Lawless feat. Dawn Golden — Descent
Освальд ненавидел Джима Гордона за многое, но также знал куда нужно надавить, чтобы получить желаемое. Пять лет в Блэкгейте сыграли с ним в злую шутку: первые полгода заключения на нём в принципе не было живого места, именно такой была награда за защиту города в момент нужды; об обеспечении его безопасности в тюрьме речь и не шла: либо ты сам себя защитишь, либо охранники оттащат твой труп как мусорный мешок в морг и даже выяснять не станут, кто это совершил. Если в Аркхэме содержали умалишенных, то тут содержали монстров, настоящих, не знающих милосердия, не видящих грани. Для них человеческая жизнь стоила ровным счётом ничего. Освальд не был таким. Однако, дабы он и Нигма не оказались под одной крышей, а среди их дуэта именно у Эда были проблемы с... самоопределением, решено было так: Освальда отправляют к чудовищам, Эда — к психам, к коим его и причисляли. Для обоих это стало ударом. Прежде всего по гордости. Второстепенно, но не по значимости для Освальда уж точно, стало то, что их разлучили именно в тот момент, когда всё стало налаживаться. Инцидент с объятиями не упоминался, несмотря на то, что оба знали — в их спины был нацелен нож. Планировать с Эдом Нигмой план по уничтожению Гордона и захвату Готэма было куда интересней. Их умы и идеи сплетались в нечто непробиваемое и гениальное, они действительно были непобедимы в качестве тандема. И чем коварнее и продуманнее становился план, тем больше Освальд тонул в катастрофе по имени Эдвард Нигма. Подобное, как известно, случалось и до этого. Но теперь чувства не сносили ему голову и не толкали на сумасшедшие поступки: они были глубже, поэтому и ранили сильнее. Лишь по одной причине: ежедневному напоминанию самому себе что они не взаимны. Однако, за эти годы он научился сглатывать метафорическую проволоку в горле и оставлять все так, как есть. Потому что лучше так, чем война. Жаль только что Освальд не замечал долгих и восхищённых — как когда-то давно — взглядов и вздохов, не осознавал, что в каждое «Освальд», произнесённое почти шепотом, когда тот выдавал новую — безусловно, гениальную — деталь плана, Эд вкладывал всё что мог и даже больше. Он просто не мог выразить желаемое словами, а от действий всегда отдёргивал себя — зачем все портить. Ведь лучше так, чем война. Упущенные возможности висели несбрасываемым грузом на плечах, слова горели на губах, когда их без какого-либо предупреждения растаскивали по разным машинам без суда и следствия. Освальд пытался угрожать, спорить, убеждать, умолять, но Джим не слушал. Комиссара ослепила идея отстройки идеального, нового Готэма, в котором не было места никому, кто хоть как-то способствовал его падению. Почему в сей список не вошла Барбара Кин, в прошлом которой значится не меньше нарушений, чем на «карьере» Освальда — было не ясно. Да, ей дали выбор — нормальная жизнь или тюрьма, и та, конечно же, выбрала первое. Вопрос в том, почему у него и Эда такого выбора не было. От присуждённого срока оставалась ровно половина, Освальд успел получить сотни травм, которые затянулись на теле, но оставили шрам на уже искалеченной душе. Издевательства, долгая борьба за право иметь силу — не физическую — и влияние, не для ощущения собственной важности, для выживания. За его безопасность отвечал он сам, как и всегда, именно поэтому за неё отвечали двое заключённых вдвое больше размером и силой. Большинство обходило Освальда стороной, те, кто нарывались — платили за это кровью. Если Джим Гордон хотел выставить его монстром не было никакого резона проявлять милосердие. Все светлое здесь мертво. В Освальде в том числе. Договора как такового не было, просто однажды Освальд затеял бунт с одной единственной целью: передать за пределы тюрьмы достаточно убедительное сообщение о том, что он желает очной встречи с Гордоном. Это сработало, комиссар полиции прибыл на следующий день и с весьма недовольным лицом прожигал сидящего напротив Освальда. Последний был в наручниках. — Ты знаешь, чего я хочу. — Чего бы ты не хотел, Освальд, ты не в том положении, чтобы чего-то требовать. — По закону, который