***
Он не знает, сколько времени прошло, сколько он спал. Когда его глаза открылись, перед ним предстала кромешная тьма, нарушаемая лишь тусклым коридорным светом одинокой лампочки, пробивавшимся через небольшое окошко на двери. Отбой уже был. Спать больше не хотелось, но разгуливать по палате в это время плохая идея, если ты, конечно, не хочешь получить дозу снотворного или успокоительного на ночь. Единственный выход, это бездумно лежать и смотреть в потолок, коротая время за счетом. «Раз, два, три, четыре…»***
«Две тысячи сто сорок семь, две тысячи сто сорок восемь, две тысячи сто сорок девять, две тысячи пятьдесят» Он по прежнему не знает, сколько сейчас времени. В коридоре и в палате зажегся свет. Время сна закончилось. Подъём. Им всем сейчас принесут еды. Скорее всего, это будет какая-нибудь каша, а точнее, специальный порошок заваренный кипятком (порошковая каша, какими ещё негодовалых детей кормят). Специального «меню» у участников эксперимента не было, поэтому кормят не по-царски, но спасибо за то, что вообще кормят. После трапезы кого-то уведут на опыты. И от осознания того, что следующим будет именно он, сто двадцать первый «Б», внутри что-то сжимается. Страх. Он не сможет этому противостоять — нет смысла. Дёргать связанными руками и ногами — не лучшая идея. Потом останутся синяки. Не самое приятное чувство. Слышно, как со скрипом отворяются небольшие окошки на соседних дверях, — подают еду. Подопытный морщится от этих противных металлических скрежащих звуков. Эхо небольших каблучков раздаётся прямо возле двери с табличкой «#121Б», и подопытный под этим номером уже собирается встать с кровати и принять поднос, но эхо уходит дальше. Сегодня без завтрака. Такое иногда случается перед опытом над определённым пациентом: ему не приносят еды. Сто двадцать первый не знает, почему так. Может, еда блокирует действие каких-то препаратов или ещё что-то — не ясно. Проходит время. Минута, пять, десять. За чужими подносами уже вернулась медсестра. Большая стальная дверь в коридоре неожиданно резко открывается, с характерным звуком, и пациент снова закрывает уши. Слышен хаотичный топот за стеной и чей-то голос «сто двадцать первый «Б», палата тридцать седьмая». Он съёживается. Неконтролируемое инстинктивное чувство страха снова захлестывает его. Здесь это неизбежно, здесь это в порядке вещей. К горлу подступает ком, в животе что-то неприятно стягивает. По телу пробегают тысячи мурашек. Сковывает дрожь. Он знает, что все равно ничего не почувствует. Но страх не очнуться после наркоза сильнее здравого рассудка. Дверь палаты открывается. А дальше все так же, как и в прошлый раз. Снова военные, которые одним своим видом пугают до чертиков. Снова профессор Аддингтон и доктор Уэльс. Снова два медбрата, вкалывающие что-то в руку. Снова ремни, каталка и коридор с белыми, ослепляющими лампами. Как будто сквозь воду слышны переговоры сотрудников. В глазах начинает двоиться. Вдруг, белый, такой привычный и надоедливый свет сменяется тревожным красным. Раздается громкий однотонный гул и волнительные разговоры работников резко перерастают в обеспокоенные крики. Медбратья бросают каталку и вместе с остальными бегут куда-то назад, оставляя сто двадцать первого лежать посередине коридора. Наркоз смягчает острый слух, поэтому вой сирен не так уж и сильно давит на мозг. Что было дальше, он не помнит — анестезия подействовала, и пациент потерял сознание.***
— И представляешь, Крис, даже вооруженные силы где-то раздобыли! Экипированные такие, с оружием… Это же!.. Я не знаю, как это описать! Нелюди, одним словом… Сотворить такое с детьми!.. У меня дома дочка такого же возраста, а ж страшно подумать. Держали под землей, как кротов… Господи, что за ад? — разносится тихий голос по помещению. В спину не давят острые матрасные пружины, ноги не мерзнут от откуда-то набежавшего холодка. Не слышно постоянного треска лампы. Здесь только спокойный шум небольшого вентилятора и шелест страниц. Подопытный осторожно раскрывает веки. В глаза не бьёт белизна больничных потолков и излишняя яркость света. На больших потолочных панелях отражаются тёплые солнечные лучи, делая их оранжеватого оттенка. Сверху на теле ощущается что-то тёплое, пациент переводит на это взгляд и осторожно ощупывает руками. Это плед. Обычный, коричневый, без узора. Под пледом — всё та же больничная рубаха. Хоть что-то знакомое. Он приподнимается на локтях и осматривает помещение: небольшой кабинет, расположенный, по видимому, в угловой части здания, так как здесь находились два окна на соседних