train to busan.

очередной поезд захлопывает двери перед носом и дёргается с места, оставляя на пустой платформе лишь одного человека. громкий стук колёс эхом отдаётся в голове, а ненужный теперь билет превращается в бесформенный ком и летит в ближайшую мусорку. снова ищущий взгляд вдоль станции, в сторону самого здания вокзала – кругом лишь незнакомые фигуры. у него нет попутчиков, нет провожатых. небо, скрытое густыми серыми облаками, давит безысходностью, грузом неоправданных надежд. тяжёлый выдох вырывается едва заметной дымкой в холодный воздух ноября, когда пальцы, замёрзшие в долгом ожидании на станции, машинально нащупывают в кармане пачку сигарет – куплена лишь пару часов назад, но уже наполовину пустая. щелчок зажигалки. глубокий вдох. дым, отравляющий лёгкие – ничто по сравнению с отравляющим душу ожиданием принятия, одного единственного шанса, которого, наверное, не заслужил. никотиновая горечь на языке – ничто по сравнению с горечью в сердце от осознания, что сам приложил руку к разрушению жизни любимого человека. чужое «я не злюсь», «ты не виноват, что так получилось» – ничто для излечения собственного чувства вины, разъедающего изнутри, кажется, почти физически. выдох. – хён, ты же обещал бросить. знакомый голос доносится до сыну раньше, чем в маленькой комнате полуподвального помещения с узкими окнами под самым потолком загорается свет. сэджун чувствует его присутствие даже раньше, чем открывает входную дверь. приевшийся запах сигарет старшего, всегда один и тот же, узнаваемый сразу, смешанный с запахом парфюма, который когда-то им выбирал для него. кажется, даже его дыхание сэджун слышит ещё будучи снаружи, сквозь отголоски музыки, доносящейся с верхнего этажа. сэджуну не обязательно видеть. сыну щурится от внезапной вспышки – глаза уже привыкли к темноте – и, терпя слабую резь, встречается взглядом с хозяином квартиры. – ты тоже. и научись наконец-то запирать дверь. здесь всё равно нечего брать, думает сэджун. сыну смотрит с укором, перебирая зажжённую сигарету между неприлично красивыми длинными пальцами, на которых им невольно задерживает взгляд, и делает очередную затяжку. младший нерешительно топчется у входа, словно в собственной квартире в присутствии сыну чувствует себя непрошеным гостем. поправляет повязку на лице, полностью скрывающую правый глаз, и при виде этого короткого, ставшего уже привычным жеста волнения у хана каждый раз болезненно сжимается сердце. – откуда узнал? с этажа выше шумные биты какого-то клубного ремикса истошно бьются в потолок. – хансэ. несмотря на вашу дружбу, однажды я буду очень рад начистить ему морду, если не перестанет находить тебе клиентов. в голосе сыну – плохо скрываемая злость – не то чтобы он очень старается. сэджун чертыхается тихо сквозь зубы, ведь просил друга держать рот закрытым. хотя прекрасно знает, что хан сыну при желании способен выбить нужную информацию из любого, и очень повезёт, если не буквально. впрочем, в случае с хансэ это даже не обязательно. – предпочитаешь делать это сам? раз уж ты привёл меня в этот клуб. сигарета ломается от резкого движения пальцев с характерным хрустом тонкой бумаги, сплёвывая на стол пепел и табачную крошку, и исчезает в пепельнице. сэджун больше не смотрит на старшего, прячет взгляд почти что виноватый в чёрно-красных полосах собственного свитера. словами словно ножом под рёбра, и сыну кажется, что задыхается от резкой боли в груди, от растекающейся едким дымом по лёгким обиды. – я не этого добивался, когда... давит из себя с трудом. сэджун всё прекрасно понимает. – если собираешься снова меня отчитывать, не стоит. я давно совершеннолетний и в праве решать, как использовать своё тело, – тянет рукава свитера ниже, сминая. – и хансэ тут ни при чём, я его попросил. ему всегда плохо удавалось врать старшему. сыну знает, что всё начинается с подачи того же самого хансэ, когда тот однажды наполовину в шутку бросает: «если не можешь больше торговать лицом, торгуй телом – заработаешь даже больше». сыну знает, что