Ключ от двери, которой больше нет

      — Ты мой, ты мой… — Артём не знал, как продолжить: друг? Другом был Кокорин. Любимый? Любимой была Кристина. Игорь смотрел ему прямо в глаза и, не дождавшись продолжения, усмехнулся и приник к его губам. В темноте комнаты слова были не важны, но для Артёма они всегда были важны. Важны, потому что как ещё ты определяешь мир вокруг себя? Он называл вещи своими именами, а иногда нет, но тогда обычно возникали проблемы. Здесь он отчаянно хотел найти название, подобрать слова, но почему-то не мог продолжить фразу, и мысль терялась за поцелуями, чтобы снова всплыть паузой в темноте их редких встреч.       После их первого утра вместе Артём оказался в незнакомой для себя вселенной, где всё шло как обычно, но совсем по-другому. Он словно шагнул по другую сторону зеркала, где всё было не тем, чем кажется. Он наивно тянулся поцеловать Игоря — и целовал, и это было восхитительно, и комната была наполнена его эмоцией, его счастьем, его нежностью, но Игорь всё ещё был по другую сторону, Артём и сам бы не мог сказать, по другую сторону чего. Закрытый человек? Возможно, но разве они не открылись друг другу? Артём смотрел немного потерянно, пытаясь словами нащупать ту точку близости, которая привела их в эти утра, и раз за разом, как ему казалось, не попадал совсем чуть-чуть. Игорь гладил его по волосам и тёрся шершавой щекой о его висок, Артем болтал, а Игорь молчал, и где-то внутри под рёбрами рождалось тягучее чувство, что было родом из предутренних часов, когда тишина становится одиночеством.       Он старался не думать о том, что между ними было, потому что что бы он ни думал, всё равно получалось всё по-другому, весь его прежний опыт оказался бесполезен, ведь он умел лишь побеждать. Здесь побеждать получалось только себя, да и то не всегда, и Артём раз за разом ловил себя на мыслях о штурме крепости, к которой в реальности даже не мог подойти.       — Ты мой… Я… — Он опять пытался сказать, но Игорь не обращал внимания, гладя его бедра и заставляя Артёма закончить фразу стоном. Они долго не виделись, и Артём больше не мог терпеть, ему нужно было всё, сразу, сейчас, до края, но он лежал беспомощный под этими руками, которые специально или случайно проходились по самым чувствительным точкам души и тела. Он давно думал о продолжении, о переходе их ласк к чему-то большему, и не знал, чего ждать, потому что эта территория была ну слишком неизведанной. В темноте, разрезаемой только светом фонаря из-за шторы, Игорь как будто тоже шагал по ту сторону зеркала, и они были там вместе, и Артём бы изнывал от непонимания, если бы мог отвлечься от губ, рук, кожи и запаха Игоря.       Каждый раз после их утра вместе Игорь уезжал, тепло и нежно прощаясь, и каждый раз, закрывая дверь, Артём думал, что это в последний раз, что они больше не встретятся. Он не знал, что с ним, и не знал, что будет дальше, и не мог не писать сообщения, на которые иногда приходили односложные ответы по делу — и только. Игорь ничего не обещал и не просил обещаний в ответ, и Артём знал, что это правильно, но не мог не обещать про себя, когда кусал в темноте его губы, прокручивая в голове болезненно откровенные, сметающие с ног слова-цепи, не подходящие и бесполезные. Он ждал, сам не зная, чего, — Игоря, конечно, его звонка или сообщения «Приеду» — он ждал, что сталь расплавится? Пока что плавился только он сам. Внутренности превращались в кашу от ощущения принадлежности и зыбкого обладания, над которыми был властен только один человек, и это был не Артём.       Артём никогда не был требовательным, но собственником он был. Но как быть собственником с человеком, который не принадлежал никому? Артёму казалось, что в их темноте он сам принадлежал ему, отдаваясь его ласкам, не успевая заметить, принадлежал ли он ему в ответ. И в эти моменты что-то сдвигалось, что-то рушилось, он стоял у ворот крепости, и в глазах Игоря как будто читалось то, что Артём так хотел в них увидеть.       