стенах, через них и просачивалось яркое закатное солнце; сбоку стоит большой шкаф с какими-то толстыми папками; напротив шкафа находится дверь, по видимому, являвшаяся выходом из комнаты; справа от двери зеленый небольшой диванчик, на котором и лежит укрытый пледом подопытный; слева стоит вешалка с каким-то плащом и шляпой на ней; посередине кабинета стоит небольшой письменный стол, доверху забитый какими-то бумагами и папками, с обеих противоположных сторон которого стояли стулья; на одном из стульев сидит полный мужчина в коричневых штанах с золотой полоской на швах и бежевой рубашке с таким же золотым значком в виде звезды, на его поясе виднелась кобура с пистолетом; за другим концом стола стоит другой худощавый мужчина, в такой же форме, но без значка. Этот мужчина и говорил что-то другому ранее. Он переводит взгляд на пациента и говорит: — Крис, она очнулась, — подходит к сто двадцать первому, — Эй, привет, всё хорошо? Как тебя зовут? «Меня зовут… А как меня зовут?» — Я… Я не знаю, — от долгого отсутствия разговоров голос выходит с небольшой хрипотцой. — Ясно… Кто твои родители, значит, тоже не знаешь? — получает неуверенный отрицательный мах головой, — Хорошо не бойся, мы сейчас поднимаем архивы, надеюсь, мы выясним, кто ты и вернем тебя твоим родителям, ладно? — на это подопытный молчит. — Эй, Адам, прекращай её мучать. Ты все равно ничего не добьёшься. Лучше оставь её в покое, — басит второй. — Слушай, нам с дядей Крисом нужно выйти, поговорить, посиди здесь, хорошо? — игнорируя слова другого говорит мужчина без значка, — не хочешь пить, есть? — спрашивает он, на что получает отрицательный ответ, — Ладно. Они выходят в ранее не замеченную дверь возле шкафа с папками. Как только дверь хлопает, подопытный недовольно морщится от усиленного звука. Он знает одно: как бы хорошо здесь не было, нужно выбираться. Неизвестно, сколько он здесь проторчит: может пару часов, а может и дней или даже недель. Осторожно встаёт с диванчика и складывает на него плед. Босыми ногами ощущается холодный кафель. Доходит до до дверной ручки и легонько дёргает за неё. Не поддаётся. Прикладывает чуть больше усилий, и теперь дверь с глухим щелчком открывается. С опаской выглядывает из проёма и аккуратно ступает за порог. За дверью большой коридор, в котором суетились с документами несколько человек. — Вот сука такая этот Аддингтон! Зла на него нет! Нелюдь! Проводить такое над детьми! Это же… Слов нет, — громко говорит кто-то из небольшой группы людей. Аддингтон. От произношения этой фамилии внутри что-то больно и горячо колит, зубы сами собой крепко сжимаются, а брови сходятся к переносице. «Это он во всем виноват,» — резко вспыхивает осознание, а вместе с ним и страх: если этот человек смог уже поймать сто двадцать первого и затащить в палату, связать ремнями и накачать какими-то препаратами, от которых потом болит голова, то что помешает ему сделать это снова? Что помешает ему откосить от срока, ведь у такого человека, как он, должна быть уйма связей! Чувство ярости быстро сменяется страхом, все стремление убежать сменяется апатией, — а что если Аддингтон ждёт его там, за стенами? Выйдет из-за какого-нибудь дерева со своей привычной «охраной» в виде экипированных «военных» и скажет: «Чего стоишь? Не бойся, мы всего лишь переворошим тебе мозги, пытаясь сделать из тебя телепата, ничего более». Апатия проходит. Нужно срочно бежать. Пациент все ещё нерешительно выходит из кабинета и бесшумно, в счёт отсутствия обуви, добегает до противоположного от людей конца. Здесь, в другом конце, ещё одна дверь, уже более массивная и, судя по виду, толстая и крепкая. Над ней небольшая зелёная табличка с белым бегущим человечком, возле которого большая надпись «EXIT». Он усвоил урок: дергать нужно сильнее. Но в этот раз не сработало. — Эй! — окликает его кто-то сзади, — Тебе туда нельзя! Ты что делаешь? Руки начали сильнее дергать ручку, и когда шаги были уже почти что возле сто двадцать первого, слышен заветный щелчок и дверь наконец поддается. Со скоростью света выбегает наружу и захлопывает дверь обратно. Громкий стук бьёт по ушам. Да будет проклят этот усиленный слух. В лицо тут же ударяет прохладный уличный ветер, приятно щекоча кожу. Пациент оглядывается по сторонам. Он на улице. На заднем дворе полицейского участка. Вышел, кажется, через пожарный выход. В сознание приводят глухие стуки с обратной стороны двери и дерганье ручки. Тут Подопытный и вспоминает, для чего он здесь. Нужно бежать. Тут же, не медля и секунды, подрывается с места и бежит не зная