ты так любишь соблюдать и пренебрегать одновременно, я имею право на встречи. — Никто не запрещал тебе визиты близких. Если таковые, конечно, объявятся, а ты перестанешь быть причиной массовых беспорядков. Джим обладал уникальным качеством: неосознанно задевать самые болезненные точки. Он прекрасно знал, что действительно близкие ему люди давно мертвы, он никому не нужен. А единственный, кто на это претендует, сам в заключении. — Я хочу встретиться с Нигмой. — Исключено. — Джим, позволь тебе напомнить, — шумно вздохнув, прошипел Освальд, пытаясь сдержать срывающийся на крик голос, — я был готов умереть за этот город плечом к плечу с тобой. Ты не снизошёл до помилования, так будь так любезен, — ядовито выплюнув последнее слово на полированную поверхность стола произнёс он, заканчивая, — исполнить единственную просьбу за пять лет. — Ты не понимаешь, такие встречи не предусмотрены, они опасны для всех, не говоря уже о том, что вы и за минуту умудритесь создать всем проблем как только окажитесь в одном помещении. — Джим... Гордон поднял на него глаза, Освальд выглядел разбитым. — Пожалуйста. — Холодные глаза упёрлись в пол, будто Освальду было стыдно даже произносить подобное в сторону Гордона. — Ты можешь считать меня монстром, а его — психом, но ты явно задолжал мне. И я прошу несоизмеримо мало по сравнению с тем, что сделал для тебя. — Я подумаю, — бросил куда-то в сторону Гордон, прежде чем встать и хлопнуть тяжёлой железной дверью. Освальд не меньше Гордона знал куда нужно надавить. Неделю спустя в его камеру бесцеремонно ворвались, сковали в наручники и как мешок с картошкой потащили в неизвестном направлении. Только когда стальная дверь автомобиля захлопнулась до Освальда дошло: его везут в Аркхэм. Естественно всё было именно так: перевозить Эда, который с лёгкостью взломал бы любой замок и избавился от любых оков было глупо, Гордон знал это. Освальд такими способностями не обладал, тем более когда с тобой сидят трое полицейских в полном обмундировании и с пушками наперевес, следящие за каждым вздохом. Не то чтобы Освальд думал пытаться. Конечно, мысль о побеге не покидала его всю дорогу, но он не так глуп, чтобы рисковать. Шанс удачи равен приблизительно пятнадцати процентам, и в случае практически очевидной неудачи его срок как минимум удвоят. В лучшем случае. Эду тоже. А этого допустить было никак нельзя. Когда машина затормозила, Освальд начал нервничать: что он ему скажет? Они не виделись пять лет, письма были запрещены (только им, конечно же), о чём с ним говорить? Сколько у них будет времени? Будут ли они прикованы к столу друг напротив друга? Будет ли в комнате кто-то ещё? Пока Освальд задавал самому себе бесчисленные вопросы его выволокли на улицу, где его уже поджидал комиссар. — У вас будет пять минут. Комната прослушивается и просматривается, за каждым вашим словом и жестом буду следить лично я. Вопросы? — Наручники? — Пять минут без них. Это лучшее, что я могу предложить, особенно при вашем незавидном положении. Но учти: любое подозрительное слово или действие, агрессивное поведение — и пять лет заключения в Блэйгейте будут казаться тебе курортом. — Твои угрозы, Джим Гордон, мёд для моих ушей. — Ведите его, — раздражённо выплюнул комиссар, отворачиваясь от нахально ухмыляющегося Освальда. Камера была совсем крошечной. Обстановка стандартная: шум от лампы под потолком, железный стол и два стула. Стекло по левую стену, зелено-желтый и абсолютно не здоровый цвет по правую. Здесь хотя бы не было слышно криков. Эд с оторванным номером на потасканной, изрисованной форме и отросшими до плеч спутанными волосами стоял к нему полубоком. Освальд спросил себя, знает ли тот, для чего его сюда привели? И если да, то мог ли он отказаться от встречи? Что если он здесь по принуждению? — Эд? Его собственный голос звучал надломленней, чем должен был. Но от одного вида Эда у Освальда разрывалось сердце: они должны были стать королями, но стали пущенными под раздачу пешками. Эд едва ли легко это перенёс. Фраза Освальда повисла в воздухе, будто так и не долетев до адресата, на деле же Эд просто не хотел оборачиваться. Он знал, что он увидит: очередной плод больного воображения.***
