Будущее не предопределено

Мирон вовсе не видит будущее, как можно было бы подумать. Но по какой-то причине ему открыты нити вероятностей, так что он, как никто другой, может с уверенностью заявить, что будущее не предопределено и что нет никакого «замысла Божьего». Хотя сам Бог, может, и есть — кто-то же ведь наградил его этим сомнительным даром, больше смахивающим на проклятье. Обрушилось на него такое счастье вскоре после поступления в Оксфорд, а заодно подарило бессонные ночи, панические атаки и лаконичный диагноз в медицинской карте — загреметь в психушку, рассказав правду, не хотелось, а врачам в свою очередь совершенно не улыбалось докапываться до первопричины. Мирон мог лишь слабо радоваться, что это не навалилось на него раньше — ребёнком он такое точно бы не вывез, так и закончил бы жизнь среди мягких стен. Не то чтобы сейчас принятие новых возможностей даётся ему легко. Он видит миллионы миллионов вселенных, миллионы миллионов себя и миллиарды миллиардов вариантов возможного будущего. Они переплетаются между собой, вибрируют, сияют и просто невозможно отвлекают. У Мирона уходит почти два года на то, чтобы пусть не контролировать свои возможности, но научиться более-менее нормально с ними жить. Нити вероятностей всегда с ним; стоит чуть ослабить контроль, как они тут же раскидываются во всей своей бесчисленности. И всё же это не работает, как инструкция. Нет какого-то конкретного пути или плана, следуя которому можно добиться желаемого. Нельзя, к примеру, подумать о миллионе долларов и получить маршрут до чьего-нибудь забытого тайника с нужной суммой. Зато и к цели ведёт не один путь, а обширное множество, порой между собой никак не связанных. Мирон честно получает-таки диплом Оксфорда, потому что, выбирая этот путь, видит впереди всемирную известность и славу, видит себя, реализовавшегося и успешного. С каждым шагом это будущее становится всё ярче и ярче, впитывая в себя свет нереализованных путей и вселенных. Свет ослепляет, когда Мирон пожимает руку очередному новому знакомому, забитому татуировками, а неясные очертания расплывчатого понятия «успех» приобретают вполне чёткие контуры забитого под завязку Олимпийского. Это опьяняет круче любых таблеток, и Мирон с головой бросается в новый мир и новые отношения. Рядом с Димой невероятно легко, и даже нити не доставляют особых неудобств, лишь ненавязчиво подтверждают, что всё правильно, всё так, как и должно быть. Иногда Мирону безотчётно становится страшно, потому что, несмотря на все усилия, он никак не может разглядеть Диму рядом с собой на сцене Олимпийского, лишь какого-то высокого парня в странной маске. Но Мирон всё ещё не до конца освоил дар и не уверен, как тот на самом деле работает. Да и куда Дима денется, когда он всегда рядом, а кажется, будто был рядом и всю жизнь. Они понимают друг друга с полуслова, Мирон за всю свою жизнь столько не смеялся, сколько рядом с ним. С Димой всегда тепло, а ещё Мирона бесконечно забавляет, как тот пытается выглядеть крутым, опасным и грубым, но стоит им оказаться наедине — как становится самым нежным человеком, которого когда-либо знал Мирон. Он тает в этой всепоглощающей нежности и любви, отвечает тем же, записывает свой первый настоящий альбом, предвкушает стадионы и чувствует себя абсолютно, безоговорочно счастливым. А затем вселенная издевается над ним и довольно хохочет. И дело вовсе не в унизительной стычке с Жиганом, Мирон с лёгкостью перешагнул бы через это, такой себе зашквар, если на то пошло. Но когда он бросает вещи в спортивную сумку и вызывает такси до аэропорта, будущее вдруг меняется. Мирон видит душные клубы, обрывки ссор, грозовые тучи, напряжение, какие-то сомнительные подвалы. Он отменяет такси и закидывает сумку на антресоль — Олимпийский снова манит сценой и ревущим залом. Мирон сползает на пол по стене в прихожей и просто не может поверить, что вселенная так с ним поступает. Дима — лучшее, что было в его жизни, его голос с отчётливым акцентом звучит как наяву, фантомные горячие ладони крепко сжимают плечи. А ещё есть мечта. Где-то там есть — будет — толпа, орущая треки, которые он ещё не написал. Мирон впивается чуть отросшими ногтями в колени так, что остаются следы, но помогает мало. Хуже всего от того, что он уже выбрал, выбрал почти сразу, даже не произнеся ещё решение вслух. Он отбивает короткое «прости» и блокирует давно выученный наизусть номер, потому что просто не может сейчас услышать голос Димы.

