Габриэль, — карие глаза прищуриваются. — Только попробуй поцеловать — язык откушу! Боже… какая мерзость, ты еще и кончил в нас! — близнец взвывает и пытается отпихнуть нависшее тело. — Можешь слизать свое дрянное семя и убираться прочь, в свой ад! Чудовище! — О, что я слышу, значит, теперь вы допускаете иной исход вечера? Меня можно и оставить в живых? — Сиэль в тебе что-то нашел, ума не приложу, что, и он не простит, если я прикончу тебя. Но клянусь, меня и это не остановит, если продолжишь в том же духе. Я лишь щедро даю тебе шанс, так что цени. — Сиэль распоряжается своим телом, как хочет. Вы же делаете все, что пожелаете с его телом. Ох, сколько любовников у вас было. Все эти следы… — Не твое дело. Габриэль вырывается — Себастьян нарочно ослабляет хватку — и забивается в подушках у изголовья. Он оправляет взмокшую челку со лба, облизывает пересохшие губы. Оскалившийся над головой волк, точно защищает хозяина. Себастьян садится на постели. — Не хотите выпить кофе? — Я хочу принять душ и смыть всю эту грязь. — Тогда я пока заварю нам кофе. Габриэль слезает с постели и шлепает в ванную. В лунном свете точеное тельце, как костяная статуэтка, слишком эфемерное для действительности, однако, в хрупких ногах, даже в испачканных бедрах, видится чрезвычайная энергичность. С нею Габриэль отпихивает брошенные на полу брюки Себастьяна. Как гадюку. А прежде, чем захлопнуть дверь, одаривает мужчину презрительным, уничижающим взором. Себастьян делает вид, что не замечает. Он молча одевается — натягивает брюки, рубашку, не застегивая — и спускается на кухню. С небольшой передышкой — в которой он изрядно выдохся — игра продолжается. Через полчаса юноша спускается в белом халате и молча садится за стол. По лицу бегают мрачные тени, между бровок пролегла морщина, она выдает озадаченность чем-то. Себастьян ставит перед ним дымящуюся чашку. — Что помните? Сиэль сминает нижнюю губу, недолго думает прежде, чем ответить, почему-то шепотом: — Мне было хорошо с вами, наверное, слишком хорошо, поскольку все пропало. Ничего не помню. И я определенно не хочу, чтобы моя смерть была похожа на один из таких провалов. Поэтому… Поэтому давайте, выпьем кофе, еще раз займемся… а после вы меня съедите. Как и обговорено. Себастьян закуривает. — Габриэль будет сопротивляться. Сиэль кивает. — Какая разница? Это не мой брат. — Помните, я говорил про любовь к себе?.. Сиэль мотает головой, он не слушает: — Дело в том, что я солгал. Меня зовут не Сиэль. Он — настоящий Сиэль, а я — фальшивка. …И всегда ей был. Запасной на скамье ожидания. Нежданный сюрприз в семье. Тень ярко-цветущего роскошного дерева. Их родилось двое, и один был лишним. История не нова. — Тогда почему же он сам представился Габриэлем? — замечает мужчина, на это Сиэль пожимает плечами: — Наверное потому, что я так хочу. Но это невозможно… Хотя бы потому что… я просто второй, не первый, никогда — нет… Чистая случайность — ошибка природы. Иллюзия присутствия. Бег в никуда и не за чем. В мире ему не было места изначально, и вся жизнь лишь подтверждала это. — Я не очень понимаю, — качает головой мужчина. — У этого должна быть история. — История проста. Два внешне одинаковых человека попали в аварию. Лучший — как это происходит по иронии судьбы — погиб на месте, а второй знал, что родители будут огорчены, поняв, что выжил именно он. Жалкий ублюдок представил их скорбящий взгляд: «Почему он, а не ты?» и не смог поступить иначе… Он решил: «Я должен занять место любимого брата ради семьи. Ради благополучия всех». Сколько благородства в мыслях!.. Идиота куска. Сиэль зарывается пальцами в волосы и сжимает зубы до боли. Когда Себастьян думает, что история окончена, юноша продолжает. — Они думали, что второй сын — первый. И самое смешное, знаете, у пустышки ведь даже получалось. Думаю дело в том, что на месте аварии он мысленно приказал себе умереть. Так проникся собственным уничтожением… Отец к тому времени принял его на работу в компанию, принадлежавшую