в последний раз этот парень привёл одного из прежних клиентов сэджуна как хоста, что пытался и раньше, но, как и все остальные, неизменно слышал отказ. сыну не спорит. наблюдает за младшим, что, кажется, только больше съёживаясь под его тяжёлым взглядом, крадётся в сторону кухни. хану бы молча сорваться с места, хлопнуть дверью и никогда больше сюда не возвращаться. в эту квартиру, в этот клуб. в этот город. забыть о разговоре, ради которого пришёл. всё равно – бесполезно. младшему наплевать. чужие слова – мимо ушей. чувства – мимо сердца. стучать в наглухо закрытую дверь с каждым разом всё больнее. руки скоро в кровь от бесконечных ударов, но. сыну собирает силы для последней попытки. – я уезжаю завтра в пусан. – надолго? – насовсем. в комнате повисает звенящая тишина. даже отголоски музыки, доносящиеся сверху, учтиво стихают. – поедешь со мной? сэджун в нерешительности замирает с банкой пива в руке – единственное, что есть в его холодильнике. склоняя голову набок, смотрит на старшего и снова тянет руку к повязке, что по-прежнему сидит абсолютно ровно. у сэджуна лишь один вопрос – зачем? зачем сыну зовёт за собой в родной город, пытается достучаться. привязать. не понимает, зачем кому-то нужен такой, как он, сломанный. разбитый. не лучше ли для каждого из них просто разойтись по углам и забыть друг о друге. вместо ответа – щелчок открывающейся жестяной банки. сэджун делает несколько глотков, словно выделяя себе время на раздумья. вообще-то, он больше предпочитает соджу, чем. они оба. сыну понимает сэджуна без слов – ему нет нужды говорить. ловит взглядом каждое движение има, каждую деталь. как острая линия подбородка выделяется ещё сильнее, когда тот запрокидывает голову, как перекатывается кадык, когда делает глоток. сыну старается сохранить это в памяти. сэджун оставляет банку на столе, подходя ближе. опускается на пол перед ханом, ладонями – на колени. тягуче медленно ведёт выше вдоль внутренней стороны бёдер, разводя ноги в стороны и устраиваясь между. томный взгляд снизу вверх, наблюдает за реакцией старшего. чувствует напряжение в чужом теле. сыну думает, что сэджун хорошо научился изображать похоть. слишком хорошо. коротко облизывает вмиг пересохшие губы. горячие руки замирают возле паха. сэджун наклоняется ниже, подцепляет зубами язычок молнии. тянет замок на себя, пока пальцы не сжимаются крепко на его подбородке, заставляя поднять голову и прервать начатое занятие. – разве ты не за этим пришёл? это специальный подарок на прощание. не хочешь? чувствует, как хватка усиливается. сыну разрывается между желанием грубо схватить парня за волосы и в последний раз заткнуть этот поганый рот собственным членом и желанием отвесить смачную затрещину, которая, возможно, хоть немного выбьет дурь из его головы. сэджун смиренно ждёт, когда сыну сделает этот выбор. ладони всё так же на бёдрах старшего. не пытается отстраниться, смотрит испытующе, улыбаясь одними уголками губ. он не знает третьего варианта. словно пытается доказать в очередной раз другому (самому себе), что с таким, как он, невозможно обращаться иначе. никто не захочет. он – просто шлюха, и ведёт себя соответствующе. – чего хочешь ты сам? сыну ломает его ожидания. сыну ломает при виде такого сэджуна, не ставящего ни во что самого себя. за короткое время привык жить чужими желаниями. нет собственных. упиваясь собственной выдуманной никчёмностью, загоняет себя лишь дальше на дно и не хочет никого слушать. не слышит сыну. сыну ломает от мыслей, что его сэджун отдаётся другим за деньги, хан готов собственными руками прикончить каждого из них – порой ему кажется, что прикончил бы самого сэджуна, лишь бы не. сэджун отдаётся и ему, каждый раз, когда сыну приходит ночью в эту квартиру. доступный телом, но к душе не подступиться. послушный и податливый в его руках. пытает поцелуями горячими, смотрит с желанием и стонет красиво. и единственное, чего так отчаянно хочет сыну, чтобы всё это – только для него. сэджун – его наваждение, которое не в силах