Финальный ход

— На, постереги-ка. Слова Рыжей — будто через подушку, едва слышный скрип половиц под подошвой рваных кед там же. Всё, что вижу, — огромные, безжизненные глаза-пуговицы; всё, что ощущаю заледеневшей рукой, — жёсткий ворс, в котором скопилась многолетняя пыль. Медведь явно был старше всех предметов в этой комнате, а может — и каждого из нас, от этого становится неуютно и даже как-то неловко держать его в руках. Провожу рукой по игрушке, стараясь не сдавить слишком сильно. Обвожу пальцами многочисленные, зашитые слабыми нитками шрамы. Из некоторых сочится белая пушистая кровь. Игрушка сидит в моих руках неподвижно, но неустойчиво. Разглядывать и вертеть её совсем не хочется, а от мысли об этом становится как-то зябко. Так же холодно было больным ногам в одну из февральских ночей. Ту, мороз которой сковал мне движения и зашил рот. Тогда общее одеяло закончилось на мне, а запасное сырело где-то в прачечной первого этажа. Поэтому единственное, на что я решаюсь скрепя сердце, — поправить слегка вылезшую вату на задней лапке медведя. Палец никак не хочет выскакивать из отверстия. А когда мне удаётся освободиться, я нервничаю и чувствую, что одновременно с этим злюсь. Никто в комнате этого и не замечает. И одно только слово стреляет в голове — «выпуск». Неожиданно потемнело. Руки леденеют и почти выпускают медведя, но разум оказывается быстрее, и игрушка остаётся в руках. По-моему, здесь всегда было не особо светло, но сейчас, когда в голове ветер насвистывает слова на букву В, — особенно. И этого тоже никто не замечает. Или просто, как обычно, не хотят замечать, — готовятся к финальному ходу Большой Игры. Создают иллюзию мирного прощания и режут праздничный пирог, как будто у кого-то день рождения. Но эта идея отпадает, когда я вспоминаю: дни рождения здесь не празднуют. Становится тошно от каждого из здесь присутствующих, поэтому спешу перевести взгляд на медведя. Снова они — холодные чёрные глаза. Эта детская игрушка видела многое. Может, она даже застала те времена, когда только придумывались законы Дома. Может, когда-то она плавала в крови и другими пуговицами (эти-то явно недавние) видела убийства и прочие дикости. Минуту назад я бы позабыл об ответственности и выкинул бы медведя, — может, даже куда-то в сторону стола, на котором уже стояли подносы с бутербродами и графин с соком. Но сейчас я только прижимаю его к себе и не ощущаю ни пыль, ни кусочки непослушной ваты, которые снова полезли из латанных частей тела медведя, ни запах прогнивших от влаги лоскутков ткани. С каждой секундой стискиваю игрушку всё сильнее и сильнее, потому что в ней — весь я: изодранное вдоль и поперёк чудовище, которое невольно стало частью этого цирка. В медведе — ответы на все мои вопросы, каждый из которых остался где-то на периферии сознания — в прошлой жизни. Этап «до». Вдыхаю полной грудью запах прошлого века, глаза слезятся от пыли, а руки коченеют сильнее. Я сижу так, пока не приходит Рыжая и не забирает свою игрушку. Такое чувство, будто отняли приличный кусок биографии. Смотрю на качающегося на спине Рыжей медведя и понимаю, что какая-то часть меня осталась позади и что я готов стеречь мишку каждый раз, когда Рыжая соберётся по своим девчоночьим делам. Откидываюсь на кровати и смотрю вверх, прямо на жёлтого змея. Символ одного из прошлых выпусков. Зажмуриваюсь и снова вижу игрушку Рыжей. Вижу почти оторванное плюшевое ухо, вижу обвисшее от недостатка ватки брюшко. Думаю о том, что если воздушный змей унёс куда-то в неведомые места старших, то я унесу медведя прочь из Дома. Всё равно куда и всё равно как. И пусть это будет моим финальным ходом.