семье, вводил в курс дела… все шло слишком хорошо, до тех пор, пока изнутри не постучался мертвец. То есть, он настоящий. Трусливый, болезненный, раболепный. Якорь на шее. Язва. Ему там было не места, он бы не справился ни с чем! Тогда сильный взял удар на себя, но… как бы он ни хотел… больше не смог быть все время сильным. Так, выживший просто вернулся и все. — Могло ли это быть вызвано чувством вины? — Вина? Это казалось естественным… Я думаю, дело в другом. — В чем же? — В предательстве. Кого угодно можно предать, только не себя. — И что произошло дальше? — Родители к тому времени погибли — семья Фантомхайв, верно, проклята — я не смог больше управлять компанией и продал ее… Шах и мат. Ирония в том, что из всех в живых остался самый никчемный. Вот и все. Себастьян задумался. — И я должен вас съесть, чтобы оправдать ваше появление на свет? Покончить с этим. «Именно», — Сиэль хватает нож и передает Себастьяну. — Даже если Габриэль будет сопротивляться — делайте. Ни к чему откладывать. Мы всю ночь этим занимаемся. Надеюсь, вы достаточно проголодались? Ну же, съешьте нас. Получите как можно больше удовольствия. Себастьян принимает холодное лезвие. Затем приближается к юноше, который прикрывает глаза и ждет. Мужчина тихо откладывает лезвие Сиэля, так же, как и сделал с револьвером Габриэля. Один из них хотел убить, но выжить, а второй… Второго Себастьян касается губами. — Сиэль — мне же так вас называть? — я могу защитить вас, если вы позволите. Сиэль почему-то вздрагивает. Его тело обдает мелкой дрожью, которую он пытается удержать. Но век юноша не поднимает: дрожат и по-девичьи густые ресницы. — Как можно защитить мертвеца? Меня уже и нет вовсе… понимаете?.. Я даже не помню, какой я, кто я?.. В детстве, когда еще брат был жив, я был цельным, а когда Габриэль погиб… перестал существовать кем-то конкретным. — Я могу доказать вам, что вы живее живых. Сиэль смеется и качает головой, он хочет открыть глаза, но Себастьян целует веки. — Предлагаю поменять наш уговор, — горячо шепчет он, — забудем его, больше он ни к чему. Я буду с вами. Это слово не человека, Сиэль — вы людям вряд ли верите — но это обещает зверь внутри человека, тот самый, который вечно испытывает голод, но который никогда не причинит вам вреда. Если вы напуганы, он всегда защитит вас. — И почему вы хотите вдруг быть со мной? Вы — не испытывающий привязанности и… — Мы не можем знать и понимать всех вещей, но может их принять, верно? Как вы — Габриэля. — Невозможно, — Сиэль отталкивает пальчиками лицо, но слишком нерешительно, оно возвращается к нему вновь и вновь. Обдает дыханием, умоляет о надежде… Если будет третий, у них двоих. Тот, кого они оба будут принимать… Связующее звено, которое не даст им потеряться друг в друге?.. Может быть, тогда?.. Мысли путаются. — Мне сложно… Себастьян. И Габриэль… Он никогда не согласится, он хочет владеть мной. Себастьян оглаживает его лицо: прекрасное беспомощное создание настолько отчаянно, что пытается уже не погубить себя, а пожрать изнутри. Должно быть, происходит удивительнейшая борьба, а он, увы, не свидетель. Но это то, что он, возможно, искал всю жизнь. Нечто лучше поедания, уничтожения, убийства. Изысканное растворение. — У нас обоих есть нечто общее — мы оба направлены в вашу сторону. Сиэль прижимается к Себастьяну телом, обвивает руками шею. — Если не совладаете с ним, убейте меня. Этот миг — последнее, что я хочу знать. Исполните? — Обещаю. — И та ива, Себастьян… она большая? — Очень старая: высокая, ветвистая крона… все время плачет, как и подобает ивам. Сиэль прижимается щекой к другой — жесткой, а оттого, кажущейся надежной. — Хорошо… Раз так. Обещайте. Он хочет сказать что-то еще, нечто важное, связанное со словом «никогда», но ментальная цепочка внезапно обрывается и летит в бессвязное пространство, вакуум. Никогда… никогда… никогда… Не уходи? Чего он мог пожелать? И он ли этого пожелал, а не кто-то другой?.. Слово размывается… Сиэль