прогнать. вот только, на самом деле его сэджун никогда не был. когда им сэджун становится самым запрашиваемым хостом в клубе «obsession», никто не удивляется. безупречная внешность и сияющая улыбка с ямочкой на щеке. «ангельская аура» с нимбом воздушных выбеленных волос. совершенное умение расположить к себе любого, даже самого капризного, посетителя. людям понравится, думает сыну, когда случайно сталкивается с ним на вечеринке каких-то общих знакомых и предлагает подзаработать в клубе, где работает сам, слыша как парень говорит о трудностях с поиском. сэджун, игнорируя явную издёвку в голосе, неожиданно соглашается. несмотря на категорический отказ спать с клиентами, его ценник быстро взлетает выше остальных. посетители довольны его обществом, рады видеть его красивое лицо. идеальный и неприступный, думает сыну до тех пор, пока этот «неприступный» ангел не оказывается на его кровати, раскидывая холод иссиня-белых волос по подушке, и не изгибается под ним с громкими сладкими стонами, с таким самозабвенным упоением, словно ждал этого момента всю жизнь. сэджун приходит к нему сам однажды, с трудом стоя на ногах. заплетающимся языком жалуется на жизнь. на то, что окружающие видят в нём лишь красивую картинку, и – «ты тоже, хён, я же видел, как ты смотришь на меня». что никому нет дела, что он чувствует и хочет сам – готовы платить лишь за его присутствие рядом, с неизменной улыбкой, приветливостью и заливистым смехом в моменты тупых шуток. что едва не каждый из клиентов, проводящий с ним время, настойчиво предлагает переспать за n-ную сумму. – я не хочу стать шлюхой, – срывающимся голосом скулит в губы, почти умоляюще заглядывает в глаза, и старший тонет в бесконечных чёрных омутах. – но боюсь, что однажды не смогу отказаться. с сыну он спит, разумеется, бесплатно. сэджун приходит и после, без предупреждения, как ему вздумается, словно всегда точно знает, когда сыну можно застать дома. уже в трезвом уме, но с усталостью в тёмных глазах, с печатью хронической задолбанности. сбрасывает улыбку дежурную вместе с одеждой, испачканной чужими, якобы случайными прикосновениями, становится настоящим собой. лишь рядом с сыну. сыну и сам начинает замечать, как смотрит на младшего. как каждый раз во время своей смены ищет взглядом белую макушку среди посетителей клуба. как неприкрыто морщится, когда сэджун возле барной стойки цепляет под руку примелькавшегося уже мужчину, одного из своих постоянных клиентов и, сияя улыбкой, уводит в сторону удалённой от громкой музыки и толчеи бездумно извивающихся под пульсирующий ритм тел чилаут-зоны. сыну кажется, что даже сквозь весь бьющий по ушам шум клуба до него доносятся переливы звонкого смеха сэджуна, который он так редко слышит рядом с собой. сыну ненавидит такие моменты, этот чёртов клуб и каждого, кто подходит к иму ближе расстояния вытянутой руки. а ведь они даже не встречаются. сэджун ненавидит это ничуть не меньше. для сыну это слишком очевидно, как очевидна его вымотанность, эмоциональная истощённость, которую младший словно пытается восполнить временем, проводимым с ханом. сэджун ненавидит самого себя за бездумно принятое предложение, назло другому, в чьём взгляде с первых минут ловит заинтересованность, интересуется сам, но – раз ты говоришь, что такая работа лучше всего мне подойдёт, то наблюдай это каждый день перед собой – всё с самого начала идёт не так, думает сэджун, когда мажет пальцами по обнажённой груди старшего, на секунду замершей в тяжёлом выдохе, обводит очертания мускулов. – брось всё это, если тебе не по душе, – тихо произносит сыну, невесомо трогая губами белые пряди, и добавляет ещё тише: – давай просто будем вместе. сэджун отстраняется. – а разве прямо сейчас, мы не вместе, хён? на губах сыну невысказанным замирает «ты не понял», он раньше осознаёт – это не так. они оба знают, что их сегодняшнее «вместе» закончится, как только сэджун покинет квартиру старшего. и сам сэджун не собирается ничего менять. он прячет лицо в сильном плече и молчит о