***

Несколько лет проходят, как в тумане. Более-менее осознанно Мирон пишет треки, но всё остальное время он просто отслеживает нити вероятностей и идёт туда, где отдаёт золотом Олимпийский. Он просто не имеет права его проебать, только не после того, как проебал ради этого Диму. На Пикнике Афиши он наконец понимает, с кем соберёт Олимпийский, но радости это уже не приносит. Мирон понемногу оттаивает, когда рядом с ним его новая семья — и вот это уже вполне искренне, — но, стоит ему оказаться в одиночестве, как совесть, точно самая настоящая химера, душит его рефлексией и воспоминаниями. Отслеживает соцсети Димы с фейковых аккаунтов, словно одержимый, всё порывается написать, извиниться и всё рассказать, но каждый раз усилием воли отключает телефоны и напивается. Баттлит, пишет-таки второй альбом, выдерживает шквал критики и обожания, выдерживает твиты Димы, только однажды не выдерживает — по пьяни рассказывает всё Жене. Ожидает карету скорой помощи, но получает сдавленное «ну какой же идиот» и крепкие объятия. И кажется, что жизнь налаживается. Мечты об Олимпийском наконец-то снова отдают предвкушением и ожиданием, а не какой-то повинностью, семья рядом, и, что бы Мирон ни делал, все пути ведут к заветному стадиону. Вот только за ним ничего нет, и это тревожит. Но не настолько, чтобы пытаться что-то изменить. Сам концерт пролетает как один миг, но на следующий день Мирон с удивлением помнит каждое мгновение: и все свои запинки, и глаза зрителей с первых рядов, и ладонь Вани на плече, и шальную улыбку Порчи, и психующих Илюху с Женькой за сценой. Когда эйфория наконец сменяется логичным опустошением, Мирон ложится прямо на пол и позволяет нитям развернуться перед собой событийной картой, но тут же садится и тяжело дышит, потому что такого просто не может быть — потому что не может быть никогда. Да, то ли дар, то ли проклятье ещё ни разу не обманывало, но разве может это быть реальностью хоть в какой-то вселенной — тур по Англии с финальным концертом на Уэмбли? Женя, которой Мирон всё рассказывает, как единственной посвящённой, долго говорит про свободу воли, про то, что Мирон собрал Олимпийский из-за упорной работы, а не каких-то там видений, что нельзя строить жизнь в угоду миражам, что Уэмбли у него будет — но потому, что он охуенный, а не из-за каких-то нитей. Она верит, пусть и не до конца понимает, у неё тёплые нежные ладони и железная хватка. Мирон так и засыпает, прямо на полу, с головой на коленях Жени и с ладонью на плече. Утром он просыпается уже в одиночестве, всё ещё на полу, но уже укрытый одеялом и с телефоном под подушкой. Помимо привычных сообщений, в инстаграме неожиданно висит входящее от Гнойного. Мирон точно знает, что пожалеет, но вспоминает вчерашние слова про свободу воли и отчего-то отвечает.

***

Они переписываются вплоть до Нового года, несколько раз порываются встретиться в совпадающих городах, но что-то вечно не складывается. Слава каждый раз записывает ему всратые голосовые, где фальшиво тянет «видно не судьба, видно не судьба», а потом кидает грустные селфи. Мирону не было так весело и свободно с самого распада Вагабунда, и он впервые за все эти годы может думать про Диму без былой боли. Со Славой всё совсем по-другому, их даже глупо сравнивать, но ощущение лёгкости — то же самое. Их неприкрытый флирт уже не списать ни на пранк, ни на скуку, ни на постиронию — да и не нужно. В конечном счёте, Славе всё надоедает первому, и именно он предлагает уже встретиться лицом к лицу, как взрослые люди. (Хотя очень странно слышать про взрослых людей от человека, который только вчера полчаса жаловался на кассиршу из Ленты, которая не дала ему наклейку.) Мирон выходит за полтора часа до назначенного времени и, уже сидя в такси, чувствует сильную головную боль, будто что-то выдирают с мясом. Уэмбли больше нет, но нет и никакой альтернативы, только давящая темнота. Мирон рассчитывается с водителем, отмахивается от сдачи и остаток пути идёт пешком, пытаясь побороть подкатившую тошноту. Чем ближе к дому Славы, тем сложнее идти. Эксперимента ради, Мирон разворачивается и наконец-то может вдохнуть полной грудью, а перед глазами пока ещё бледной тенью мерцает грядущий тур по Англии. Повернуться обратно кажется невозможным, но Мирон всё же справляется и упорно продолжает переставлять ноги, чувствуя, что к ним привязаны невидимые гири. Так страшно не было ещё никогда, и только когда рука замирает над панелью домофона, Мирон вдруг вспоминает, что это за пустота — как-никак именно с ней он жил почти двадцать лет до Оксфорда. Постепенно доходит, что это именно то, что ощущают обычные, нормальные люди. Без нитей вероятностей пусто и непривычно, ужасно хочется сдаться и убежать, пока не поздно, вернуться к будущему, которое не предопределено, но известно. Перед глазами — потухший взгляд Димы. Перед глазами — смеющийся Слава в тщательно замаскированных сториз, посвящённых Мирону. Мирон трясёт головой и набирает номер квартиры, когда дверь неожиданно резко распахивается и чудом не заезжает по лицу. — Я не думал, что ты так рано, — Слава выглядит смущённым, одёргивает безразмерный свитшот и неловко приглаживает волосы, а потом трясёт чёлкой и уже привычно усмехается. — Я только что пожарил мышь из холодильника и скормил её коту, так что надо бы дойти до магазина. Составите компанию, Мирон Яныч? Мирон не видит ни одной нити вероятности, но отчего-то знает, что будущее прекрасно.