куда, следуя интуиции. Мимо него пролетают люди, постоянно оглядывающиеся на него, встречные машины, вывески магазинов и кафе. В лёгких заканчивается воздух, и он останавливается возле какого-то стенда, полного каких-то объявлений. Он ещё помнил буквы и цифры, он умел читать. Все листовки не вызывали у него особого удивления, правда, пришлось долго вспоминать, что такое «небольшой немецкий шпиц по кличке Тузик» (так и не вспомнил). Но среди кучи бумажек он заметил одну, выделявшиеся своей новизной. Это была газета, с огромным и говорящим заголовком: «Сегодня с утра состоялся штурм спецназом нелегальной и секретной лаборатории ZQ-14, в которой проводились эксперименты над людьми, в том числе, и над детьми. Некоторым сотрудникам удалось сбежать, но главный профессор Аддингтон был задержан и сейчас находится в распоряжении органов власти.» Снова чувство тревоги вспыхивает внутри. Нельзя было останавливаться. Медлить больше было нельзя. Подопытный рванул в самую нелюдную сторону. Забежал, кажется в парк, где находилось очень много деревьев, и замер от увиденного. Перед ним стоял на коленях доктор Уэльс и левой рукой держался за правый бок. От треска веток под босыми ногами пациента, доктор повернулся в его сторону. Его большие круглые очки сползли в носа и висели где-то на уровне рта, линзы в них были потресканными и даже выбитыми; его белый халат в тени деревьев казался уже не таким страшно-ослепительным, скорее наоборот, вызывал небольшую усмешку на губах подопытного; чёрные брюки и все тот же халат были в пыли и грязи, а на последнем и вовсе расползлось большое красное пятно на всю правую сторону. — Х-хэй!.. Ты же… Ты же… Тот самый подопытный из эксперимента «Телепат», т-так? — доктор говорил сбивчиво, то и дело тяжело дыша, — Мы… Мы подобрали тебя с улицы… Накормили… Дали с-силы… Мы спас-спасли тебя! А теперь твоя о-очередь. Я р-ранен, помо-помоги мне, — самонадеянно проговорил тот. Ну уж нет. Пациент не собирался ему помогать. Он знал, что за пределами стен участка его поджидает засада из лаборатории. Но не ожидал увидеть в качестве приманки ослабевшего доктора. Доктор так низко пал перед ним, попросил помощи. Надо же. Несколькими днями ранее, расскажи ему кто-нибудь об этом, он бы ни за что не поверил. А теперь, видит это собственными глазами. Он не хотел оставлять его так, как есть, ведь он мог проследить за подопытным, а потом найти и отправить обратно в лабораторию. Сто двадцать первый знал, что если сжать со всей силы шею человека, то последний начнёт издавать хриплые звуки, после чего закроет глаза и больше не откроет. Он подходит к доктору и толкает того в плечо, от чего он громко ойкает и падает на землю. Пациент опускается рядом с ним и прикладывает к его шее своё правое предплечье, левой рукой надавливая на него. Доктор зашипел, и подопытный понял, что делает все правильно. Он сильнее надавил на предплечье и доктор попытался оттолкнуть его, запачканными в своей же, кажется, крови, ладонями, но только размазал её по плечам сто двадцать первого. Доктор издает непонятный хрип и бросает попытки оттолкнуть пациента. Его глаза прикрылись, а тяжёлое дыхание перестало быть слышимым. Он мёртв. Пациент встаёт с земли и отряхивает колени от комков земли. Смотрит на тело доктора и невольно улыбается. Один из его мучеников мёртв. Ещё подопытный знал, что это — преступление. А на месте преступления оставаться нельзя. Нужно было уходить. И делать это нужно было быстро. Он срывается с места и бежит со всех ног дальше. В лицо бьют встречавшиеся по пути ветки и листья, в ступни ног врезаются камни, палки и мелкие осыпавшиеся иглы хвойных растений. Он выбегает на поляну и останавливается, чтобы перевести дух. В лаборатории не было необходимости бегать, поэтому для пациента это было в новинку. Он слышит позади себя шелест листьев и оборачивается. Сзади него стоял высокий мужчина, в строгом похоронном костюме без лица. Подопытный с удивлением смотрит на него. — Зачем ты это сделал? — спрашивает высокий мужчина. — Сделал что? — не понимает сто двадцать первый. — Убил его, — отрезает тот. — Я не знаю, — пожимает плечами подопытный, — я подумала, что так и должно быть. Высокий мужчина осторожно приседает на корточки к пациенту и склоняет голову в бок. — Как зовут тебя, дитя? — второй раз за день слышит этот вопрос сто двадцать первый. — Я не знаю, — он даёт все тот же ответ. Мужчина замолкает на мгновение. — Хэйден. Теперь тебя будут звать Хэйден, — говорит он. — Странное имя, — спустя минуту тишины отвечает Хэйден, смотря куда-то под ноги.