том, что, несмотря на ненависть тихую, попросту привык – приходить каждый вечер и чувствовать на себе взгляды, понимать, что другие хотят его внимания, и иметь возможность выбора, придирчиво оценивая потенциальных клиентов с высоты своего сомнительного пьедестала, получать за отданное внимание и пустые разговоры, фальшивые улыбки и вытерпленные касания неплохие, в общем-то, деньги. затягивает словно бездонной воронкой. сэджун молчит о том, что и сам считает себя больше ни на что не годным, и эта работа, пожалуй, единственное, с чем он хорошо справляется. так же, как и негодным для постоянных стабильных отношений. для привязанности и искренних чувств. сэджун отрицает очевидное. сыну не настаивает, боясь потерять совсем, и продолжает притворяться, что его тоже всё устраивает. до тех пор, пока возвращаясь ночью домой немногим позже сэджуна, не слышит взволнованно-испуганный голос младшего – его сыну не перепутает ни с чьим – в стороне одного из переулков недалеко от клуба, словно пытается кого-то в чём-то убедить. – ну же, будь хорошим мальчиком. я ведь заплачу. больше, чем ты получишь за несколько вечеров своей работы. твои коллеги обычно более сговорчивы, – слышит сэджун мерзкий сальный шёпот на ухо. его отказ и уговоры не действуют, попытки вырваться из чужой хватки бесполезны – мужчина значительно выше и крепче самого има, а в руке сжимает нож, касающийся шеи сэджуна – «пока будешь вести себя тихо» – тупой стороной. сэджун видит его этим вечером среди посетителей и, выбирая другого, чувствует прожигающий спину злой взгляд. в отместку же получает заломленные за спину руки, холодный металл у горла и сковывающий дыхание страх. иму отчего-то кажется, что рано или поздно он должен был оказаться в подобной ситуации. он почти смиряется со своим положением, унижением, измотанный испугом и бесполезной борьбой, когда на безмолвный зов о помощи приходит сыну. его мучитель отвлекается на подошедшего, направляя нож теперь в чужую сторону. сэджун с трудом высвобождает затёкшие руки, встречается взглядом с ханом, и ярость в этом взгляде пугает младшего едва ли не больше, чем всё происходящее пару минут назад. ярость почти осязаемая, словно копившаяся внутри слишком долгое время, ища выход, отчаянно ища того, кто, сам не понимая, надавит на спусковой крючок, оказавшись в зоне поражения. в глазах сэджуна всё происходит слишком быстро. один чёткий выверенный удар сбивает незнакомца с ног, и нож оказывается в руке сыну. выкрик «не надо, хён, хватит!» словно не своим голосом, когда сэджун кидается вперёд в попытке остановить сыну от страшного. оружие мелькает прямо перед глазами, лицо обжигает нестерпимой болью, и парень оседает на асфальт, частично теряя возможность видеть и чувствуя, как липкая кровь стекает по лицу и рукам. смотреть одним глазом неудобно и непривычно. сэджун теряется в пространстве, в мелькающих неоново-красных огнях ночного клуба, натыкается на предметы и людей, когда относит очередной поднос к нужному столику. работу хоста приходится сменить на официанта, кто теперь захочет любоваться лицом, изуродованным шрамом либо частично скрытым повязкой. но к этому заведению он словно накрепко привязан, остаётся, не желая уходить, несмотря на косые взгляды, ехидные замечания других хостов – сэджун больше не составляет им конкуренции. он лишь испуганно вздрагивает, когда сыну осторожно ловит его под локоть, в очередной раз защищая от столкновения с каким-нибудь острым углом – словно следует за ним невидимой тенью и в нужный момент оказывается рядом. сэджун боится. каждый раз, смотря в глаза старшего, он мыслями возвращается в ту ночь и видит отголоски слепого гнева, которого никогда не видел прежде. он не винит старшего ни в чём, не держит обиды, убеждая, что всё это – просто неудачное стечение обстоятельств. сыну же смотрит сочувствующе-виновато, не решается приблизиться больше, чем необходимо, и сэджун чувствует его боль не меньше, чем собственную. сэджун убеждает себя, что ему не нужна чужая жалость. у сыну нет