За эти пять лет Эд научился не доверять собственному слуху. Глазам. Разуму. Они часто подводили его и ранее, но сейчас, когда он сутки напролёт находился в окружении тех, для кого разговор с невидимым собеседником — обыденный досуг, его собственные буквально недавно позабытые споры с самим собой возобновились. Его альтер-эго бесновалось. Первое полугодие точно. Проклиная всех, начиная свалкой под названием Готэм и заканчивая Гордоном, по которому как минимум хотелось проехаться укладчиком асфальта, были только вершиной айсберга его ненависти. Он твёрдо решил: как только выберется лично сравняет Готэм с землёй и убедится что Гордон будет первым, кто упадёт в созданную им бездну. Через два года ненависть переросла в апатию. Крики не стали белым шумом, как он когда-то предположил с Освальдом, от них оставался только один способ сбежать — чтобы не обращать внимания на крики Эд решил что ему нужно абстрагироваться от эмоций. Любых. Он был пуст внутри. Замкнутое пространство камеры высосало из него последние остатки человечности, все воспоминания, за которые Эд хватался, как за спасательный круг, испарились. Не было ничего. Он не мог вспомнить ни одного хорошего момента в своей жизни. Или же они попросту перестали приносить ему положительные эмоции. Так шли месяцы, он мало чем отличался от коматозника Джеремайи Валески; лечение, если его можно было так назвать, не помогало, да и Эд выплевывал каждую таблетку. На третий год и апатия помогать перестала. Она привлекала лишнее внимание. Врачи больше спрашивали, медработники насильно запихивали в рот таблетки, другие умалишенные не теряли возможности пристать, ведь он отличался от окружения: пока все — кроме застывшего безвольной куклой Валески — ходили кругами, кричали, дёргали себя за волосы или ещё чёрт знает за что, Эд сидел у стены и смотрел в одну точку. И однажды... — Не так я надеялся ты проведёшь свой срок в Аркхэме, Эд. Голос полоснул по зажившему порезу. Мозг, как давно не включаемый электроприбор, едва слышно затарахтел, набирая мощь чтобы заработать. Он не слышал его так давно. — Освальд, — губы сами по себе растянулись в полуулыбке, Эд даже прикрыл глаза, настолько он хотел зацепиться за этот момент и сделать его реальным. — То что Гордон с нами сделал, — «нами», повторил про себя Эд, чувствуя, что внутри что-то тихо екнуло, — непростительно. Но мы это переживём. И будем умнее, сильнее, расчётливее. Это в конце-концов пойдёт лишь на пользу. Конец Джима Гордона предрешён. Как он хотел поговорить с ним, а не с собственным воображением. Оно выдавало то, в чём Эд нуждался больше всего, однако это же желание причиняло почти физическую боль. Освальда здесь не было. — Ты не здесь. — Ты как всегда догадлив, мой друг, однако, позволь напомнить: это не навсегда. Вместо того чтобы протирать штаны об пол, на котором творилось бог знает что, ты... — Я не могу. Проекция как всегда была до ужаса правдоподобной. Она выглядела в точности как Освальд в день когда их разлучили. Его лицо было преисполнено возмущения. — Мы оба знаем сколько всего ты не можешь, Эд, — ядовито прошипел не-Освальд, явно намекая на что-то, о чём у Эда не было сил даже думать, — но ты можешь одно: не падать. Метафорически, конечно же, я бы тоже не выдержал ходить по такому полу... так вот, говоря о падении: не падай в темноту, Эд. Солнце, оно, знаешь ли, имеет свойство вставать на рассвете. И наш рассвет когда-нибудь обязательно настанет. Эд поднял взгляд на плод своего больного рассудка, но не-Освальд лишь улыбнулся ему, как делал это всегда — слабо, но искренне — и исчез, вновь оставляя Эда одного. Но он больше не был одинок. Это стало выходом. Безумие. Зачем сдерживаться, когда все вокруг давно сошли с ума? Он с головой ушёл в этот хаос, позабыв о словах наставления от собственного видения, ему было плевать. Он просто не мог иначе. У него больше не было сил. Цели. Друга. Не было ничего, и тогда на помощь пришло сумасшествие, как запасной выход в задымлённой комнате. И Эд им воспользовался. Полгода это работало. Пока