Баллада о вечной любви

      Ночь за ночью неслышно выскальзывая в приоткрытое окно, скрываясь в безлунной тьме, ты попробуй чувствовать себя уверенно. Почти не касаясь ступней припорошенной пылью и пеплом земли, напитавшейся кровью чужих надежд, нестись вперед, так что ветер свищет в ушах, шипит, останавливает.       Все еще Желтая, но никто не назовет Молнией.       Каждый новый день начинать с восхваления тех чаяний и мечт, которые в тебе бы и не заподозрили. Улыбаться губами, глазами, как море синими, яркими, живыми, в глубине которых так легко таить своих определенно бесхвостых, опасных демонов.       Кистью тонкой, как клинком, рисовать для страны светлое будущее, думая о «другом», темном, ледяном, будто уже остывающем. Алым черкать очередной приказ, чужую жизнь обрывающий.       Застывать на стыке времен, к себе прислушиваясь. Звать беззвучно, одними губами двигая, на краю стоять, перед собой слепо руку вытянув. Всем собой стремиться туда в темноту, водой отшлифованную. Задыхаться под мерный гул шагов вдалеке и от тихого хриплого шепота, и молчать на жестокое отрицание.       В черные провалы глаз голубыми омутами заглядывать, пробуждая в тиши робкие звуки доверия. Пальцами ласкать кожу беломраморную, тяжело принимать на грудь тело, жизнью изломанное.       Целовать дыханием душу, прахом присыпанную. Слышать голос чужих слез, так за жизнь и не пролитых. Греть ладонями теплыми, шершаво-мозолистыми широкие мазки шрамов, ненавистью клеймённые. На чужой, но — за жизнь уже, как своя, — знакомой душе и забывшем любовь сердце, но все же не каменном. — Уходи… — привычный сдавленный, обреченный голос не слушать. Едва бороться с желанием ухватить побольнее, напомнить о том, что сам рядом с ним все еще живой, строптивый, все такой же, как в детстве, яростно-непредсказуемый. Каменно-дышащий, с теми же яркими бурями чувств и живыми эмоциями.       Жутко светлый теперь на закате их общего пути. Шиноби-герой, смотрящий на потомков из собственной, почти схлопнувшейся, очеловеченной вечности. Темной, против воли живой, засушливо-непокорной, голодной до чувств и эмоций, но их отрицающей. — Упертый затворник, — не сдерживаясь рычать в не скрытое колючими прядями ухо. — Тебя забыл спросить… — шипит коченеющее в своем саморазрушительном заточении тело, приникая ближе к источнику тепла, по нему во весь рост вытягиваясь. И отогреваясь спустя пару долгих, тягучих минут, будто силой напитываясь, добавляет: — …Добе.