жалости – лишь сжирающее душу чувство вины, от которого, он думает, не избавиться теперь никогда, и желание помочь, собрать по осколкам то, что так неосмотрительно разбил сам. он чувствует, как сэджун становится всё более закрытым, всё дальше отдаляется от него, и то немногое, что было между ними рассекается одним взмахом острого лезвия. сыну помогает первое время деньгами, пока сэджун снова не начинает работать, несмотря на протесты и споры, что справится сам, оплачивает больничные счета и аренду за квартиру. доход сэджуна гораздо меньше прежнего, и часть его уходит на штрафы за разбитые бокалы и химчистку костюма посетителя от пролитого вина – сыну всё-таки не может находиться рядом постоянно. сэджун не хочет быть в долгу. настолько, что когда хансэ в разговоре бросает неосторожную фразу и тычет пальцем в сторону уже некогда знакомой фигуры возле барной стойки, происходит то, чего сэджун боится с самого начала – он не может отказаться. сэджун боится, что сыну узнает обо всём, его реакции, неконтролируемого гнева, направленного теперь на самого сэджуна. им молчит, лишь дальше забиваясь в свою скорлупу. избегает, но у сыну свои источники информации. он застаёт младшего дома очередной ночью, говорит много и сбивчиво о том, что ему не нужны деньги, заработанные таким способом – деньги ему вообще не нужны, и о том, что когда пытался уберечь сэджуна от подобного не хотел, чтобы в итоге всё равно закончилось тем же. в ответ получает лишь упрямое обещание – я брошу это, когда верну долг. сыну остаётся той же ночью с сэджуном, не хочет оставлять одного, пользуется моментом, что тому некуда сбежать. он устаёт от того, что сэджун постоянно ускользает, словно опасается находиться рядом, устаёт от попыток подобраться ближе и вернуть хотя бы часть того, что было. он невыносимо скучает и мажет губами по левой скуле, где нет скрывающей часть лица повязки, по губам, не встречая сопротивления, по красивому изгибу шеи и впадине между ключиц. они словно меняются ролями и теперь сыну появляется часто ночами дома у младшего, без приглашения, без предупреждения. сэджун безропотно принимает. – почему ты приходишь, хён? разве это не противно – трахать шлюху, – тихий вопрос лишь однажды. спиной к старшему и в клубок сворачивается, как ребёнок, подтягивая колени к груди. словно стараясь спрятаться, а лучше вовсе – исчезнуть. не чувствовать опустошающего стыда, злой ненависти к самому себе. не чувствовать касаний мягких губ на лопатках, опаляющих кожу, болезненно пронзающих насквозь, и неуверенных объятий смыкающихся на животе рук в желании защитить. потому что я люблю тебя, дурак, думает сыну, но вслух не произносит – слишком хорошо знает, что сэджун, с головой зарывшийся в толщу бесконечного самоуничижения, это признание не услышит и не примет. сэджун молчит. у него нет ответа на заданный вопрос. он уже давно не знает, чего хочет сам, не задумывается, не теребит душу бесполезными мечтаниями. он лишь вглядывается в лицо сыну, будто пытаясь найти ответ, и невольно вздрагивает, сильнее сжимая ладони на чужих ногах, когда пальцы старшего трогают его правую щёку, медленно двигаются выше, касаясь жёсткого края повязки, и сэджун резко перехватывает чужую руку за запястье. во взгляде молчаливой мольбой загорается испуганное «нет», но сыну не обращает внимание, ловко подцепляет резинку, идущую за ухо, и отбрасывает в сторону надоевшую вещь. сэджун беспомощно роняет голову, прячась за густой чёлкой. алеющий рубец от брови, рассекая глаз, опускается до скулы – уродство, думает сэджун. не хочет, чтобы сыну смотрел на это, не хочет никогда видеть в зеркале сам, потому скрывает под плотной повязкой и сейчас перед старшим чувствует себя беззащитным. сыну поднимается с места и садится на пол возле. касается бережно и чувствует под пальцами дрожь от испуга. останавливается, но не убирает руки. сэджуна обжигает воспоминанием, словно кожа снова горит от боли и кровь по лицу – разделяя сплошной тёмно-красной полосой их жизни на «до» и «после». он