нотысомной (из мира "Право крови")

— Монсеньор! Сидящий по ту сторону крепкой кованной решетки на полу стройный мужчина с видимым усилием оторвал висок от блестящей металлической полосы, украшавшей массивную спинку могучей кровати, посмотрел на негромко позвавшего его крепкого мужика в заношенной замшевой куртке и хрипло отозвался: — Я в себе, Март. Можешь войти. Запавшие глаза казались темными колодцами в бездну, поглощающую мятежные души грешников. Заметно приправленные сединой спутанные рыжие волосы у лба и висков слиплись от пота в неопрятные сосульки. Ярко горевшие перед решеткой масляные лампы скрадывали бледность, но не заострившиеся черты лица: тонкий аристократичный нос, высокие скулы. Март удрученно вздохнул и снял с пояса кольцо с вычурными ключами. Запоры и петли были тщательно смазаны да и сам ключарь старался поменьше лязгать железом, но все равно каждый случайный звук сопровождался едва заметным подергиванием щеки высокородного узника. Стоило Марту войти и приблизиться, как его монсеньор поднялся. Тяжело и медленно, но явно предвосхищая попытки помочь. — Оно хоть стоило того, господин герцог? — не удержался от брюзжания верный слуга и старый друг и, не обращая внимания на гордые попытки отстраниться, взял господина герцога под локоть. — Не знаю, Март. Я все записал. Забери. На столе. Герцог ухватился за решетку и прислонился к металлу лбом. Март прошел к столу и, не разбирая, сгреб в сумку измятые плотные листы выделанной кожи исписанные ломанными, корявыми, наезжающими друг на друга строчками. У стола особенно сильно пахло паленым волосом и приторно-сладко, будто перекисшей патокой. От второго запаха почти немедленно начало подташнивать и появилось сильное желание немедленно убежать куда подальше: спрятаться от света, забиться в самый дальний и темный угол подвала. Сафора, даже так — остаточным испарением выпитого другим кубка с ядом — высвобождала самые темные и потаенные глубины души, а Март с детства был трусом, просто со временем научился держать желания в узде. Женский голос, раздавшийся со стороны входа, прозвучал слишком резко, громко и внезапно даже для Марта. Слов и смысла он, уже привычно, не разобрал, но уловил интонации вопроса и испуга. Зато герцог, кажется понял, потому что ответил с деланной бодростью: — Не стоит вашего беспокойства, сударыня. Позвольте узнать, что привело вас сюда? Фраза была длинной и безупречно вежливой по тону, и Март мог только догадываться какие усилия требовались для ее произнесения. Он бы точно не смог. Да он бы и не выжил, просто пригубив сафоры. Но яд, сводящий с ума, а затем всенепременно убивающий простолюдинов, для кровной знати открывал знание о еще не случившемся, о чужом, позволял увидеть, почувствовать и понять сокрытое и недоступное. Но временным безумием сафора награждала всех. И опять же четко разделяла безумцев по крови: там, где простой люд, вроде Марта, будто больные гнилухой, покорялись самым темным и запретным своим желаниям, люди вроде герцога Лютого, не помня себя от ярости, бросались убивать свою челядь. Эпидемии дурной гнилухи на памяти Марта не случались, но пережившие последнюю старики рассказывали, что рыцари и побратимы сеньоров тогда рубили пораженных также: яростно и беспощадно. Научники и знахари поэтому подозревали связь у болезни и яда, только не могли доказать. Но болезнь была заразна, хоть поддавались ей не все. Сафора поражала лишь отравленного, зато — безотказно. — Не понима, — гостья подошла и озабоченно разглядывала герцога, будто собираясь его потрогать. Это стоило предотвратить, и Март решил упростить вопрос. — Зачем вы здесь, барышня? — Зачем? — удивленно переспросила барышня, старательно и неумело копируя простые звуки простого слова. Кожа у нее была чистая и тонкая, как у дворянки. Волосы густые и русые, стрижены коротко, но седины, складывающейся в родовой кровный знак на них не было. Марту очень нравились ее глаза, точнее их выражение, взгляд — искренний, честный и женственно-открытый, ждущий. Такой же, как у его собственной дочурки. Но у дочурки глаза были светло-карие, янтарные, а у барышни радужки — серые с темным, будто бы даже синеватым, ободком. А ресницы: длинные, густые и изогнутые, точь в точь как герцога. — Да, барышня, зачем? Замка вам мало что ли? Комнат, сада? Во дворе бы погуляли. Там щенков сегодня смотрят. А в саду малина сладкая. Идите, в садике погуляйте, барышня, — а служанкам, к барышне приставленным, надо же сегодня выговорить! А то платье гостье надеть помогли, а чтоб в башне не заплутала — не проследили. Март пытался одновременно и гостью-барышню выпроводить и герцога уберечь. Получалось… не очень. — Боль есть? — барышня все же дотянулась и провела пальчиками по виску монсеньора. Спрашивала она с искренним и наивным, но невежливым сочувствием. Однако герцог лишь перехватил ее руку и поцеловал пальцы. — Март, проводи даму в более подобающее место. Я буду у себя. Принеси записи и позови госпожу Раду Ксановну. Спорить с господином при посторонних и опекать его Март не рискнул и, бережно придерживая под локоть, повел блудную гостью во внутренний двор, к псарне. Щенки должны ей понравиться. Но молодого пажа к своему герцогу все же отправил, хоть и знал, что тот и ему подлинного самочувствия не выкажет. Однако, несмотря на то, что пил сафору и жег волосы гостьи герцог, чтоб понять про нее хотя бы что-то, несмотря на ее вторжение, по-настоящему злиться на барышню у Марта не получалось.