цепляется за последнюю соломинку, он старается выкарабкаться изо всех сил, но внезапно просыпается Габриэль. Он рычит диким зверенышем и вонзает зубы в чужую руку. — Никогда!!! — остервенело вопит он и дерет ногтями открытую кожу. Теперь в интимно-оголенное слово вкладывается другой смысл. Однако, Себастьян лишь смеется: битва уже выиграна. Сейчас злой Габриэль, как эхо, разбивающаяся о скалы волна прилива — нынче отлив близко. Да, нет же, он уже начался… Последняя волна на исходе. Себастьян с нажимом оглаживает взъерошенную голову и терпит боль с упоением: — Тише, Габриэль… Габриэль, ради Сиэля нам нужно договориться. Вы ведь его любите?.. — Ублюдок! Он не поверит тебе! Он не конченный идиот. — Разумеется, нет. Но он дал мне понять кое-что важное о себе… Габриэль вытирает рот от слюны рукавом халата. Обнаженные десны блестят и имеют прекрасный, насыщенный цвет спелых ягод. Близнец невольно заинтригован. — Говори, — сухо шепчет. Позволяет. — Он дал понять, что в начале я должен договориться с вами. Если вы согласитесь… Видите ли, он на самом деле принимает вас, Габриэль. Он очень хочет этого, но для того, чтобы вы вместе могли сосуществовать, вам нужен поверенный. Третий. — Третий — лишний. — Только не в этой сказке. Габриэль усмехается, но задумывается. Есть вещи, которые связывают близнецов с фатальной прочностью, но что это остается загадкой. Он приближает лицо и вглядывается в карие глаза. На одну долю мгновения Себастьян готов поверить, что это не просто раздвоение личности. — Тогда ты должен будешь меня слушаться, мистер Стервятник, — шепчет близнец. — Только так я позволю быть с Сиэлем и… с собой — тоже. Нам не нужен защитник. — А друг? — Нет. Ты будешь кем-то другим, я подумаю кем, но будешь слушаться. Не знаю, что с тобой будет делать Сиэль, его дело, но у меня — свои условия. Себастьяну стоит лишь на дюйм поддаться вперед, чтобы облизнуть пунцовые губки. Он ощущает металлический привкус собственной крови и капризный изгиб рта. Габриэль не сопротивляется, а под конец, сквозь усмешку, сам целует мужчину. Он как инкуб. Слишком раскрепощенный для Сиэля, слишком жадный и ненасытный. — Беспрекословно, это, надеюсь, понятно? — повторяет он, и ноготок указательного пальчика надавливает на острый подбородок. — Полагаю, у меня и нет иного выбора. Я целиком и полностью ваш, молодые люди. Габриэль еще думает. Он с подозрением оглядывает Себастьяна, ищет подвох, то, чего он не заметил раньше, покуда Сиэль тоже потерял бдительность. Происходящее кажется послеобеденным сном — смутным, путаным — и как бывает в таких снах, ты совершаешь то, чего никак не ожидаешь от себя в реальности. Например, Сиэлю часто снились гигантские богомолы, к которым он бежал с открытыми объятиями. Увеличенные до титанических размеров — богоподобных, из тех, что разрушают мир одним движением конечности — в жизни, к счастью, они легко умещались на ладони. Когда Сиэль держал своих питомцев, то ощущал себя владыкой чего-то особенного, не принадлежащего больше некому: застрявшее на окраине между двух, а может и нескольких, миров. Недоступная, по-своему опасная красота — уродство для прочих. Снисходительная нежность древних тварей направлена всегда на него. Это очень сильная нежность, не материнская, но иного толка, как нечто совершенно инопланетное. Понятие из другой Вселенной, и он — покровитель, спрятанный под тенью чудовищных жвал. Все они, вместе взятые, — трусливый, болезненный и никчемный и странные твари, — в конце концов, находятся на отшибе мироздания. Непонятые, как чужеземцы, и все же… все же невыносимо хрупкие. Вот, почему именно страшные насекомые, Себастьян. Вот, почему — чудовищное, отвергаемое, скверное. Сиэлю так необходима сила. Ты ее дашь? Ты станешь его силой? Ну и почему ты сам — чудовище, Себастьян?.. Что значит «любить себя»? Возможно, Сиэлю стоит научиться этому. Габриэль неожиданно меняет гнев на милость и обнимает мужчину — это допущение, как пряник вместо кнута. Кнутом