Одиночество на двоих

Пальцами по плечу то ли обводя метку, то ли просто пытаясь успокоить зачастившее сердце. Эрика улыбается мягко, как-то по-матерински тепло, словно говоря одним движением губ «все будет хорошо, Роуман». Годфри страшно до чертиков, до побелевших губ и пальцев сжатых так, что больно. Ему, словно кислорода не хватает на планете Земля, где семь миллиардов населения, а для каждого человека — всего один истинный. Он смотрит в ее карие глаза, подмечает отблески желтизны полнолунного обращения и обнимает, утыкаясь лбом в плечо, как маленький мальчик в поисках утешения. От Рейес пахнет медом и клевером, а домашний свитер такой теплый и уютный, дарит ощущение поддержки и заботы. Роумана еще никто не заставлял чувствовать себя особенным. Он прикрывает глаза и произносит неуверенно, боясь голос сорвать в попытках удержать то смятение, что липкой паутиной покрывает сердце. — Спасибо. — Он поймет, милый. В ее голосе улыбка теплая и сестринская, а пальцы медленно зарываются в волосы Роумана, массируя кожу головы. У Годфри уверенности в понимании меньше, чем у волчицы, но спорить с ней сейчас — нет ни сил, ни желания. Страшно до трясущихся рук и скрипа зубов с налетом крови из прокушенной губы. Страшно до опостылевшего желания сбежать, изменить имя и адрес, изменить всю жизнь, лишь бы не пытаться. Лишь бы не надеется на чужое понимание, даже на понимание лучшего друга. У Роумана на плече инициалы «П.Р», ставящие крест на надежде, что родственной душой станет сама Рейес. У него особняк, богатая стерва мать и любимая сестра — единственная из-за кого он еще не вскрылся или не умер от передоза. У него репутация богатенького подонка и наплевательское отношения на все, что пытается втолковать ему мать. И сейчас все идет по пизде только из-за выверта судьбы, решившего, что пора показать истинное отношение Роумана к Питеру. У Эрики уютная квартирка в Хемлок Гроув, ранимый друг, притворяющийся мудаком и куча нерастраченной теплоты, потому что сама одинока, как никто. У Эрики обращения в полнолуние и пробежки по лесу с Питером. У Рейес звание второй стервы школы после Годфри и мини юбки с кожаными кожанками. У Эрики собрание всех сочинений Шекспира и Брэдбери, любимый чай, купленный в чайной лавке и уютный плед в пастельно-коричневых тонах. Они оба одиноки среди школьного коридора и только это, да знакомство с Питером свело их вместе. У них — дружба, наполненная теплотой и поддержкой, а еще посиделки по вечерам за просмотрами мелодрам и поеданием собственноручно приготовленных печеньев. У них разговоры по душам и объятья по ночам в попытках прогреться до костей, чтобы не замерзать в одиночестве, когда Роуман вернется в особняк. У них горечь, скопившаяся внутри и тоска по отношениям, по любви. И только их дружба не дает сойти с ума окончательно, затерявшись в мире надежд и фантазий. Питер, смотря на них, улыбается понимающе, говорит что-то про счастье и красивую пару. Эрика смеется каждый раз, заботливо смотря, как усмешка Роумана кривится на несколько секунд, а сам он потирает плечо, словно в попытках стереть чужое имя. Сам Руманчик смотрит только на Литу, не замечая, как взгляд упыря останавливается на его руке, словно в надежде, что сквозь одежду он рассмотрит чужую метку. Эрика молчит, поддерживает, делится теплом, а сама с тоской думает, что хочется такого же взгляда. Хочется, чтобы кто-то смотрел так на нее, как Роуман смотрит на Питера. И все, что ей остается — это надеяться, что когда-нибудь это произойдет. — Ты ведь признаешься ему? Роуман поднимает взгляд на девушку, смотрит хмуро, словно спрашивая, зачем вообще что-то говорить, но кивает, пусть и совсем неуверенный в том, что нужно. Волчица улыбается, оставляет на прохладной скуле поцелуй и дружески подмигивая, уходит, оставляя его и спешащего в его сторону Питера одних. Годфри страшно, он растерян и совсем не понимает, как начать разговор. Признаться, что был влюблен с самого начала или сказать, что полюбил, когда метка показала их истинность. Рассказать, как к Лите ревновал и хотел придушить эту глупышку, когда обнимала и, улыбаясь, рассказывала о том, какие отношения с Питером. Или просто показать, не объяснять ничего, а оголить предплечье, раскрывая тайну сразу и махом, как пластырь от раны оторвать. Он не успевает решить, а Руманчик останавливается напротив. Поправляет волосы изящным движением руки, улыбается легко и почти счастливо, если не видеть это напряжение, затаившееся за зрачками и выдыхает: — Покажи мне свою метку. Роуман теряется, смотрит чуть ошарашено и хмурится, скрещивая руки на груди. Метки слишком интимны, чтобы вот так показывать кому — либо. О метке Роумана знал только он и Эрика, которой он все выложил, придя в отчаяние из страха. — Питер, ты сам знаешь, что метки священны. Их не показывают направо и налево. Глупо скрывать инициалы от того, кому они принадлежат, но Годфри борется. Словно, если Питер не увидит их, можно будет, еще тешит себя надеждой, что это нереально. — Покажи, Роуман. И он сдается. Осматривает пустой коридор на предмет посторонних, а потом стягивает кожаную куртку, открывая бицепс под белой футболкой, через которую просвечиваются проклятые «П Р». Руманчик смотрит на буквы с улыбкой, подходит еще ближе, скользит пальцами по чужой руке, задирая, итак, короткий рукав и прижимается губами к каллиграфическим буквам. Роуман, кажется, задыхается, потому что внезапно кислород прекращает поступать в мозг и дарит ему такие упоительные галлюцинации. Оборотень, признающий Роумана парой. Видно тот косячок был той еще дрянью. — Придурок. Питер шепчет в кожу, скользит пальцами по руке, обвиваясь хваткой вокруг запястья, и тащит в сторону выхода, словно это в порядке вещей. Словно то, что происходит, уже давно было предначертано Питеру, и тот пришел просто забрать Годфри себе. Роуман все еще не может понять, насколько реально происходящее. И когда они садятся в машину Годфри, единственное, что делает Питер — это показывает свою метку, которая притаилась над тазобедренной косточкой оборотня. И видя свои инициалы на чужом теле, Роуман позволяет надеждам затуманить голову. Он целует Питера так, как давно мечтал: кротко, нежно, любяще, показывая тем самым, как сильна его привязанность и верность. Он позволяет себе забыть о холоде одиночества, о стерве матери и даже о Лите, которая с парковки наблюдает за их поцелуем на переднем сидении. И в момент, когда их пальцы переплетаются, а губы порхают, словно бабочки — он верит, что судьба никогда не ошибается. Каждый заслуживает своего истинного, даже такие мудаки, как Годфри.