Число их встреч уже давно перевалило за десяток, когда Артём понял — приедет. Он чувствовал себя несвободным, но чувствовать это было даже приятно, он принял эти правила, как старался принимать всё то, что не мог изменить. Он меньше волновался и не так караулил телефон, внутри не замирало больше при сигнале сообщения. Он просто был, и был Игорь, и Артём был согласен — пожалуй, на всё? Точно на большее, хотя ему трудно было вообразить что-то большее — он отдавал себя всего без остатка. Он всё так же писал сообщения, но из них ушла горячечная нетерпеливость, и ответы приходили всё чаще и более длинные.       Однажды сообщения закончились совсем. Артём ждал и не волновался, ходил есть бургеры с Саней, звонил сестре и нет, не проверял расписание матчей ЦСКА и не смотрел их игры. Артём ждал и не волновался, и старался не думать об этом, потому что знал: если начнет думать, то на игровых успехах можно будет поставить крест.       Артём был упорным и всегда шёл своим путём, тем путём, который считал правильным. И этот путь был важнее, чем, пожалуй, всё остальное в жизни. Он не раз утверждался в правильности своих поступков, и сейчас этот путь, его дело безмерно спасали и уже как будто вели за собой. Его правильный путь не включал разбитое сердце, Артём шел дальше и оставлял в прошлом слепящую темноту комнаты, которая как будто была, но скорее нет, потому что она была по ту сторону зеркала. Артём был на свету и грелся в любви болельщиков, любил своё поле и свою игру, и не думал о том, что могло бы быть, и все чаще выключал звук на телефоне.       Он ждал и не волновался, потому что это было единственное, что вообще могло бы сработать, если бы он задумывался о таких вещах. А он не задумывался, хотя теперь всё труднее было принимать то, что он не мог изменить. Он знал, что звонить бесполезно, просто знал, уже научился. Он не чувствовал себя оставленным, покинутым, брошенным, нет. Он чувствовал себя несвободным, и это было бы даже приятно, если бы не тягучее чувство где-то под ребрами, чувство, которое заставляло ложиться пораньше и бояться предутренних часов.       Когда он увидел сообщение, он не открывал его до самого вечера, нежась в предвкушении радости и мучаясь от страха. Дать буре внутри улечься, быть с холодной головой — Артём наговорил в своей жизни достаточно лишнего, чтобы уяснить эти нехитрые правила. Уже вечером в номере он открывает сообщение почти вровень со звонком в дверь: «Приеду».       Раньше он был бы и рад, и обижен одновременно — где ты был, почему ты не приезжал, почему ты приехал, почему не писал, что ты от меня хочешь, зачем так, что происходит — раньше, но не теперь. Он смотрит в темноту карих глаз и не чувствует темноту за спиной. Игорь ставит сумку на пол, и Артём слышит, как разбивается зеркало.       Это всё как в первый раз, горячее разрешение, сбивающее с ног, и Артём всем телом впивается в Игоря, оставляя позади разбитое сердце и мысли о том, что могло бы быть, потому что это снова было, они снова были, и не думать о том, что будет дальше, не думать вообще.       Артём без одежды в три секунды, он готов и он, кажется, почти что плачет, или нет, а Игорь не выключает лампу и увлекает его за собой на кровать, ещё одетый, прижимается щекой к его виску и сжимает его плечи в объятьях. Артём ещё давно был на всё согласен, только этого всего не было, и теперь в руках Игоря он совершенно потерянный. Игорь как будто чувствует бурю рядом с собой, потому что ласк не следует, руки не скользят по телу Артёма, а только сжимают всё крепче, и Артём обвивает его собой, хватая всё, что есть, всеми частями тела, ища подтверждения или обещания, и в стеклянной тишине комнаты раздаётся отчаянный шепот, который Артём уже не в силах сдержать.       — Игорь, я…       Тишина разбивается миллионом осколков.       — Я знаю, я тоже.       И сердце Артёма опять начинает биться, снова горячая кровь согревает всё его тело, и кажется, что он сейчас утонет, но рядом Игорь, и его поцелуи — воздух, и Артём дышит как будто в первый или в последний раз, он сам не знает, но знает то, что в его руках ключ, который ему больше не нужен, потому что это ключ от двери, которой больше нет.