темный близнец, кажется, уже мысленно обзавелся, и Себастьяну в будущем придется очень нелегко. Но он согласен. В конце концов, у каждого из них свои причины, а Себастьян не готов раскрывать свои. Этот вечер — не принадлежит ему, а теперь и он сам вдруг… самому себе… — Тогда хорошо, — шепчет юноша. — Никогда? Ключевое слово в их триаде. Триада — три индивидуальных ада. Звучит как «по рукам»? Себастьян не успевает ответить. Интуиция подсказывает ему наблюдать. И правда… Синева переменчива. Так океанские и небесные массивы кобальта смещаются под действием внутренних сил — муссонов. В пылающих глазах исчезает насмешка и строптивость, и воцаряется арктическая темнота. В ней зажигается сияние отчужденных, далеких звезд… Это не ярко выраженные демоны-прелестники, зазывающие путников, а их эфемерная чистая тень. Себастьяна переполняет восхищение и ни с чем не сравнимая нежность, она подхватывает изнутри и выносит к явственному ощущению и потребности: сжать кольцо рук, как можно сильнее, обнять тонкий стан, не дать ему ускользнуть, раствориться, исчезнуть… Теперь в его ловушке Сиэль. Напуганный на одну долю мгновения, до тех пор, пока не понимает в чьих именно объятиях находится. Он еще не до конца верит Себастьяну, однако, оказаться в таком положении, кажется гораздо более приятным, чем лежать полой куколкой, очнувшейся в пустоте: кто же ее бросил там? Кто сломал? Кажется, что он готов рискнуть еще раз. Они вернулись к тому, от чего пришли. — Какой удивительный вечер, не находите? — Себастьян ненасытно любуется лицом Сиэля. — Я пришел, чтобы съесть вас, а в итоге сам готов отдаться на съедение двум прекрасным созданиям. Тут глаза юноши расширяются, — он как будто напуган — но тут же прищуриваются в улыбке, а она догадливая. Сиэль чувствует, как, впервые за долгие годы, близнец отвечает, дает слабый сигнал, импульс. Братья больше не блуждают во мраке, хаотично наталкиваясь друг на друга… В виде передвинутых без спроса личных предметов. Они на них натыкаются, ранятся, привнося в жизнь друг друга сплошную боль и разочарование. И все же он хочет спросить: — Что сказал Габриэль? — Мы как-нибудь непременно найдем общий язык. Даже если придется долго кусать друг друга с закрытыми глазами, непрестанно… Втроем… Пока смерть не разлучит нас? Так все люди говорят? Но дешевое обещание — фальшивка. Лучше: «И смерть не разлучит нас». Никогда. У этого дешевого слова вкус приторного крема, которое растворяется в слюне с самоотверженностью очевидно предначертанного. И ни-ко-гда не может стать истинным обещанием и клятвой — пустой звук, произнесенный в ответственный момент, тогда, как просто глядеть в глаза напротив, кажется решительно невозможным. В конце концов, «никогда» из уст чудовищ так же нереалистично, как грязный поцелуй с ангелом. Кто-то, вернее, все присутствующие, — лгут. Однако, все трое понимают, что в их случае «никогда» — это скорее исключение из существующих правил. Переход за сублимирующую грань, невозможную в той же степени, как и странное знакомство, сближающий единственный ужин и… ночь, топящая отчаянно оголодавшую троицу в своих водах. Она навсегда перемешает их друг с другом… — Итак, вы съедите меня, Сиэль, вы готовы? — спрашивает мужчина, и Сиэль мягко улыбается — свет сквозь размытый витраж. В ту же минуту губы приобретают призрачно-сильное очертание — возможно, это тень присутствия Габриэля, который сейчас имеет возможность только подглядывать. Он допускает происходящее — а это маленькая победа. — Я, то есть, мы попробуем… А вы — нас? — С удовольствием. Двойственная глубина синего цвета вновь, почти незаметно, переливается в глазах Сиэля. Смешение, смешение… Именно оно овладевает Себастьяном так безвозвратно. Навсегда. Никогда… Игра слов. Игра красок. Игра голода. Себастьян готов утонуть в буйстве безумного и кроткого синего в первый и в последний раз. Он даже, дабы уберечь его, никогда не окропит хищным кроваво-алым. «Что ж, приятного нам всем… аппетита».