галлюцинации не вернулись вновь и их больше невозможно было игнорировать. Освальд «приходил» чуть ли не каждый день. Или ночь. И в какой-то момент это стало причинять боль. Нереальность происходящего. Он говорил с не-Освальдом так долго, что часто попросту засыпал под болтовню собственной галлюцинации. Иногда — он мог поклясться — он чувствовал сквозь сон прикосновение к плечу или к запутанным волосам. Но каждый раз когда он тянулся к нему первым — призрак растворялся лёгкой дымкой, ничего не говоря. С каждым исчезновением внутри Эда что-то обрывалось. И когда после крика в пустоту «ты мне нужен» галлюцинация лишь грустно ухмыльнулась и исчезла, Эд сломался. Возможно, предлагаемые в Аркхэме лекарства действительно смогут помочь.***
Поэтому сейчас, стоя полубоком ко входу в комнату, в которую его бесцеремонно запихнули, Эд думал что это врачи в очередной раз решили с ним поговорить. Или недалёкие журналисты хотят получить эксклюзив. Но когда он услышал надломленное «Эд?» то зажмурился, сомкнув зубы до скрипа. Что угодно, только не опять. Это слишком. Уйди. Он же принимал все лекарства. Присутствие в комнате было реальнее, чем когда-либо, и это ломало каждую клетку Эда, ментально бросая его в костер. Он не выдержит этого снова. Освальд хотел уже было сделать шаг вперёд, позвать его вновь, кричать, если потребуется, лишь бы Эд ответил. Хоть что-нибудь. Он многое поставил на кон ради этой минуты: своё положение в тюрьме, в которой ему предстоит провести ещё пол десятка лет, свою гордость, потому что умолять Гордона — пусть и неискренне — было отвратительно, и это не говоря о том, что если эта встреча покажется комиссару подозрительной случится вообще чёрт знает что. Он был обязан использовать эти пять минут на все сто процентов, иначе чего ради столько стараний? Однако, он не мог заставить себя сдвинуться с места, а язык не слушался, не желая что-либо говорить. В горле пересохло. И тогда Эд развернулся. Медленно, будто нехотя, будто позади его ожидало нечто неприятное. Левая линза его очков была разбита и пошла трещинами. Впалые скулы, болезненно бледное лицо, синяки под глазами, в месиво искусанные губы. Но всё это было не самым страшным: самым страшным были его глаза. Пустые. Разбитые. Уставшие. Он будто был не здесь, потому что это последнее место, где он хотел бы быть. Это был совсем другой Эд Нигма, таким Освальд не видел его никогда. Ни после подрыва убежища, ни когда он навещал его в Аркхэме бог знает сколько лет назад, ни после смерти Изабеллы. Эд никогда не выглядел так. Он был сломлен. Он больше не видел смысла бороться, ждать, ставить цели. От него осталась лишь оболочка. — Эд, я... — Если ты опять пришёл чтобы почитать мне лекции, то сделай себе одолжение и не трать на это время. На светский разговор у меня нет настроения, так что будь добр — исчезни. «Опять»? Что это значит? — О чём ты... — О, моё любимое, — с неестественно широкой улыбкой сказал Эд, — пожалуйста, избавь меня от себя. Или наоборот, как тебе больше нравится. — Эд, у нас всего пять минут и... — Лимиты по времени? С чего это вдруг? И что за нелепость на тебе надета? Точь-в-точь как форма... — Блэкгейта. Это я, Эд. Понятия не имею, с кем ты беседовал до этого, но это точно был не я. Последние пять лет я провёл в Блэкгейте и вот сейчас... я здесь. Правда, ненадолго. — Освальд, ты... — Эд поднял дрожащую руку, указывая на него, его лицо выражало нечто необъяснимое, смесь между неверием, радостью и чем-то ещё, неуловимом для глаз, — ты здесь? — Эд, честное слово, как можно было так поглупеть буквально за несколько лет, я же сказал что — Освальд не сумел договорить, потому что его снесло с места и он был прижат к себе Эдом Нигмой. Так сильно, как только мог. Ребра сжались под напором, а воздух буквально выплюнулся из легких, настолько неожиданным и сильным было это объятье. Первой мыслью Освальда было: он никогда не обнимал меня так, даже в лучшие времена. Их физический контакт всегда был крайне неловким и однобоким, будто они оба сдерживали себя в рамках формальности даже вне «рабочего» времени и в самый светлый период их