молча терпит, проглатывая подступающую панику и снова хватаясь за руку хана. – красивый, – выдыхает сыну, и сэджун наконец находит в себе силы снова поднять на него взгляд, взгляд полный недоумения: как подобное можно считать красивым. – ты всегда будешь красивым. добавляет, отводя светлые жёсткие волосы с лица, приближается и осторожно целует, сперва самое начало шрама, и медленно поднимаясь чуть выше, возле самого глаза, по рассечённому веку до брови. сэджун замирает напряжённо, непонимающе, будто всё ещё испуганно. но не прячется, не уворачивается, ловит поцелуи лёгкие и ровное дыхание, отдающие горячим покалыванием по коже. чувствует, как болезненное воспоминание постепенно отступает, и сам, неловко жмурясь, тянется к старшему. сыну не знает, как донести до има, что для него не имеет значения этот чёртов шрам, что его чувства – это не жалость и не желание только искупить свою вину, находясь рядом, что ему важен лишь сам сэджун, пусть с самого начала они оба делают тысячу ошибок. сыну накрывает губы сэджуна своими, не настаивая, давая возможность выбора, возможность избежать поцелуя, который, вероятно станет для них прощальным. вместо этого чувствует ответ, более уверенные касания. сэджун жмётся к нему, пальцами в чёрные волосы, и целует как в последний раз, отчаянно, несдержанно, как-то надрывно, словно выплескивая через этот поцелуй всю накопившуюся боль, обиду, несбывшиеся надежды, невысказанные чувства. останься, останься, останься – загнанно мечется в мыслях. он кусает чужие губы, ещё немного и до крови, до надломленного стона, что звонким эхом проносится в голове. сыну старается сохранить в памяти и вкус губ младшего, опьяняющий своей сладкой горечью мгновенно и безвозвратно, ощущение его пальцев в волосах, весь его образ, такой до боли родной и привычный. – приходи хотя бы попрощаться, – разрывая поцелуй, просит тихо и тычется лбом в лоб сэджуна. сыну закрывает глаза и прижимает палец к имовым губам – он боится услышать ответ. станция погружается в темноту ночи, разбавленную жёлтыми вспышками фонарей, когда в ожидании последнего на сегодня поезда немногочисленные пассажиры стекаются на платформу. сыну кроме самого поезда больше ничего не ждёт, больше не ищет среди других людей знакомый силуэт, лишь прикуривает последнюю сигарету, устремляя взгляд в сторону стремительно приближающихся слепящих огней. – хён, ты же обещал бросить. сыну кажется, что это лишь наваждение, когда слышит голос сквозь шумное фырканье остановившегося возле поезда и, оборачиваясь, видит перед собой сэджуна. на его лице, на удивление, нет повязки, лишь спадающая на правую сторону чёлка немного прикрывает эту часть лица. сэджун улыбается и кажется ненастоящим до такой степени, что сыну, прождавший целый день и уже отчаявшийся, невольно протягивает руку, желая коснуться. ладони смыкаются, переплетаются пальцы, и только тогда старший замечает, что у има нет с собой никаких вещей, лишь полупустой рюкзак на плече, что носит всегда. сэджун не едет с ним, и от этого понимания сердце раненой птицей больно бьётся о клетку рёбер. – ты тоже. отвечает машинально, не сводя взгляда с сэджуна, который только ярче улыбается, по-настоящему искренне и чисто, той самой улыбкой, которую сыну практически не видит в последнее время. той самой улыбкой, которая способна затмить собой все душевные ненастья, исцелить любую боль. всё ещё сжимая ладонь парня в своей, боясь отпустить хоть на секунду, сыну касается пальцами глубокой ямки на щеке и думает, что вот он – лучший подарок на прощание, который сэджун мог ему сделать. по платформе разносится эхом оповещение, что поезд сеул-пусан отправляется через пять минут. всего лишь пять минут до того, как сыну придётся выпустить руку младшего и потерять из вида любимую улыбку, что останется после лишь воспоминанием. – я уже. мы едем? или тебе просто нравится курить здесь и пропускать поезда? – так ты всё это время?... – да, хён. – но твои вещи? – ты спрашивал, чего я хочу. начать всё с нуля. с тобой.

можно?