взаимоотношений. А сейчас все иначе. Эд — не Освальд — сжимает его так, будто до сих пор не верит, что Освальд здесь. Будто это первое и последнее, чего он желал эти годы. У Освальда так и было. Он думал об их встрече непозволительно долго и много, и сейчас, когда это произошло, ему хотелось просто отключить голову и хотя бы на пару минут отдаться во власть эмоций. Он заслужил эту кратковременную слабость. Эд действительно сильно схуднул: сквозь плотную ткань формы Освальд с лёгкостью мог прощупать выступающие рёбра и позвоночник. Эд шумно дышал полной грудью, как будто пытался надышаться перед погружением. На самом же деле он просто жадно втягивал в себя запах Освальда. Это был не его дорогой одеколон, в котором присутствовали нотки древесной коры, который Эд любил ненароком вдыхать, проходя мимо, но разве есть разница, когда Освальд здесь, с ним? Настоящий. Из плоти и крови. Эд не мог удержать порыва уткнуться в взлохмаченную чёрную макушку, отпуская мысли и чувства на самотёк, отдаваясь моменту. Хотя бы на эти несколько мгновений Освальд был его. Зарывшись носом в спутанные между собой темные пряди, Эд выдал короткое: — Я скучал, Освальд, — это было меньшее и большее, что он мог произнести вслух. И почувствовал как предательски громко застучало сердце. Как перехватило дыхание от окончательного осознания происходящего. И что это точно не осталось незамеченным. — Я тоже. Освальд захлебывался собственными чувствами. Они разом накрыли его, без шанса на спасение, и он с трудом сдерживал их внутри. Руки сжимали грубую ткань формы, он не мог не прижаться щекой больше дозволенного к его шее, закрыв глаза, чтобы чувствовать, а не видеть. Не мог не уткнувшись носом и губами в его как никогда костлявое плечо сдержать порыв поцеловать его. Хотя бы в плечо, едва уловимо, иначе его бы разорвало как мину замедленного действия. Он чувствовал удары его сердца, слышал каждый его вдох и выдох, но когда Эд слегка отстранился чтобы сказать с самой счастливой улыбкой на губах и с восхищением в ставших почти чёрными глазах короткое «я даже надеяться не мог, что увижу тебя» — Освальд рассыпался. Он почувствовал, как колени подкашиваются, как на кончике языка вертятся табуированные когда-то слова. Эд держал его за плечи, то сжимая, то разжимая их с такой нежностью, будто Освальд был фарфоровым. Освальду хотелось дать волне захлестнуть его окончательно и расплакаться как ребёнок, ведь один вид Эда крошил его сердце в пыль. Глаза Нигмы ожили, наполнились внутренним светом, и если Освальд стал тому причиной, то его сердце просто не выдержит. Он протянул руку к длинной свисающей на глаз Эда прядке и медленно, запоминая каждую деталь, заправил ее за ухо. Лицо Эда из улыбающегося и до краев наполненного счастьем в мгновение изменилось, став растерянным. Освальд отдёрнул руку. Он вновь все испортил. Как можно быть глупцом и дважды наступать на те же грабли? Неужели первого раза было мало? Его глаза непроизвольно наполнились слезами, превращая комнату в одно расплывчатое пятно. Посмотреть на Эда Освальд просто не мог, это сломало бы его последнюю иллюзию о том, что Эд просто примет это за дружеский жест и не обратит внимания. Вместо этого Эд плавным и наполненным нежностью движением взял все ещё дрожащую руку Освальда в свою и поднёс к пересохшим губам, оставляя на сбитых костяшках невесомое прикосновение. По щеке Освальда без разрешения побежала слеза. — Ты не должен, Эд, прости, мне не стоило и... — Стоило. Уже давно. Освальд поднял на него все ещё наполненные слезами глаза. Он хотел задать тысячи вопросов, но шок сковал его и он мог лишь смаргивать слезы, чтобы лицо Эда наконец вернулось в фокус. Эд не отпуская его руки наклонил голову вперёд, соприкасаясь с Освальдом лбами и закрывая глаза. — Наш рассвет когда-нибудь обязательно настанет, да? — тихим шёпотом, так чтобы едва расслышал только Освальд, спросил Эд. Освальд ответил надломленным выдохом, соприкасаясь с ним ещё сильнее, пытаясь выразить всё без слов. Эд понял. Он чувствовал также. Рисуя пальцами немыслимые узоры на ладони Освальда он точно знал — нужно лишь дождаться.